За закрытыми дверями

Леонида распирала гордость. Его первая крупная покупка! На его собственные заработанные деньги! Он тщательно выбирал подарок – великолепное золотое кольцо с бриллиантами, представляя, как любимая будет рада. Он планировал сделать ей предложение… Но вместо этого на ее лице увидел брезгливую гримасу.

– Тебе не нравится? – спросил он в отчаянии.

– Нет, это очень миленько, – ответила она и взяла его подарок. – Миленькое колечко. Правда, мне великовато будет. – Она повертела кольцо в руках, попыталась надеть, но тут же отложила в сторону. – Спасибо.

– Я… – Он попытался взять ее за руку.

– Спасибо, я же сказала. – Она высвободилась, больно толкнула его кулачком в грудь. – Прости, но мне нужно сказать тебе что-то важное. Хотела отложить на потом, но если уж так… В общем, я выхожу замуж.

– Как?

– Очень просто. Как женщины выходят замуж? За мужчину, естественно. – Она засмеялась. – За очень важного, очень старого и очень влиятельного мужчину.

– Но…

– Не хотела тебя расстраивать, но, малыш… Прости.

– Но я же люблю тебя, – и он снова потянулся к ней.

– Я сказала – нет. Поиграли, и хватит. – В голосе ее на секунду снова появилась та металлическая жесткость, с которой она обращалась к кому угодно: к костюмершам, гримершам, танцовщицам кордебалета, но которой он никогда не слышал по отношению к себе. – Пора взрослеть, малыш. – Она провела ладонью по его розовой щеке так, что его словно пробило ударом тока.

Она развернулась на каблучках, улыбнулась ему в последний раз и быстрым шагом пошла прочь. А он остался один, сжимая в руках дурацкое, страшно дорогое и совершенно бесполезное кольцо.





* * *


После этой истории он, к ужасу мамы и бабушки, долго не мог прийти в себя – впал в уныние, неделями не выходил из дома, почти не ел… Новая реальность с грохотом обрушилась на него, оглушив, лишив возможности думать, чувствовать, дышать. «Пора взрослеть, малыш» – стучало в голове. Почему же это взросление должно происходить так пронзительно-больно?

Леонид лежал на своем диване в глубокой тоске, глядя в одну точку. Он, баловень судьбы, к которому липло все: женщины, деньги, слава, – всего лишь счастливчик, не более талантливый, чем другие, и уж точно не очень усердный. Он ничем не заслужил эту женскую любовь, которая бывала такой ослепительно-яркой и столь же навязчиво-липкой. И все, что с такой легкостью доставалось ему, терялось так же легко. Любимец мамы и бабушки, смешно сказать! Покоритель женских сердец. Тьфу, ничтожество. И Ленечка впал в настоящую жестокую тоску.

Из кухни доносилось бодрое:

– Коллектив вагоностроительного завода принял решение выполнить пятилетку за четыре с половиной года…

Он лежал на диване в своей части комнаты, а мама с бабушкой, припав к ширме, жадно ловили каждый звук: плачет ли? Дышит ли? Шелестит газетами или просто уткнулся носом в стену?

– Может, бульончик ему подать? Сырники, блины, оладушки? Он же их так любит, кушает с таким аппетитом, – суетилась Мусечка, взмахивая от отчаяния сухонькими ручками.

– Ах, мама, прекрати, – устало говорила ей Леночка.

Наконец Леонид встал с дивана, оделся, вышел в коридор. Мама с бабушкой тут же вернулись на свои боевые позиции, делая вид, что и не подслушивали вовсе. Не замечая их, он вышел из квартиры, хлопнув на прощание хлипкой дверью.

– Включившись во всесоюзное социалистическое соревнование, бригада токарей подсчитала свои возможности и приняла встречный план: выполнить пятилетку за четыре года… – сообщило вдогонку радио.





* * *


Его не было три дня. Когда же наконец он вернулся, то они, обезумевшие от страха, обомлели. Никогда, ни при каких обстоятельствах они не видели его таким. Он лежал на полу, уткнувшись носом в ковер. Под ним разлилась зловонная лужа, но это обстоятельство, по-видимому, его ничуть не смущало. Иногда он стонал, вскрикивал и ругался матом, но по большей части храпел и густо смердел. Ленечка был пьян.

Через неделю он, изрядно помятый, похудевший и осунувшийся, вернулся в театр. Запой ему совершенно не понравился. Перед глазами стояли фигуры мамы и бабушки: притихшие, испуганные, удивленные. Ему было стыдно, противно, бесконечно одиноко, и он поддался своему естеству, решив не противоречить ему – стал лечить свою боль единственным действенным способом – то есть женской любовью.

Учитывая условия его жизни, женщин он понимал прекрасно и чувствовал их изумительно тонко и точно. Он был осведомлен об их циклах и приливах, об истерических рыданиях и смехе без причины, о внезапном транжирстве и такой же необъяснимой скупости. Он знал, что женщины склонны к преувеличениям и драматизации, знал, что они могут страстно любить, но так же истово ненавидеть, знал, что доверять женщинам принятие важных решений – это последняя глупость и непозволительная роскошь.





* * *


Их было множество. Он полюбил такую забаву: позвонить знакомой девушке ночью, напроситься в гости, а наутро распрощаться и побежать к другой. Любил познакомиться в кафе, в санатории, просто на улице и после нескольких свиданий исчезнуть без объяснений. Любил заигрывать, флиртовать и смешить девиц, а потом неожиданно грубо оскорбить или обидеть и оставить недоумевающую и расстроенную собеседницу в одиночестве.

Он не любил случайно встречаться с бывшими на улице, на спектакле или в метро (оно открылось, когда Леониду уже исполнилось тридцать, и мама с бабушкой всерьез озаботились вопросом его женитьбы). Старался пройти незамеченным, но если не удавалось, то обязательно случался скандал, а он не выносил этого. Не любил чужих детей – барышни без умолку о них щебетали, пытались соблазнить его чужими закаканными пеленками и глупым умилением, пристойным разве что для курицы, квохчущей над своим выводком. Не любил чужие проблемы, потому что от них становилось скучно.


Пожалуй, самым значительным и запоминающимся событием на любовном фронте стал долгий и мучительный роман с Кларой К., первой невестой города, статной и гордой, несколько ветреной особой, у которой к тому же имелся высокопоставленный папа. Его так и называли в городе – Папа. Слово это произносили уважительно, страстным шепотом, загадочно закатывая глаза.

– Ну, вы понимаете. Сам Папа. – И все, конечно, понимали.

Леонид по-настоящему увлекся. Во-первых, Клара действительно была хороша – высокая, чернобровая, с пронзительным взглядом темных глаз, она обладала не только выигрышной внешностью, но в отличие от своих ровесниц имела еще и невероятные возможности. Капроновые чулки и шитые на заказ платья, шубы из чернобурки нежнейшего иссиня-голубого, с дымкой, цвета, кожаные плащи на шелковой подкладке, французская косметика и французская же парфюмерия, итальянские сапоги и польское нижнее белье… Клара всегда была одета во все самое модное и дорогое. Выйти с ней в свет было не только престижно, но еще и невероятно эффектно. А перед возможностью эпатировать публику Леонид никак не мог устоять. Во-вторых (что плавно перетекало из «во-первых»!), она была интеллектуально развита и имела доступ к запретной литературе, а это делало ее не только желанной гостьей на неформальных тусовках местной творческой интеллигенции, но и важным проводником в мир самиздата, фарцы и блата. Это, в свою очередь, окутывало ее ореолом таинственности и всемогущества. С Кларой мечтали сблизиться многие, но она отдала предпочтение Леониду. Оно и понятно – роскошный, скандальный, знаменитый и успешный, к тому же солидный, тридцатилетний, только он был достоин внимания такой особы.

Дело шло к свадьбе. Мама с бабушкой умилялись, глядя на молодых. Ленечка расцвел и стал еще привлекательнее не только в глазах любящих родственниц, но и в жадных взорах преданных поклонниц. А Клара, казалось, стала еще желаннее и недоступнее, чем прежде. Теперь ей, дочери большого человека, предстояло явить себя в новом качестве – стать женой звезды местного значения. А это уже совсем другой статус и уровень! Все были довольны и счастливы.

Беда, как и положено, снова пришла с неожиданной стороны. Кларин папа, богатый и влиятельный, попался на какой-то сущей ерундовине, которая потянула ни много ни мало на дело о хищении госимущества, спекуляции и торговле валютой. А это, соответственно, влекло за собой самые суровые меры наказания, вплоть до высшей, с конфискацией, естественно. Знакомые были в шоке. Уж кого-кого, а если Папу тронули… Холодок пробежал по городу.

Но Папу не только тронули, но и арестовали. Пока его мучили допросами и пугали доносами, Клара с мамой спешно, по дешевке, распродавали свое добро. В конце концов Папа умер в изоляторе от сердечного приступа, а его жена и дочь впали в нищету и уныние. Ни о какой свадьбе речи быть не могло. Все погрузились в горе и траур.

На фоне этих печальных событий отношения Леонида с Кларой завершились как-то сами собой. Потеряв свой заграничный лоск, Клара оказалась вполне заурядной девицей – избалованной, капризной, неинтересной и не блистающей интеллектом. Да и внешности, как выяснилось, вполне обычной. Ничего от былого, всего лишь несколько месяцев назад потерянного великолепия не осталось.

Мама с бабушкой были убиты горем. Ведь мечты только-только начали сбываться, и мальчик, уже совсем возмужавший и вплотную подобравшийся к четвертому десятку, готов был остепениться и создать ячейку общества! Этот страшный удар чуть было окончательно не сломил несчастную Мусечку и добавил немало седых волос в рыхлый пучок на голове Леночки.

– На все в жизни нужно свое счастье, – глубокомысленно заключила Мусечка, совсем уже ослабевшая, целые дни проводившая рядом со своей радиоточкой возле широкого белого окна, за которым текла своим чередом чья-то чужая жизнь.

– Или мозги, – сухо ответила ей Леночка, как всегда, суровая и беспощадная в своих умозаключениях.

На самом деле Леночку гораздо больше волновала сейчас сама мать, чем бесконечные любовные увлечения сына. Ей было уже за семьдесят – возраст солидный, учитывая все обстоятельства ее непростой судьбы. Мусечка проводила время в зыбком состоянии между реальностью и легкой дремотой. Уходя на работу, Леночка оставляла ей готовый обед, к которому та едва притрагивалась. Вечером мыла, укладывала спать, даже читала на ночь особо важные статьи из журнала «Работница» о последних достижениях медицины и самых передовых народных рецептах. Мусечка кивала, иногда вставляла дельные замечания, но большую часть дня сидела возле окошка, наблюдая за чужой жизненной суетой. Иногда она придирчиво изучала себя в зеркале. Мусечка когда-то была красивой… Было в ней что-то от ведьмочки, какая-то чертовщинка. Сколько лет прошло с тех пор? Кто знает. Жизнь прошла. Лицо давно покрылось глубокими морщинами и одрябло, на подбородке появились подлые жесткие волоски, брови давно поседели, глаза потускнели и выцвели… Но иногда, глядя на себя в зеркало, вдруг казалось ей, что та, молодая, подмигивает откуда-то из прошлого, из глубин ее памяти, и старая Мария Иосифовна вновь превращается в ту милую, шаловливую Мусечку, у которой была вся жизнь впереди – жизнь, не предвещавшая ничего, кроме счастья, радости и смеха. У каждого есть мечты, так и не ставшие реальностью, планы, так и не исполнившиеся, надежды, так и не осуществившиеся. У бедной Мусечки их накопилось слишком много, и они мертвым грузом лежали на сердце, сжимали грудь, сгибали спину, напоминая о себе то гулкой болью, то тоскливой тяжестью. И, стараясь спастись, Мусечка все чаще уходила в то, другое измерение, где все еще было возможно, где она была молода, заливалась здоровым смехом и мечтала, мечтала…

Леночка, возвращаясь домой и обнаруживая мать, разговаривающую с зеркалом, пугалась и считала это признаком помешательства. Каждый раз, глядя на нее, худую, дряхлую, давно высохшую старуху, которая о чем-то шепчет только ей видимой собеседнице, она вздрагивала и отводила взгляд. А ведь когда-то она ей завидовала! Стыдно признаться, но она завидовала собственной матери – ее хорошей, ладно скроенной фигуре, ее длинным аристократичным пальчикам, ее морщинистому, но все-таки красивому лицу… Но пуще всего она завидовала ее внутренней силе и оптимизму. Казалось, ничто не может сломить ее бодрость духа, ее стремление находить радость в самых обыденных, даже глупых вещах, ее умение любить и прощать. И еще – забывать. Леночка всего этого была напрочь лишена.

Мусечка давно уже отошла от хозяйственных дел. Бытовые хлопоты не вызывали у нее того нетерпеливого дрожания рук, как в прежние годы, особенно после голодных лет, проведенных в лагере. В этом жарком, сытом, радушном азиатском городе ее поражало все: развалы с сухофруктами на рынках, душистые дыни, которыми торговали прямо с грузовиков, толстостенные чаны с пловом, что варили пузатые повара с маслеными черными усами, завораживающее зрелище уйгур, этих китайцев-мусульман, бежавших в Среднюю Азию, которые вручную делали лапшу, бесконечно замешивающих, складывающих, вытягивающих мягкое податливое тесто, пока оно не превращалось в тонкие полоски шириной с бахрому…

Здесь она впервые увидела, как внутри треснувшей зеленой головки открывается накрепко стиснутый в скорлупе грецкий орех. И фейхоа, который зреет осенью, ароматный и терпкий. И мандарины, поспевавшие к Новому году, с кожурой, которая снималась легко, одним движением пальцев, и на прозрачных, в белых прожилках, дольках застывали оранжевые капельки. И плодовые деревья с пушистыми персиками, пахучей айвой и налитыми, лопающимися от сока черными сливами…

Все это приводило ее в восторг когда-то, но те времена давно прошли. И, глядя затуманенными глазами на свои непослушные руки в синих венах, покрытые коричневыми старческими пятнами, вдыхая пыльный запах лета и жары, она понимала: все то, что вызывало трепет, больше не трогает ее и время, отпущенное ей, подходит к концу. Она даже испытывала что-то наподобие благодарности. В ней не осталось ни печали, ни радости – лишь тихое и смиренное ожидание своей участи.

Она глядела в окно день за днем, месяц за месяцем. Листья становились желтыми и опадали, потом деревья долго стояли голые и жалкие, потом снова начиналось оживление, прилетали птицы, появлялись листья… В старом-престаром, латаном-перелатаном гнезде сменялись жильцы. Мусечка совершенно точно знала, что в прошлом году здесь поселилась пара голубей, которые вывели трех птенцов. Они трепетно заботились о потомстве, пока однажды те, оперившиеся и подросшие, неуклюже и опасливо спрыгивали вниз, ловили поток воздуха и сначала боязливо, но с каждым взмахом крыльев все увереннее и быстрее улетали и больше в гнездо не возвращались.

Много чего интересного происходило за окном, надо было только уметь это разглядеть. Мусечка и сама стала походить на птицу. Когда дверь кухни открывалась, она резко поворачивала голову на тонкой шее, бросала быстрый взгляд, как будто прощупывала, несет ли входящий опасность, и тут же, узнавая, возвращалась обратно, к своему бессмысленному, пустому глядению в никому, кроме нее, не интересную даль.





* * *


Так прошло еще года два. И тогда появилась Наталья.

– Подвернулась, – едко заметила Леночка, вечером наливая чаю для Мусечки и затягиваясь очередной сигаретой. Во время курения все части ее лица принимали в процессе самое активное участие: когда она вдыхала дым, крылья ее тонкого, острого носа сужались, превращаясь в одну линию, а когда выдыхала – трепетали, словно бабочки. Ее белая кожа покрывалась тонкой паутиной морщинок, которых, увы, становилось все больше.

– Скорее нарисовалась, – примирительно ответила Мусечка, которая тем временем пила чай с вареньем и сушками – лакомством, любимым с детства. Зубы, вернее, их остатки, стали уже совсем не те, приходилось буквально все размягчать и размачивать. А шоколад она не признавала, называя его буржуазным излишеством.

– На вот, лучше это съешь, – проворчала Леночка и подсунула ей разрезанное на четыре дольки яблоко. Все-таки она была хорошей дочерью.





Наталья




Она пришла в театр гардеробщицей – и это была большая удача. Соседки по общежитию ей страшно завидовали: она видела артистов! Наталья даже сама себе немного завидовала – перед ее глазами разворачивалась картина, о которой она и мечтать не смела: великолепные наряды, блеск театральных подмостков, роскошные букеты… Прекрасная чужая жизнь, которая была близка настолько, что можно дотянуться рукой, и вместе с тем невероятно, мучительно далека.

Напарницей ее была толстая, усатая тетя Клара, из ссыльных немцев. Она ни с кем не разговаривала, только глядела хмуро из-под кустистых седых бровей. Наталья ее побаивалась. Зато с буфетчицей тетей Зариной, доброй, болтливой и смешливой, что редкость для буфетчиц, она быстро подружилась. Тощую, вечно напуганную Наталью с глазами уставшей от жизни женщины она жалела и подкидывала ей то бутерброды с колбасой, оставшиеся после смены, то пару кусочков заветрившегося сыра. Иногда перепадали пирожные «картошка», или даже эклеры с заварным кремом. Хотя это случалось редко, потому что недоеденные эклеры тетя Зарина обычно забирала себе. Наталья все подарки принимала с благодарностью, но в то же время и с достоинством – никогда не лебезила, не требовала себе подачек, не выпрашивала остатков. За это старая тетя Зарина ее даже уважала.

Как ни странно, Наталья прежде не бывала на спектакле. Попав впервые в театр, она оробела, как обычно. Хорошо, хоть стояла зима и можно было спрятаться среди шуб и пальто, чтобы никто не видел.

Сначала она сидела тихо в своей гардеробной, читала книжку. Вот что-что, а читать она всегда любила, натура такая романтическая была… А когда немного пообвыклась и осмелела, стала отлучаться со своего рабочего места и заглядывать в зал во время спектаклей, чтобы посмотреть, что там происходит. Тогда она впервые увидела Леонида и с тех пор потеряла покой. Высокий красавец, он поразил ее неискушенное воображение. Широкие размашистые движения, громкий голос, дерзкий взгляд – все это видела юная Наталья и мечтала, мечтала, представляя пылкую любовь красавца-актера к ней, девочке-гардеробщице. Вот он глядит в зал, но она знает, что смотрит только на нее. Вот он произносит монолог, но она понимает, что он обращается к ней. Вот он целует партнершу по сцене, и сердце ее сжимается от ревности, но она не держит на него зла, потому что в душе он любит только ее…

Она влюбилась в Леонида, и эта любовь стала ее одержимостью. Но где она и где он? Артисты не пользовались общей гардеробной, а заходили в театр через задний ход, который вечно, особенно после спектаклей, был забит поклонницами с цветами.

Она мечтала о том, что когда-нибудь сможет подойти близко – настолько, чтобы почувствовать его тепло, вдохнуть его запах. И однажды это случилось. Спектакль закончился поздно, артисты уже разошлись по домам. Даже старшая гардеробщица тетя Клара ушла, и тетя Зарина, закрывая буфет, угостила Наталью черствой булочкой. Кроме нее, в театре осталась только старая вахтерша Нина Виссарионовна, злобная, ворчливая, с крючковатым носом и облепленным белыми тонкими волосами подбородком.

Наталья терпеливо ждала Леонида возле служебного входа. Было холодно, публика давно разошлась, она стояла одна с жалким букетиком гвоздик. Наконец он появился – уставший, чем-то озабоченный, задумчивый. Поежился от холода, натянул до носа толстый шарф, закутался в свое пальто… Он совершенно не замечал Наталью, не видел ее восторга, скользил по ней равнодушным, чуть брезгливым взглядом, как смотрят на ползущую букашку. Его мысли витали в других сферах, недоступных, неведомых ей…

И тут она отважилась – протянула ему свой букетик. Он рассеянно взял его из ее рук, на секунду остановил взгляд. Она успела перехватить его – рассеянный, пустой.

– Спасибо, – пробормотал он.