Выйди из шкафа
Часть 11 из 20 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Переработал я, дружочек, — каялся он, пока Тим продирал глаза, силясь еще и затекшую шею размять. — Сидел весь день за столом, а как разогнулся, так и прихватило. Нужно делать перерывы, но очень уж увлекательная была статья. Ничего, сегодня доделаю, останется только перечитать…
— Вам нужно к врачу, — выпалил Тим. — Сегодня же вызовем участкового.
Данилевский сбился и по-стариковски принялся жевать губами. Обиделся. Но отступать Тим не собирался.
— Врач из скорой сказал, что нужна госпитализация. Капельницы и уход. Вас бы еще вчера отвезли в больницу.
— Никуда я не поеду. — Данилевский решительно встал, покачнулся, но устоял. — У меня много работы, Тимур.
Вот так. Не будь сгорбленная спина Григория Михайловича такой худой и впалой, Тим бы оскорбился, а тут только дернулся от острой жалости, почти без раздражения, но с тоской, надо же, как старик сдал, как быстро, как непоправимо это происходит.
— Григорий Михайлович, у вас нестабильное состояние, вы же разумный человек, должны понимать.
Старик оперся рукой на стену, локоть задрожал. Тим отвел глаза.
— Вот закончу статью и поговорим, — наконец сказал Данилевский.
— Вы же ее только отредактировать должны были…
— А теперь переписываю! — отрезал старик.
Пока он шел к столу, прихватив с собой бумаги, Тим крутил в голове, как бы спросить про семью, какой вопрос задать первым, что за слова не спугнут и не расстроят старика, какие его не взбесят. Не нашел. Статья — значит, статья. Вот сдаст ее, подобреет и станет мягче, а там и про родственников расскажет на радостях.
«Ты с ума сошел!», — написала Ельцова в ответ на такие размышления.
«Это такая ответственность, что пиздец!»
«А если он помрет по твоей вине?»
«Ок, не по вине, по бездействию!»
«Так, я погуглила, под статью ты не попадаешь, но сам же повесишься от стыда!»
«Мельзин, мать твою, ищи его родственников и соскакивай!»
«Я сейчас тебе позвоню!»
«Не надо. Сам наберу».
Тим засунул в микроволновку тарелку с овсянкой и набрал бабушке. А потом долго дул на перегретую жижу и думал. На Данилевского никакой надежды не было. Упертый до зубовного скрежета, он ни за что не согласится на больницу, скорее, помрет за рабочим столом, как и положено советскому профессору. Грех на душу, как сказала бы бабушка, ляжет у Тима.
«Слушай, надо в личном деле его глянуть», — подкинула идею Ельцова.
«А взять где?»
«Не тупи, а! В институте, где еще?»
«Кто мне даст его личное дело?»
Ельцова ответила стикером — Гитлер в женском платье смотрел на Тима с недовольством и скукой.
«Договорюсь. С тебя столько вина, сколько в меня влезет».
Литраж возможностей Ельцовой Тим знал, поэтому приуныл, но информация стоила дорого. До личного дела преподавателя могла дотянуть свои руки только Ельцова. Через большие и сильные руки работника деканата, разумеется. Жаль, что к этим рукам прилагался ушастый дрищ с проблемной кожей, которого Ельцова гоняла от себя последние три года учебы.
«Плачу бутылкой за каждые полчаса с НИМ в одном помещении».
«За каждые десять минут, Тима. Каждые десять минут».
И еще один Гитлер.
«Сегодня смотаюсь, не ссы. Прорвемся».
Тим отнес Данилевскому кашу, поставил тарелку на край стола. Старик только кивнул, погруженный в ворох бумаг, разложенных перед ним.
— Я пойду. Сегодня в редакции надо быть.
— Хорошо. — Данилевский оторвался от работы, глянул виновато. — Спасибо вам, Тимур. Не волнуйтесь, пожалуйста, я в порядке.
Дышал он тяжело. Тим заставил себя кивнуть и вышел. На улице светило солнце. Яркое и радостное, будто апрельское. Тим сел на лавочку у подъезда, вытянул ноги и закрыл глаза. Сквозь опущенные веки пробивался тусклый свет. Тревогу ему было не прогнать, но хоть тепло. Тим вдохнул через нос и медленно выдохнул через рот. Делай, что должно, а остальное развалится без твоей помощи. Где-то Ельцова уже приступила к плану по спасению одной проблемной ситуации. Время заняться второй.
«Миша, у вас все в порядке? Как вчера добрались?» — набрал Тим, предчувствуя, что хороших новостей от Шифмана ему не дождаться.
…Пока Шифман говорил — сбивчиво, стиснуто даже, будто с двух сторон его подпирали воспоминания, которые он боялся не успеть оформить в слова, — Тим не мог отделаться от ощущения, что этот свежевыбритый человек в мятой рубашке ему врет. Разводит, как маленького. Устроил хренов перформанс. Выбрал зрителя помягче и давай навешивать. Мама, детский сад, гольфы эти белые. Надо же, как ловко сочинил, как морщился театрально, вспоминал старательно, мол, что же это было, сейчас-сейчас, вертится на языке. Небось и пьянку вчерашнюю спланировал, чтобы почву попробовать. А почва что надо. Уши развесила и сидит.
Усталость и злость размешивались в остывшем кофе вместе с сахаром, но слаще не становилось. Пока Шифман раскачивался, подводя к основной заготовке, Тим перевернул телефон экраном вниз, чтобы не читать, как Ельцова отчитывается о каждом своем шаге по подготовке к встрече с деканатским секретарем. Ленка уже успела поинтересоваться, ждать ли Тима домой к вечеру, или она может начать перебираться в его комнату. С минуты на минуту должно было прийти грозное сообщение от Зуева, а Шифман все говорил и говорил. А Тим все меньше ему верил. Только обглоданные ногти продолжали смущать.
Шифман будто и не замечал, насколько истерзаны у него пальцы. И кровавого ошметка заусенца на левом мизинце не чувствовал, и оторванного края такого же, но на указательном. Он говорил и говорил, пока руки его жили своей жизнью. Правая ковырялась в ногтях левой. Левая отталкивала ее и начинала отдирать кожицу сама. До самого мяса. Тим отвел глаза. Шифман продолжал говорить, заворачивая фразы в сложные обороты, оттачивая каждый, словно за ним сейчас бойко записывали, а не слушали вполуха.
— Такие дела, — закончил он наконец. Отер ладонью лицо и выжидательно уставился на Тима.
«Очень хорошо, только можно это текстом, пожалуйста», — хотел ответить Тим, но упавшая на стол рука Шифмана тихонечко кровоточила измученными пальцами.
Вот такое срежиссировать может только полнейший псих. На психа Шифман походил с натяжкой, скорее, на заигравшегося в живом театре писаку, которому для финального результата не хватает нерва. Вот он его и генерирует будущим тиражам на радость.
— И ты хочешь об этом написать? — спросил Тим, убирая чашку и пододвигая телефон.
Шифман кивнул. Вид у него был слегка ошарашенный — зрачки широкие, кожа бледная, губу закусил так, что смотреть больно. Похмелье? Или успел чего принять до встречи?
— Хорошо, пиши. Прямо сейчас садись и пиши.
Еще один кивок. Сглотнул тяжело, спросил осторожно:
— А синопсис как?
Телефон тихонько попискивал от обилия оповещений. Ельцова уже доехала до института, встретилась с дрищом и точно разузнала что-то. Возможно, Данилевский — семьянин и отец-герой. Три сына, пять дочерей, полная охапка внуков. Ребятишки не пошли по профессорской стезе и были отлучены от старческого тела, но теперь-то ринутся помогать любимому папочке. Кому на этом свете не нужна квартира в центре Москвы? Им, разумеется, нужна. Самое время передать Данилевского в надежные родственные объятия, а самому приезжать дважды в неделю и навещать старого друга. Или чаще. Главное, не смотреть, как тот затухает, без возможности помочь. Главное, не стоять больше в дверях и не слушать, дышит или нет. Или дышит? Или нет?
Пауза затянулась. Шифман смотрел, не моргая. Только жилка на виске билась быстро-быстро. От ее пульсации стало очень жарко. Тим дернул воротник свитера. Кто же мог подумать, что опять будет весна. Еще и жилка эта.
— Синопсис я напишу, — пообещал Тим. — Накидаю общих фраз, мол, продолжение нашумевшей истории.
Шифман тяжело сглотнул, потянулся к стакану. Тим полез в сумку и выудил початую бутылку воды.
— Только теплая.
Даже не заметил. Выпил, отставил в сторону. Вцепился в Тима взглядом, совершенно диким.
— Ты правда напишешь? — спросил он. — За меня?
— Это обычная практика. — Тим немного отодвинулся, на секунду ему показалось, что Шифман бросится на него прямо через стол. — Автор работает над текстом, редактор — над всем сопутствующим. Какой финал у первой книги? Не успел дочитать.
— Я пошел в школу.
Так и сказал — «я». И тут же потерял всякую опасность и наигранность. Обмяк на стуле, сгорбился. Лысая голова поблескивала. Сбоку, почти у шеи, торчал клок волос. Сам, что ли, брился? Перед глазами тут же вспыхнула картинка, как вусмерть пьяный Шифман стоит у зеркала и кромсает волосы маникюрными ножничками, а потом сбривает оставшиеся, выворачиваясь так, чтобы достать до затылка.
— Значит, школа. Вот за нее и зацепимся. Напиши хотя бы авторских пять про школу. Будем с ними работать. — Тим помолчал, соображая. — И вот эту историю… Которую сейчас рассказал. Ее тоже запиши. В начало поставим, как пролог.
Шифман слушал, склонив голову набок, будто большая птица, выщипавшая себе все перья. Телефон взвизгнул пропущенным звонком. Тим дернулся, но перевернуть его не решился. Что-то в Шифмане не давало ему спустить на тормозах внезапный театральный этюд, поставленный в утренних «Граблях» для единственного зрителя. Что-то подталкивало к дурацкой мысли — все это правда. Или ее часть, но существенная. Гораздо более существенная, чем принято думать.
— Я сдам сегодня синопсис Зуеву. Пообещаю, что первую часть текста мы подготовим недели через две. Достаточно времени?
Кивок. Взгляд мельком.
— Миш, ты можешь разорвать договор, — сам не понимая, зачем, сказал Тим. — Серьезно. Аванс покроется будущими допами первой книги. В суд никто не подаст. Слышишь?
Шифман наконец поднял голову.
— И что я буду со всем этим делать? — спросил он так тихо, что Тиму пришлось наклониться поближе. — Что я буду с этим делать один?
Как отвечать, Тим придумать не успел. Шифман встряхнулся, и растерянность соскочила с него, как шелуха с семечки. Бабушка вечно их лузгала. Садилась за кухонный стол и начинала ковыряться, оставляя после себя гору мусора. Вспоминать о дурацкой привычке бабушки было легче, чем наблюдать, как Шифман собирается с мыслями. Как меняется его осанка — от обмякшей к твердой, как он поводит плечами, как гладит лысину издерганными пальцами.
— С тебя синопсис, с меня — текст, — подвел он итог, ухмыляясь чему-то своему. — Не парься, я в норме. Правда. Не выспался просто. — И пододвинулся еще ближе, так, что Тим почувствовал, какая горячая у него кожа. — Да и ты тоже.
Его взгляда Тим не выдержал — откинулся на стул, слабо улыбнулся, мол, в норме так в норме, и обсуждать нечего. Ощущение, что его провели, горчило во рту вместе с кофе. В животе предательски сжалось и потеплело от опасной близости. Телефон вздрогнул еще одним оповещением. Тим потянулся и перевернул его. Последнее сообщение от Ельцовой горело во весь экран:
«Родственники в деле не указаны. Дважды проверила. Черт».
— Что-то случилось? — спросил Шифман, пока Тим пролистывал сорок восемь непрочитанных сообщений.
— Приступай к тексту прямо сейчас, хорошо?
Тим засунул телефон в карман и потянулся к куртке. В кармане что-то скрипнуло.
— Фото. Ты вчера мне отдал фото. Вернуть?
Шифман поморщился.
— Нет, оставь себе. — Он немного подумал. — Уже не имеет значения. Иначе я собьюсь.
— Вам нужно к врачу, — выпалил Тим. — Сегодня же вызовем участкового.
Данилевский сбился и по-стариковски принялся жевать губами. Обиделся. Но отступать Тим не собирался.
— Врач из скорой сказал, что нужна госпитализация. Капельницы и уход. Вас бы еще вчера отвезли в больницу.
— Никуда я не поеду. — Данилевский решительно встал, покачнулся, но устоял. — У меня много работы, Тимур.
Вот так. Не будь сгорбленная спина Григория Михайловича такой худой и впалой, Тим бы оскорбился, а тут только дернулся от острой жалости, почти без раздражения, но с тоской, надо же, как старик сдал, как быстро, как непоправимо это происходит.
— Григорий Михайлович, у вас нестабильное состояние, вы же разумный человек, должны понимать.
Старик оперся рукой на стену, локоть задрожал. Тим отвел глаза.
— Вот закончу статью и поговорим, — наконец сказал Данилевский.
— Вы же ее только отредактировать должны были…
— А теперь переписываю! — отрезал старик.
Пока он шел к столу, прихватив с собой бумаги, Тим крутил в голове, как бы спросить про семью, какой вопрос задать первым, что за слова не спугнут и не расстроят старика, какие его не взбесят. Не нашел. Статья — значит, статья. Вот сдаст ее, подобреет и станет мягче, а там и про родственников расскажет на радостях.
«Ты с ума сошел!», — написала Ельцова в ответ на такие размышления.
«Это такая ответственность, что пиздец!»
«А если он помрет по твоей вине?»
«Ок, не по вине, по бездействию!»
«Так, я погуглила, под статью ты не попадаешь, но сам же повесишься от стыда!»
«Мельзин, мать твою, ищи его родственников и соскакивай!»
«Я сейчас тебе позвоню!»
«Не надо. Сам наберу».
Тим засунул в микроволновку тарелку с овсянкой и набрал бабушке. А потом долго дул на перегретую жижу и думал. На Данилевского никакой надежды не было. Упертый до зубовного скрежета, он ни за что не согласится на больницу, скорее, помрет за рабочим столом, как и положено советскому профессору. Грех на душу, как сказала бы бабушка, ляжет у Тима.
«Слушай, надо в личном деле его глянуть», — подкинула идею Ельцова.
«А взять где?»
«Не тупи, а! В институте, где еще?»
«Кто мне даст его личное дело?»
Ельцова ответила стикером — Гитлер в женском платье смотрел на Тима с недовольством и скукой.
«Договорюсь. С тебя столько вина, сколько в меня влезет».
Литраж возможностей Ельцовой Тим знал, поэтому приуныл, но информация стоила дорого. До личного дела преподавателя могла дотянуть свои руки только Ельцова. Через большие и сильные руки работника деканата, разумеется. Жаль, что к этим рукам прилагался ушастый дрищ с проблемной кожей, которого Ельцова гоняла от себя последние три года учебы.
«Плачу бутылкой за каждые полчаса с НИМ в одном помещении».
«За каждые десять минут, Тима. Каждые десять минут».
И еще один Гитлер.
«Сегодня смотаюсь, не ссы. Прорвемся».
Тим отнес Данилевскому кашу, поставил тарелку на край стола. Старик только кивнул, погруженный в ворох бумаг, разложенных перед ним.
— Я пойду. Сегодня в редакции надо быть.
— Хорошо. — Данилевский оторвался от работы, глянул виновато. — Спасибо вам, Тимур. Не волнуйтесь, пожалуйста, я в порядке.
Дышал он тяжело. Тим заставил себя кивнуть и вышел. На улице светило солнце. Яркое и радостное, будто апрельское. Тим сел на лавочку у подъезда, вытянул ноги и закрыл глаза. Сквозь опущенные веки пробивался тусклый свет. Тревогу ему было не прогнать, но хоть тепло. Тим вдохнул через нос и медленно выдохнул через рот. Делай, что должно, а остальное развалится без твоей помощи. Где-то Ельцова уже приступила к плану по спасению одной проблемной ситуации. Время заняться второй.
«Миша, у вас все в порядке? Как вчера добрались?» — набрал Тим, предчувствуя, что хороших новостей от Шифмана ему не дождаться.
…Пока Шифман говорил — сбивчиво, стиснуто даже, будто с двух сторон его подпирали воспоминания, которые он боялся не успеть оформить в слова, — Тим не мог отделаться от ощущения, что этот свежевыбритый человек в мятой рубашке ему врет. Разводит, как маленького. Устроил хренов перформанс. Выбрал зрителя помягче и давай навешивать. Мама, детский сад, гольфы эти белые. Надо же, как ловко сочинил, как морщился театрально, вспоминал старательно, мол, что же это было, сейчас-сейчас, вертится на языке. Небось и пьянку вчерашнюю спланировал, чтобы почву попробовать. А почва что надо. Уши развесила и сидит.
Усталость и злость размешивались в остывшем кофе вместе с сахаром, но слаще не становилось. Пока Шифман раскачивался, подводя к основной заготовке, Тим перевернул телефон экраном вниз, чтобы не читать, как Ельцова отчитывается о каждом своем шаге по подготовке к встрече с деканатским секретарем. Ленка уже успела поинтересоваться, ждать ли Тима домой к вечеру, или она может начать перебираться в его комнату. С минуты на минуту должно было прийти грозное сообщение от Зуева, а Шифман все говорил и говорил. А Тим все меньше ему верил. Только обглоданные ногти продолжали смущать.
Шифман будто и не замечал, насколько истерзаны у него пальцы. И кровавого ошметка заусенца на левом мизинце не чувствовал, и оторванного края такого же, но на указательном. Он говорил и говорил, пока руки его жили своей жизнью. Правая ковырялась в ногтях левой. Левая отталкивала ее и начинала отдирать кожицу сама. До самого мяса. Тим отвел глаза. Шифман продолжал говорить, заворачивая фразы в сложные обороты, оттачивая каждый, словно за ним сейчас бойко записывали, а не слушали вполуха.
— Такие дела, — закончил он наконец. Отер ладонью лицо и выжидательно уставился на Тима.
«Очень хорошо, только можно это текстом, пожалуйста», — хотел ответить Тим, но упавшая на стол рука Шифмана тихонечко кровоточила измученными пальцами.
Вот такое срежиссировать может только полнейший псих. На психа Шифман походил с натяжкой, скорее, на заигравшегося в живом театре писаку, которому для финального результата не хватает нерва. Вот он его и генерирует будущим тиражам на радость.
— И ты хочешь об этом написать? — спросил Тим, убирая чашку и пододвигая телефон.
Шифман кивнул. Вид у него был слегка ошарашенный — зрачки широкие, кожа бледная, губу закусил так, что смотреть больно. Похмелье? Или успел чего принять до встречи?
— Хорошо, пиши. Прямо сейчас садись и пиши.
Еще один кивок. Сглотнул тяжело, спросил осторожно:
— А синопсис как?
Телефон тихонько попискивал от обилия оповещений. Ельцова уже доехала до института, встретилась с дрищом и точно разузнала что-то. Возможно, Данилевский — семьянин и отец-герой. Три сына, пять дочерей, полная охапка внуков. Ребятишки не пошли по профессорской стезе и были отлучены от старческого тела, но теперь-то ринутся помогать любимому папочке. Кому на этом свете не нужна квартира в центре Москвы? Им, разумеется, нужна. Самое время передать Данилевского в надежные родственные объятия, а самому приезжать дважды в неделю и навещать старого друга. Или чаще. Главное, не смотреть, как тот затухает, без возможности помочь. Главное, не стоять больше в дверях и не слушать, дышит или нет. Или дышит? Или нет?
Пауза затянулась. Шифман смотрел, не моргая. Только жилка на виске билась быстро-быстро. От ее пульсации стало очень жарко. Тим дернул воротник свитера. Кто же мог подумать, что опять будет весна. Еще и жилка эта.
— Синопсис я напишу, — пообещал Тим. — Накидаю общих фраз, мол, продолжение нашумевшей истории.
Шифман тяжело сглотнул, потянулся к стакану. Тим полез в сумку и выудил початую бутылку воды.
— Только теплая.
Даже не заметил. Выпил, отставил в сторону. Вцепился в Тима взглядом, совершенно диким.
— Ты правда напишешь? — спросил он. — За меня?
— Это обычная практика. — Тим немного отодвинулся, на секунду ему показалось, что Шифман бросится на него прямо через стол. — Автор работает над текстом, редактор — над всем сопутствующим. Какой финал у первой книги? Не успел дочитать.
— Я пошел в школу.
Так и сказал — «я». И тут же потерял всякую опасность и наигранность. Обмяк на стуле, сгорбился. Лысая голова поблескивала. Сбоку, почти у шеи, торчал клок волос. Сам, что ли, брился? Перед глазами тут же вспыхнула картинка, как вусмерть пьяный Шифман стоит у зеркала и кромсает волосы маникюрными ножничками, а потом сбривает оставшиеся, выворачиваясь так, чтобы достать до затылка.
— Значит, школа. Вот за нее и зацепимся. Напиши хотя бы авторских пять про школу. Будем с ними работать. — Тим помолчал, соображая. — И вот эту историю… Которую сейчас рассказал. Ее тоже запиши. В начало поставим, как пролог.
Шифман слушал, склонив голову набок, будто большая птица, выщипавшая себе все перья. Телефон взвизгнул пропущенным звонком. Тим дернулся, но перевернуть его не решился. Что-то в Шифмане не давало ему спустить на тормозах внезапный театральный этюд, поставленный в утренних «Граблях» для единственного зрителя. Что-то подталкивало к дурацкой мысли — все это правда. Или ее часть, но существенная. Гораздо более существенная, чем принято думать.
— Я сдам сегодня синопсис Зуеву. Пообещаю, что первую часть текста мы подготовим недели через две. Достаточно времени?
Кивок. Взгляд мельком.
— Миш, ты можешь разорвать договор, — сам не понимая, зачем, сказал Тим. — Серьезно. Аванс покроется будущими допами первой книги. В суд никто не подаст. Слышишь?
Шифман наконец поднял голову.
— И что я буду со всем этим делать? — спросил он так тихо, что Тиму пришлось наклониться поближе. — Что я буду с этим делать один?
Как отвечать, Тим придумать не успел. Шифман встряхнулся, и растерянность соскочила с него, как шелуха с семечки. Бабушка вечно их лузгала. Садилась за кухонный стол и начинала ковыряться, оставляя после себя гору мусора. Вспоминать о дурацкой привычке бабушки было легче, чем наблюдать, как Шифман собирается с мыслями. Как меняется его осанка — от обмякшей к твердой, как он поводит плечами, как гладит лысину издерганными пальцами.
— С тебя синопсис, с меня — текст, — подвел он итог, ухмыляясь чему-то своему. — Не парься, я в норме. Правда. Не выспался просто. — И пододвинулся еще ближе, так, что Тим почувствовал, какая горячая у него кожа. — Да и ты тоже.
Его взгляда Тим не выдержал — откинулся на стул, слабо улыбнулся, мол, в норме так в норме, и обсуждать нечего. Ощущение, что его провели, горчило во рту вместе с кофе. В животе предательски сжалось и потеплело от опасной близости. Телефон вздрогнул еще одним оповещением. Тим потянулся и перевернул его. Последнее сообщение от Ельцовой горело во весь экран:
«Родственники в деле не указаны. Дважды проверила. Черт».
— Что-то случилось? — спросил Шифман, пока Тим пролистывал сорок восемь непрочитанных сообщений.
— Приступай к тексту прямо сейчас, хорошо?
Тим засунул телефон в карман и потянулся к куртке. В кармане что-то скрипнуло.
— Фото. Ты вчера мне отдал фото. Вернуть?
Шифман поморщился.
— Нет, оставь себе. — Он немного подумал. — Уже не имеет значения. Иначе я собьюсь.