Вы хотите поговорить об этом?

Я сказала Рите то же, что говорю всем, кто боится обжечься в отношениях – то есть всем, у кого бьется сердце. Я объяснила ей, что даже в лучших из всех возможных отношений иногда бывает больно. И не важно, насколько сильна ваша любовь, вы порой будете ранить своего партнера – не потому, что хотите, а потому, что вы человек. Вы можете непреднамеренно ранить супруга, родителей, детей, лучшего друга (а они вас), потому что если вы подписываетесь на близкие отношения, то раны – это часть сделки.

Но, продолжила я, самое лучшее в близких, наполненных любовью отношениях – то, что в них есть место исцелению. В терминах психотерапии это «разрыв и восстановление», и если ваши родители признавали свои ошибки, брали за них ответственность и учили вас тому же, то тогда разрывы не будут казаться такими катастрофическими во взрослом возрасте. Если же ваши детские травмы не сопровождались полным любви восстановлением, вам понадобится некоторая практика, чтобы справляться с разрывами, чтобы перестать думать, что любой конфликт – это конец отношений, чтобы поверить в то, что, даже если отношения не сложатся, вы переживете это. Вы сможете исцелиться и вступить в другие отношения, полные своих собственных разрывов и восстановлений. Подобное раскрытие звучит не идеально, но если вы хотите близких отношений, другого пути нет.

Тем не менее Рита звонила мне каждый день, чтобы рассказать, что Майрон все еще не ответил. «Радиомолчание, – говорила она моему автоответчику, потому саркастично добавляла: – Он, должно быть, все еще переваривает».

Я убеждала ее держаться за все хорошее в жизни, несмотря на тревогу из-за Майрона, не поддаваться отчаянию из-за возможной боли, не уподобляться человеку на диете, который срывается однажды, говорит, что бросает, и всю оставшуюся неделю переедает, заставляя себя чувствовать в десять раз хуже. Я просила ее оставлять мне голосовые сообщения с рассказом о том, чем она занималась каждый день, и Рита исправно сообщала мне: она обедала с «привет-семейством», составляла учебный план для лекций, водила «девчонок» – своих названых внучек – в музей на урок рисования, работала над заказами со своего сайта. Но неизменно заканчивала едкой фразой в адрес Майрона.

Втайне, конечно, я тоже надеялась, что Майрон поведет себя достойно, причем чем скорее, тем лучше. Рита совершила невиданное для себя действие, открывшись ему, и я не хотела, чтобы этот опыт подтвердил ее глубоко укоренившееся убеждение в том, что ее нельзя любить. Но дни шли, Рита все больше злилась на Майрона – и я тоже.

На следующей сессии я с облегчением узнала, что у них состоялся разговор. Майрон действительно был ошеломлен всем, что Рита поведала – и тем фактом, что она так много скрывала. Кем была эта женщина, к которой его так сильно тянуло? Это тот же добрый и заботливый человек, который бежал в страхе, когда муж избивал их детей? Могла ли эта женщина, обожающая детей из «привет-семейства», быть той же самой, которая пренебрегала своими собственными? Это та же веселая, артистичная и очень умная женщина, что проводит свои дни в плену депрессии? И если да, то что это значило? Как это повлияет на Майрона, а также на его детей и внуков? В конце концов, он понимал, что с кем бы он ни встречался, этот «кто-то» станет частью его дружной семьи.

За неделю «переваривания», сказал Майрон Рите, он советовался с Мирной – своей покойной женой, чьи комментарии всегда ценил. Он по-прежнему разговаривал с ней, и сейчас она сказала ему не быть таким осуждающим – быть осторожным, но не замкнутым. В конце концов, разве ей не повезло родиться в семье любящих родителей и найти чудесного мужа? Кто знает, что бы она сделала при других обстоятельствах? Еще он позвонил брату, и тот спросил: «Ты рассказал ей об отце?» Под этим подразумевалось «Ты рассказал ей о тяжелой депрессии отца после смерти мамы? Ты рассказал ей, как боялся, что то же случится с тобой после смерти Мирны?»

Наконец, он позвонил своему лучшему другу, который внимательно выслушал историю Майрона и сказал: «Приятель, ты только и делаешь, что говоришь об этой женщине. У кого в наши годы за плечами нет багажа, достаточного, чтобы уронить самолет? Думаешь, у тебя все в порядке? Ты каждый день разговариваешь с мертвой женой, а твоя тетя, о которой никто и не вспоминает, лежит в психушке. Ты завидный жених, но кем ты себя возомнил, Прекрасным Принцем?»

Что еще важнее, Майрон поговорил сам с собой. Его внутренний голос сказал: «Рискни. Может быть, наше прошлое не определяет, а информирует нас. Может быть, все, что она пережила, и делает ее такой интересной – и такой заботливой – сейчас».

– Никто никогда не называл меня заботливой, – расплакавшись, сказала мне Рита, пересказывая разговор с Майроном. – Меня всегда называли эгоистичной и требовательной.

– Но с Майроном вы не такая, – сказала я.

Рита подумала об этом.

– Нет, – медленно сказала она. – Не такая.

Разговор с Ритой напомнил мне, что в семьдесят лет сердце такое же хрупкое, как в семнадцать. Уязвимость, одиночество, страсть – все это остается в силе. Влюбленность никогда не стареет. Не важно, насколько вы измучены, сколько страданий причинила вам любовь, новая любовь всегда заставляет вас чувствовать надежду и жизнь, как в тот самый первый раз. Может быть, теперь вы будете более подкованы – у вас больше опыта, вы мудрее, вы знаете, что у вас осталось меньше времени, – но сердце все еще екает, когда вы слышите голос любимого человека или видите его имя, определяющееся при звонке на экране телефона. У любви в более зрелом возрасте есть свои преимущества: она особенно великодушная, щедрая, чувственная – и крайне необходимая.

Рита рассказала мне, что после того разговора они с Майроном отправились в постель, и она насладилась тем, что назвала «восьмичасовым оргазмом» – именно тем, чего страстно желал ее тактильный голод. «Мы уснули в объятиях друг друга, – сказала Рита, – и это было так же восхитительно, как и те несколько оргазмов, что случились до того». В последовавшие месяцы Рита и Майрон стали партнерами – в жизни и в бридже, выиграв свой первый турнир на выезде. Она по-прежнему ходит на педикюр, не только ради массажа стоп, но и потому, что теперь кто-то еще видит ее ноги.

Нельзя сказать, что Рита больше не страдает: иногда, немного. Перемены в ее жизни добавили столь необходимых красок в будни, но она по-прежнему испытывает то, что называет «уколами»: грусть, когда видит Майрона с его детьми, тревогу, которая приходит с новизной бытия в доверительных отношениях после нескольких нестабильных.

Рита не раз была на грани того, чтобы указать Майрону на какой-то додуманный ей негатив или саботировать отношения, как будто она могла наказать себя за счастье или вернуться в знакомую безопасность одиночества. Но каждый раз она старалась все обдумать, и лишь потом действовать; она вспоминала наши разговоры и говорила себе, словно читая с салфетницы: «Не испорти все, девочка». Я рассказывала ей, как много отношений видела разрушенными только потому, что один человек так боялся быть брошенным, что сам делал все возможное, чтобы оттолкнуть другого. Она начала понимать, что самосаботаж настолько коварен потому, что он помогает решить одну проблему (снижает страх одиночества), создавая другую (вынуждает партнера уйти).

Глядя на Риту на этом этапе ее жизни, я вспоминала кое-что из прочитанного ранее – уже не помню, где именно: «Каждая улыбка, каждая счастливая минута, что встречается мне на пути, кажется в десять раз лучше, чем до того, как я познал эту грусть».





* * *


В первый раз за сорок лет, говорит мне Рита после того, как я открыла подарок, она отпраздновала день рождения. Не так, как ожидала. Она думала, что тихо отметит его с Майроном, но когда они пришли в ресторан, то обнаружили людей, ждущих ее – сюрприз!

– Не стоит проворачивать такое с семидесятилетними, – продолжает Рита, вспоминая. – У меня чуть сердце не остановилось.

В толпе хлопали и смеялись члены «привет-семейства»: Анна, Кайл, София и Алиса (девочки подарили ей рисунки); сын и дочь Майрона, а также их дети (которые тоже становятся названными внуками); студенты потока, на котором она преподавала (один студент сказал ей: «Если хочешь интересного разговора – побеседуй с пожилым человеком»). Еще там были приятели из совета дома (когда Рита, наконец, согласилась в него вступить, то сразу организовала замену проржавевших ящиков) и друзья из компании по бриджу, которые появились у них с Майроном не так давно. Почти двадцать человек пришли поздравить женщину, у которой за год до этого не было ни одного друга.

Но самый большой сюрприз произошел на следующее утро, когда Рита получила электронное письмо от дочери. Написав то длинное послание Майрону, она отправила тщательно продуманные письма каждому из своих детей, на которые, как обычно, не получила ответа. Но в тот день Рита получила письмо от Робин, которое читает мне на этой сессии.

Мама, да, ты права: я не простила тебя, и я рада, что ты меня об этом не просишь. Если честно, я почти стерла твое письмо, не читая, потому что думала, что там обычный бред. А потом, не знаю почему (может быть, потому что мы так долго не общались?), я подумала, что стоит открыть его, просто чтобы убедиться, что там не сказано, будто ты при смерти. Но я не ожидала ничего подобного. Я до сих пор думаю: это правда моя мама?

В любом случае, я показала твое письмо своему психотерапевту (да, теперь я хожу на психотерапию, и нет, я еще не ушла от Роджера) и сказала ей: «Я не хочу, чтобы все так обернулось». Я не хочу застрять в абьюзивных отношениях и искать оправдания, чтобы не уходить; думая, что уже слишком поздно, что я не могу начать все с начала, что угодно из того, что я говорю себе, когда Роджер пытается привязать меня к себе. Я сказала своему психотерапевту, что если ты, наконец, смогла найти здоровые отношения, то и я смогу – и я не хочу ждать своего семидесятилетия. Заметила, с какого адреса я пишу это письмо? Это моя секретная почта, она для поиска работы.



Рита недолго плачет, потом продолжает читать.

Знаешь, что забавно, мама? Когда я прочитала на сессии твое письмо, психотерапевт спросила, остались ли у меня хоть какие-то положительные воспоминания из детства – и я не могла вспомнить ничего. Но потом мне начали сниться сны. Мне приснилось, что я собиралась пойти на балет; а, проснувшись, поняла, что во сне я была балериной, а ты – учителем. Я вспомнила то время, когда мне было восемь или девять и ты водила меня в балетный класс, куда я очень хотела, но потом они сказали, что я недостаточно подготовлена, и я плакала, а ты обняла меня и сказала: «Ладно, я тебя научу». И мы пошли в пустой зал и изображали балет, казалось, несколько часов. Я помню, как смеялась, и танцевала, и хотела, чтобы каждая минута длилась вечно. А потом были другие сны – сны, которые возвращали хорошие воспоминания из детства; воспоминания, о которых я даже не знала.

Думаю, я хочу сказать, что не готова разговаривать или хоть как-то восстанавливать отношения прямо сейчас. Может быть, и никогда. Но я хочу, чтобы ты знала: я помню тебя с лучшей стороны, чего едва ли достаточно, но это уже что-то. Если тебе интересно, нас всех потрясли твои письма. Мы обсуждали их и согласились, что, даже если никогда не восстановим отношения с тобой, мы должны взять себя в руки: как я уже сказала, если ты смогла, то и мы сможем. Мой психотерапевт говорила, что, возможно, я не хочу приводить свою жизнь в порядок, потому что тогда ты победишь. Я не понимала, что она имеет в виду, но теперь, думаю, понимаю. Или начинаю понимать.

В общем, с днем рождения.

Робин.

P. S. Симпатичный сайт.



Рита поднимает взгляд от письма. Она не уверена, что оно значит. Ей хотелось бы, чтобы и сыновья ответили, потому что глубоко переживает из-за каждого ребенка. Из-за Робин, которая так и не ушла от Роджера. Из-за мальчиков: один борется с зависимостью, другой дважды развелся с «противной, осуждающей женщиной, которая затащила его в брак фальшивой беременностью», а третий из-за проблем с обучаемостью так и не окончил колледж, за что отец его и бранил. Рита говорит, что пыталась помочь им, но они не пожелали говорить с ней; кроме того, что она может сделать для них сейчас? Она помогала им финансово, когда ее об этом просили, но это единственный тип контакта, на который они шли.

– Я переживаю за них, – говорит она. – Я все время переживаю.


– Может быть, – говорю я, – вместо этого вы полюбите их. Все, что вы можете – это найти способ полюбить их. Вот то, что им нужно от вас, а не вам от них, прямо сейчас.

Я думаю о том, каково ее детям было получить письмо от матери. Рита хотела рассказать им о своих отношениях с девочками «привет-семейства», чтобы показать им, что она изменилась, позволить им увидеть ее любящую материнскую сторону, с которой она была бы рада познакомить и их тоже. Но я посоветовала ей отложить эту идею. Мне казалось, они пока не готовы простить ее, как один из моих пациентов: его отец ушел из семьи, женился на более молодой женщине и завел с ней детей. С ним отец был вечно всем недоволен и не проявлял никаких эмоций, но дети в семье номер два получили Лучшего Папу Года: он тренировал их футбольные команды, посещал их фортепианные концерты, участвовал в школьных мероприятиях, брал с собой в отпуск, знал имена всех друзей. Мой пациент чувствовал себя аутсайдером, незваным гостем в той семье – и он был, как многие люди с похожими историями, глубоко ранен, видя, как его папа становится отцом мечты, но не ему, а другим детям.

– Это прорыв, – сказала я Рите по поводу письма.

В конце концов, двое сыновей связались с Ритой и познакомились с Майроном. Впервые в жизни у них завязались отношения с надежным, любящим человеком с авторитетом отца. Младший, однако, все еще скован своим гневом. Все ее дети держатся на расстоянии и испытывают злость, но это нормально – по крайней мере, сейчас Рита способна услышать их, не отгораживаясь и не прячась за слезами. Робин сняла квартирку-студию и работает администратором в центре психического здоровья. Рита убеждала ее переехать поближе к ней и к Майрону, чтобы составить компанию, пока она восстанавливается после жизни с Роджером, но Робин не хочет бросать своего психотерапевта (или, как подозревает Рита, Роджера) – пока что.

Это не идеальная семья, даже пока не функциональная, но это семья. Рита упивается своим пробуждением, но все еще считается с болью, которую не может исправить.

И хотя ее дни наконец-то полны дел, она все еще находит время, чтобы добавлять новые вещи на свой сайт. Первый предмет – приветственная табличка из тех, что люди вешают на входные двери. На ней крупно написаны два слова, окруженные схематичными изображениями людей, каждый из которых выглядит весьма взбалмошно. На знаке написано «Привет, семейство!».

Второй – плакат, сделанный для дочери Майрона, учительницы, которая увидела эту фразу на стикере над столом Риты и спросила, не может ли та сделать более художественную версию для ее кабинета, чтобы научить детей жизнестойкости. На ней написано «Неудачи – часть человеческого бытия».

– Я, наверное, где-то это прочитала, – говорит она мне. – Но не смогла найти, чья цитата.

На самом деле я сказала ей это на нашей первой сессии, но ничего такого не вижу в том, что она не помнит. Ирвин Ялом, психиатр, писал, что «намного лучше [для пациента добиться прогресса, но] забыть, о чем мы говорили, чем наоборот (что является более популярным выбором) – помнить в точности, что было сказано, но не меняться».

Третье, что добавила Рита, – небольшой принт, изображающий двух абстрактных седоволосых людей, чьи тела переплетены в движении и окружены мультяшными репликами: «Ох… спина!», «Помедленнее… сердце!» Изящным каллиграфическим почерком она вывела вокруг тел: «Старики по-прежнему трахаются».

На сегодня это ее бестселлер.





55

Это мой вечер, а вы плачьте, если хотите[33]




Компьютер оповещает о новом письме во входящих, и мои пальцы застывают над клавиатурой. Тема: «Вечеринка… приходить в черном». Отправитель – Мэтт, муж Джулии, и я не решаю не открывать сообщение, пока не закончу работу с сегодняшними пациентами. Я не хочу открывать приглашение на похороны Джулии перед началом сессии.

Я снова думаю об иерархии боли. Когда я только начала видеться с Джулией, мне казалось, что будет трудно после разговоров о ее снимках и опухолях слышать что-то вроде «Думаю, няня у меня подворовывает» или «Почему я всегда должна инициировать секс?»

Меня беспокоило то, что мысленно я могла отвечать на все: «Думаешь, у тебя проблемы?»

Но вышло так, что работа с Джулией сделала меня более отзывчивой. Проблемы других пациентов тоже имели значение: предательство человека, которому они доверили присматривать за ребенком; чувство стыда и пустоты из-за того, что супруг их отверг. За этими деталями скрывались те же самые жизненно важные вопросы, с которыми Джулии пришлось столкнуться лицом к лицу. Как чувствовать себя в безопасности в таком ненадежном мире? Как сойтись с другим человеком? Работа с Джулией вызвала во мне еще большее чувство ответственности перед другими пациентами. Каждый час важен для любого из нас, и я хочу быть полностью присутствующей в каждый из часов психотерапевтической сессии, который провожу.

После ухода последнего пациента я медленно заполняю бумаги, оттягивая время, прежде чем открыть письмо. Приглашение включает в себя заметку от Джулии: она хотела бы, чтобы люди пришли на «безутешно-рыдательную прощальную вечеринку» и выразила надежду, что все ее одинокие друзья смогут воспользоваться случаем, «потому что если вы знакомитесь на похоронах, то всегда будете помнить, как важно ценить любовь и жизнь и забывать о мелочах». В нем также есть ссылка на некролог, который Джулия написала в моем кабинете.

Я передаю свои соболезнования Мэтту и минуту спустя получаю письмо, которое, пишет он, Джулия оставила для меня.

«Поскольку я мертва, сразу перейду к делу, – говорится в нем. – Вы сказали, что придете на мою прощальную вечеринку. Я узнаю, если вас там не будет. Не забывайте быть буфером между моей сестрой и тетей Айлин, которая всегда… Ну, вы знаете эту историю. Вы знаете все мои истории».



Мэтт дописал постскриптум: «Пожалуйста, приходите».

Конечно, я хочу прийти, и я обдумала все потенциальные осложнения перед тем, как дала Джулии это обещание. Не каждый психотерапевт сделал бы тот же выбор. Некоторые беспокоятся, что таким образом могут перейти черту – оказаться более вовлеченным, чем обычно. И хотя это в каком-то смысле верно, кажется странным, что в профессии, посвященной природе человека, от психотерапевта ожидают отделения его человечности в момент смерти пациента. Это не относится к другим профессионалам: к адвокату, хиропрактику, онкологу Джулии. Никто и глазом не моргнет, если они придут на похороны. Однако от психотерапевта ждут сохранения дистанции. Но что, если его присутствие утешит родственников пациента? И что, если это утешит самого психотерапевта?

Чаще всего психотерапевты переживают смерть своих пациентов в одиночестве. С кем я могу поговорить о Джулии, кроме коллег в консультационной группе и Уэнделла? И даже из них никто не знал ее так, как знала я или как знали ее родные и близкие (которым дана возможность погоревать вместе). Психотерапевта оставляют скорбеть в одиночестве.

Даже на похоронах нужно помнить о вопросах конфиденциальности. Наша обязанность защищать тайны пациентов не прекращается с их смертью. Женщина, чей муж совершил самоубийство, например, может позвонить его психотерапевту с вопросами, но врач не может нарушить этот кодекс. Все файлы, все контакты защищены. Аналогичным образом, если я присутствую на похоронах и кто-то спрашивает, кем я прихожусь покойной, я не могу сказать, что я была ее психотерапевтом. Эти проблемы чаще возникают в случае неожиданной смерти – суицид, передозировка, сердечный приступ, автомобильная авария – чем в такой ситуации, как у Джулии. В конце концов, будучи психотерапевтами мы многое обсуждаем с пациентами – как обсудили с Джулией ее желание, чтобы я присутствовала на ее похоронах.

– Вы обещали, что останетесь со мной до конца, – сказала она с кривой усмешкой примерно за месяц до смерти. – Вы не можете бросить меня на моих собственных похоронах, правда ведь?



В последние недели жизни Джулии мы говорили о том, как она хочет попрощаться с семьей и друзьями. Что вы хотите оставить им? Что вы хотите, чтобы они оставили вам?

Я имела в виду не переворачивающие судьбы беседы на смертном одре – это, по большей части, фантазии. Люди могут искать покоя и ясности, понимания и исцеления, но последние дни умирающих – это часто варево из лекарств, страха, замешательства, слабости. Вот почему особенно важно быть такими, какими мы хотим, уже сейчас, становиться более открытыми, пока способны на это. Многое останется в подвешенном состоянии, если ждать слишком долго. У меня был пациент, который после нескольких лет нерешительности наконец связался со своим биологическим отцом, желавшим поддерживать отношения, только чтобы узнать, что тот скончался за неделю до того.

Мы также придаем неуместное значение этим последним моментам, позволяя им вытеснить все, что было до. Я работала с пациентом, чья жена потеряла сознание и умерла на середине разговора, в ходе которого он защищался, не желая нести белье в прачечную. «Она умерла, злясь на меня, думая, что я придурок», – говорил он. На самом деле у них был крепкий брак, и они искренне любили друг друга. Но из-за того, что именно в споре были сказаны последние слова, которыми им удалось обменяться, он приобрел значение, которого иначе не имел бы.

Ближе к концу Джулия все чаще засыпала во время наших сессий, и если раньше казалось, что всякий раз, когда она приходит ко мне, время останавливается, то теперь это словно было генеральной репетицией ее смерти: она «примеряла», каково будет в тишине без страха остаться одной.

– «Почти» – всегда самое сложное, да? – сказала она однажды. – Почти получить что-то. Почти завести ребенка. Почти получить чистый снимок. Почти избавиться от рака.

Я подумала, какое огромное количество людей не пытается получить что-то, чего они действительно хотят, потому что куда больнее приблизиться к цели, но не достигнуть ее, чем вообще не воспользоваться возможностью.

Во время этих расточительно тихих сессий Джулия сказала, что хочет умереть дома, и в последние недели я приходила к ней. Она окружила кровать фотографиями всех, кого она любила, играла в Scrabble, пересматривала «Холостяка», слушала свою любимую музыку и принимала посетителей.