Выстрел в Вене

Мойша и тут оказался крепче его. Эрик даже счёл его жестокосердным — твёрдо сведенные скулы, холодный взгляд, ни слова утешения. Тогда Эрику трудно было вместить в себя подозрение, что старший брат уже сам готов к уходу.

Эрик рассердился, но сердце, не привычное к злобе на брата, взмолилось о пощаде. Младший не выдержал и обратился к старшему с просьбой подтвердить, что тот тоже скорбит по уходящему человеку, их отцу. Ответ смутил его.

— Нет. Я раньше боялся. А что если нам не передастся связь со светом? Отец умрет — и все, мрак! А больше не боюсь — потому что теперь я другой, я ставлю под сомнение незыблемость тезиса о прямом падении вышнего света на нашу отмеченную Им семью. И я раз за разом стараюсь сосчитать, или вымерять, что дало наше спасение в Браслово? И вот я считаю, загибаю пальцы: дядя Бом тут нам в плюс. А тот комендант в Браслово — в минус? Я почти уверен, что он в минусе. Твои дети, их жены, твои внуки, Эрик — они, конечно, в плюс. Твоя Нора — я бы еще подумал… Ладно, ладно, проехали… В плюс нам зачтем мою теорему. Но его дети?

— Чьи дети, Мойша? О чем ты?

— Дети коменданта.

— Какого коменданта?

— Того самого. Коменданта Браслово. Ты о них не подумал?

Эрик ничего об этом не думал. Он не желал понимать, о чем в такой час рассуждает Мойша, и зачем ему эта арифметика. Не хочет ли он сказать, что сумма семьи Нагдеманов в столбике, подведенном Яшей, может оказаться отрицательной?

— Ах Эрик, ты не в курсе. Конечно. Я тоже не в курсе. Но я их заношу в минус. Знаешь почему? Я мог бы оставаться не в курсе. Но я увидел у Яши квитанцию о покупке очень дорогой марки, о которой он мне никогда ничего не говорил. И квитанцию прикрыл ученой книгой, Талмудом, как только поймал мой взгляд. Мой глаз был там лишним. Почему? Это ли не символ — когда что-то спрятано под Талмудом…

Эрик хотел прервать брата, но отчего-то осекся, и Мойша продолжил.

— Эрик, я одно осознаю — если я считаю или вымеряю, то мне точно не передался свет. Данность не нуждается в доказательствах. Может быть, тебе, раз ты не мерой живешь и о ней не думаешь… Плывешь себе на облаке. Может быть, твоё облако — все-таки под светом? Это ты сам должен знать или узнать про себя. Второе — хуже первого…

— Мне? — только и смог выдавить из себя Эрик.

— Тебе, — нехорошо, строго и даже зло (так показалось в тот миг Эрику) отрезал Мойша, чем закончил разговор.

Не того ждал от него младший брат, который больше никогда не вернулся к этому разговору и не обратился за разъяснением.

В самый свой последний день Яша Нагдеман вышел из себя в том смысле, что он заговорил с окружавшими его близкими людьми, и его взгляд выделил их из последовательности окружающих предметов и светлой тенью упал на них, коснулся поздним теплом. И тогда все обрадовались. И сочли, что состояние здоровья больного улучшилось, и бог даёт ему время пожить, а родственникам — возможность сменить, как сезонные одежды, слезы на улыбки. Ведь скоро Пасха! И когда дом Яши, казалось, миновала чёрная туча, тогда Яша ясным голосом попросил всех уйти и оставить его с сыновьями.

Он сидел на высокой кровати, упершись костлявой спиной в подушку. Белые, в голубизну, стопы выпростались из-под одеяла. Перед мысленным взором Эрика возник образ человека в полосатой пижаме и без штанов. Ноги были не вполне ноги, а кости скелета с крупными коленными чашками. Гигантские чёрные глазные впадины молили о хлебе. Эрик запомнил слова под фотографией: этот человек не успел превратиться в мыло…

Глаза отца тем временем обратились прямо к Эрику. Тот понял, что сейчас к нему и будут обращены слова мудрого напутствия отца. Но вот незадача — он не готов к ним, ему помехой образ лагерника, не успевшего… И глаза отворотились от Эрика.

— Мойша, тебе стоит больше следить за легкими, ты плохо дышишь. Цени свою жизнь и не пренебрегай здоровьем. И никогда ничего никому не доказывай. Единственное доказательство — это ты сам. И пусть Эрик принесёт мне тёплые носки. Мерзнут ноги. Нынче февраль?

Эрик испытал облегчение, получив поручение, и поспешил за носками к Норе. Откуда ему было знать, что тёплые носки хранятся в этой же комнате, в комоде. Никто не удержал его. Когда он вернулся, рав Нагдеман уже отошёл. Но Эрик был не в обиде на бога и на Яшу, что остался без напутствия. И теперь — не в обиде. По крайней мере, отец не нарушил его постоянную и глубокую вовлечённость в творческий процесс и не побудил обратить творчество в иное, ему более близкое русло. К этому обращению ныне, сейчас, он, старший среди оставшихся Нагдеманов, приходит сам. Видимо, мудрость — это навык видеть события во времени. И он сам испытал потребность попробовать себя на зуб в новом качестве — в качестве умудрённого мужчины, переходящего на следующую ступень бытия. Как нельзя кстати — русская журналистка, свежая посторонняя молодая женщина из страны великого писателя Толстого, познавшего многообразную суть этого перехода, и написавшего толстые книги, которые он прочитал.

Поэтому, как ни спешил Бом, но Эрик не стал дожидаться его появления и все же начал встречу.





Глава 23. О том, как сын раввина встретился с внуком коменданта




— Господин Нагдеман, я задам Вам обязательные вопросы про ваши гастроли, про учителей и учеников, про роль культуры — обязательно задам, потому что Ваши ответы на них очень интересуют наших читателей. Но я, Инга Барток, я сама хочу поговорить с Вами совсем о другом…

— О чем же? Надеюсь, такая милая корреспондентка известной газеты не станет расспрашивать меня о моих личных делах…

Мэтр глубоко и искренне вздохнул. Что поделать, если видеть после вчерашнего эту девочку перед собой вместо Норы ему — по душе? Что поделать? Корить себя?

— Можете ли Вы сказать, что мир восстановил свою цельность, если исчислить ее мерой в Вашу жизнь?

— Что Вы имеете в виду? — растерялся Эрик. Его взгляд устремился в потолок, пробежав по стенописи барельефов.

— Война и холокост нарушили цельность. Может быть, две войны, как одна. Вот что я имею в виду. Вы выступаете в Вене, перед благодатной австрийской публикой. А я прочла, что семьдесят лет назад, неподалёку отсюда, Вы чудом спаслись от нацистов, вместе с братом и Вашим знаменитым отцом…

Эрих Бом как раз тайно и тихо появился в коридоре. Он вздохнул и замер, услышав такие слова. Он ещё не видел со своей позиции лица Эрика, но представил его себе — нет, это не слепок еврейского сердца, неизбежно размягченного интересом молодой журналистки. Это литография бури. Станет ли он отвечать? Да. До Бома донёсся надтреснутый, но узнаваемый, его голос.

— Не знаю, что Вами движет, но попали Вы в нерв. Вероятно, это Ваш профессионализм. Вы же не врач, а журналистка… Больно, но я отвечу. Я отвечу как раз потому, что мир восстановился, глубочайшая рана затянулась. Моя семья, мы с моим папой и с братом не попали в гной. Я человек культуры, я не хочу углубляться в политику, но я помню — мы бы не спаслись, если бы и тогда мир не был целен в своём ядре, в самой своей изначальной сути. Но если бы он порой не казался иным, теряющим цельность, то не было бы и творчества…

— Почему же тогда я попала в нерв? Если даже в том времени, для Вас жутком, Вы находите целостность?

— Я бы сам не нашёл. Я был весьма мал. Это папа — он был несомненно выдающийся человек, выдающаяся личность. Потому что он верил в бога по-настоящему. Как раз во взаимосвязь и даже больше — в цельность.

— Это как, по-вашему, по-настоящему верить в бога?

— Я думаю, как раз так, без претензий к обстоятельствам, которые рассекают судьбу.

— Разве это вера, а не мудрость?


— Не вполне. Мудрость — в большей степени опыт и навык. Мудрость не исключает хитринки, а вера — исключает. Мудрость — это навык видеть обстоятельства во времени. Я думаю, как и хорошая музыка. Не в том смысле, что хорошая — вечна. Совсем не в том смысле…

Мэтру понравилась собственная фраза, но он постарался оставаться начеку.

— А я поняла Вас. В том смысле, что вера не ждёт проверки, она есть сразу и целиком?

— Именно! — обрадовался Эрик. — Как геометрическое подобие. Только беда человечества в том, что подобие не даётся нам полностью. Человечество численно растёт, но с точки зрения геометрии это не играет никакой роли, — добавил он фразу «из Мойши».

— То есть Вы не верите так, как Яша Нагдеман? Вы не очень-то верите в человека, который в пропорции к богу не уподобляется, а к человечеству — мельчает без испытаний?

Эрих Бом хорошо слышит женский голос, не дикторский, не резкий, а артистический, хорошо поставленный. А теперь перед его взглядом — Яша. Вот они стоят в сумраке друг напротив друга. А за спиной у Бома — Курт Руммениге, злой и заострённый, с зазубринами, как его нож, готовый вспороть ночное брюхо. Это миг, который решает судьбу мира — потому что если миллион нулей сложить с одной только единицей, выйдет единица. А если множить миллион единиц на один нуль, то останется нуль. Ноль. Как вышло, что у них с Яшей сложилось сложение и вышла единица? Вышла, потому что была воля…

Бом едва не сделал шаг и не выступил на свет, на сцену действия. Его увлекло желание увидеть ту, чей голос задал мудреный, но важный вопрос. Но его остановил в укрытии другой, мужской голос.

— Мэтр Нагдеман, — обратился на ломком немецком этот голос к Эрику, — а вашу семью что-то особенное связывает с нумизматикой?

Даже Бому не по силам было сквозь стену увидеть яростный останавливающий взгляд, которым выстрелила в ассистента журналистка. Нет, рука старика нащупала в кармане плаща предмет, с виду похожий на перьевую ручку. Пальцы произвели манипуляцию, превратившую предмет в тайное оружие, стреляющее убийственнее взгляда.

— У вас в России свои особенности… Фотографы тоже участвуют в интервью, — как бы невзначай, не возразив, а только едва обозначив усмешкой легкое недоумение, отреагировал опытный артист, знающий себе цену. Он, по сути, не вслушался в суть неуставного вопроса второстепенного человека, нарушившего протокол.

— Нет, это не в наших правилах. Извините… Я о подобии и Вашем творчестве, — попыталась вернуть интервью в прежнюю колею Инга.

— Вашего отца спас советский офицер. Его фамилия имя отчество — Новиков Петр Константинович. Ваш отец спас нациста. А после этого Вашего отца, Якова Нагдемана, спас комендант Браслово Петр Новиков. Только о том, что Яша Нагдеман нашёл в себе величие и веру в будущее гуманное человечество и спас двух солдат вермахта, миру известно. Этот факт ему составил славу после спасения мира. Но мир на самом деле спас Новиков Петр Константинович, капитан советской армии. А потом он нарушил устав и вместо орденов получает марки из Болгарии. Подачки из страны-победительницы? Вы знаете, чем закончилась та история отношений капитана со спасённым человечеством?

Нога старика Бома уже висела в воздухе, готовясь к шагу, но так и не совершала его. Время собралось жидким свинцом на кончике стопы, повисло на ней и остановилось. Эрих Бом не решился вмешаться в разговор.

— Константин! Прекрати! — окрик женского голоса похож на птичий тревожный клик.

И Бом замер в тревоге, как бы крик не спугнул стаю важнейших слов, которые столько лет летели к ним с Эриком Нагдеманом…

— Не мешайте ему! Поздно. Надо знать, кого берёте в дом! — нервно, резко остановил журналистку мэтр.

— Это Вы Яше Нагдеману? Когда он взял в дом двух нацистов? — невозмутимо продолжил Новиков.

— Что? Вы упрекаете его? А что Вы знаете! Я помню взгляд одного из них! Я не хочу помнить, я тщусь забыть и стереть любым ластиком, но нет такого ластика, чтобы я забыл. Видели бы Вы такой. Взгляд нациста — он страшней ножа, который у него был в руке… Вы не должны упрекать моего папу. Вы не можете!

— Действительно, не могу, потому что его тут нет. Мне остались один Вы. Но Вас я могу… спросить по душам. Зато Вас — могу. А ты записывай, Инга, такого интервью в жизни не будет! Скажите мне, вера избавляет от совести?

— Ну при чем тут совесть! Что Вы! Что Вы? Ваш отец поступил по совести, и мы ему благодарны. А про марки мне ничего не известно. Так Вы считаете, что недостаточна была наша благодарность?

— Вы меня сначала не поняли, а теперь и оскорбили. Я за это могу вынести Вам приговор моего трибунала. И расстрелять. Из вот этого австрийского изделия, — Константин извлек пистолет на свет божий. — При чем тут благодарность? Я о справедливости. Все вокруг мне уши проскребли, что справедливость — зло, от неё лишь одни беды, а бог вершит справедливость высшую, так что она — не нашего ума. А мне так не нравится. И еще мне не нравится, что Вы — мелкий, раз вообще ничего сейчас не поняли… Я проделал долгий путь, чтобы спросить с отпрыска того Нагдемана. Как он, такой высокий, обменял жизни с моим дедом? Из-за вас с братом?.. Не проходит такая теория, раз он в бога поверил, — произнёс Новиков по-русски.

Эрик Нагдеман, увидев в руке человека пистолет, не испугался. Оказывается, нож Курта Руммениге абсорбировал весь его животный страх, на всю будущую жизнь, как сотня чёрных таблеток активированного угля утянут в себя всю гадость, бултыхающуюся в нашем желудке… он не испугался пистолета, просто сердце сильно кольнуло и не отпустило. Он мог бы присесть и изобразить приступ слабости. Но нет, нельзя ему этого. Не позволил себе. Как хлыстом обжег его по щеке упрёк человека с пистолетом. Тот пришёл с упреком к отпрыску самого Яши Нагдемана, а встретил пигмея? Мокрицу? «Низким из умов», — и такое словосочетание нередко использовал Мойша, — музыкант догадался, что стоит ему принять форму эдакой мокрицы или улитки и выглядеть несоответственно великому скромному предку-родителю, — и опасность сгинет, Эрик Нагдеман утратит роль объекта внимания мужчины с оружием, — что с такого требовать ответа по брасловскому счету…

Но Эрик Нагдеман не захотел выглядеть мокрицей. Он не испытал испуга и слабости духа и даже постарался собраться так, чтобы внезапная и новая для него слабость сердца его не подвела, не помешала найти и дать мужской ответ этому требовательному человеку, очень несправедливому к его отцу, к самому Яше Нагдеману. И ему уже померещился собственный, правильный и, может быть, впервые во взрослой жизни, просто мужской, дворовый — насколько он представлял себе «двор», — не мудреный ответ. «Двоичный ответ», как бы это сформулировал язвительный Мойша. Но…

Эрику помешал Бом, который все-таки недооценил готовность своего тезки ответить за себя и за семью Нагдеманов под стволом пистолета. Немец прервал молчание тела движением и оказался в зале. Прямо ему в лицо глядел блестящий, с глубоким, как чёрная дыра, высверленным жерлом, ствол пистолета. Бом испытал бодрость, почти как из бани, нырнув в холодное озеро, когда был чуть помоложе. Вот так хорошо. Так хорошо уйти. Не с больничной койки свалиться в небытие! Пистолет в руке того человека, о котором он уже кое что знает. Крепкая и опытная должна быть рука.

— Молодой человек, уберите пистолет. Он тут вообще не при чем. Оружию тут не место.

— А чему место? Скрипке? Мелодрама. Микрофону? Скетч.

— А пистолет — не театр?

— Это драма. Драма — это жизнь.

Музыкант тем временем, будто перестав замечать русских, размашистым шагом подошёл к Бому и обнял его.

— Эрих? Ты об этом хотел меня предупредить? Откуда ты знал?

— И да, и нет, Эрик. Я постарался до этого не допустить. А теперь уже что? Теперь будем разбираться, где справедливость, — по-испански ответил Бом.

— А, это тот самый антифашист Эрих Бом, благодарный семье Нагдеманов? Не Вы ли приобретали марки для моей «бедной» семьи, оставленной без кормильца! Я не ждал Вас тут, но тем лучше. Только говорите по-немецки, или по-русски, чтобы не рассердить нас, — он едва повёл вооруженной рукой.

— Никаких марок я для вас не приобретал. У меня иные задачи. Зато я предполагал Вас тут увидеть, — немец тем временем успел незаметно переложить удобно своё штучное оружие в руке.

— Вот как? Значит, система ещё не пожрала всех своих детей.

— Вы быстро и точно соображаете, Константин Новиков-младший, — усмехнулся Бом.

— Даже так? Понятно… А ваш подопечный держится молодцом. От вас, антифашистов, посредством диффузии перенял мужество? Вас, антифашистов, я уважаю… И все-таки, пусть он мне объяснит, как такой богоугодный отец поменял на смерть моего деда свою жизнь и пошёл по этой жизни вперёд и вверх, маркируя путь дорогими марками, как дорожными столбами! И вот мы в конце пути. Я должен понять, а как же жили и живут дети святого, который не был свят? И мне не нужны слова — словами меня не запутать, никаким Талмудом — у меня за спиной школа дяди Эдика и ротного Амиржана, мир их праху. Не слова. Поэтому — пистолет. Жизнь под взглядом ствола упрощается до выбора, есть за что, или нет. Этот тезис понятен?

Эрик Нагдеман обернулся к Новикову и ничего не ответил. Он не понял ровным счетом ничего. Иное дело Бом.

— Да, отрицание понятно. Но не просматривается утверждения, равного отрицанию отрицания. Чем тогда ему привести ваши отношения к новому качеству? Смычком и струнами? — смуглое, кажущееся кирпичным в затемнённой помещении, скульптурно-морщинистое лицо Бома теперь не оставляло никаких сомнений в том, что он больше не видит ни щелочки для пикирований и шуток.