Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя
Часть 9 из 19 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Никогда прежде я не испытывала столь сильного голода и слабости, как в тот момент. Думаю, отчаяние было главной причиной, по которой эта история окончилась столь плачевно. Я потеряла Сантуша и Камили – моих лучших друзей, – и нам с матерью приходилось очень туго. Я не могла смириться с очередной несправедливостью, даже со стороны того, кто тоже вынужден был терпеть несправедливость. Никакие слова не могли причинить мне большей боли, чем та, что я чувствую все эти годы. Очень сложно просыпаться каждое утро и пытаться игнорировать то, что видишь в зеркале… Это чувство и боль – часть меня, и от этого никуда не скрыться. Да я и не хочу – это было бы слишком легко. Я никогда и подумать не могла, что человеческое тело настолько хрупкое и слабое, что кто-то, кто еще минуту назад дышал, разговаривал, улыбался, бегал и просто существовал, может исчезнуть. То, что мы воспринимаем, как само собой разумеющееся, может прекратиться в один момент. С этим тяжело смириться и взрослому, а для ребенка это было совершенно непостижимо. Мне было семь, и, разумеется, я уже знала, что если порезаться, из раны потечет кровь. Если упаду на асфальт, то поцарапаюсь и будет больно. Знала я и то, что люди умирают – я уже видела смерть. Но в тот день единственным, что имело для меня значение, был жуткий голод.
Я уже привыкла голодать и попрошайничать. Привыкла нюхать клей, чтобы заглушить голод, но когда он достигал определенного уровня, заглушить его было практически невозможно. Не знаю, сколько я ходила без еды, но, кажется, несколько дней. Помню, что день был солнечный – один из тех дней, когда в Бразилии бывает по-настоящему жарко, так, что даже больно находиться на солнце. Я искала еду, как делала много-много раз. Мне недоставало Камили – как и всегда, с того самого дня, как я ее потеряла. Не помню, где тогда была моя мать, но думаю, она искала работу. Я оказалась на улице, где было несколько ресторанов, возле которых стояли мусорные контейнеры. Больше на этой улице никого не было, и я стала рыться в мусоре в поисках хоть какой-нибудь еды. Вскоре я нашла недоеденный кусок лепешки с пережаренной фасолью. Помню, как я обрадовалась, потому что лепешка была довольно большая, и как потекли слюнки – я представила, что снова буду сытой, съев свою находку.
Вдруг я услышала голос мальчишки – он сказал, что лепешка его и что я должна ее ему отдать. Отдать ему мою еду! Я ответила, что это моя еда – я ее нашла, а он пусть пойдет и сам покопается в контейнерах. Но потом поняла, что он не отпустит меня с моей находкой и быть беде. Я приготовилась драться, хотя он был крупнее и старше меня. Мальчишка подошел ко мне и попытался выхватить лепешку у меня из рук – в ответ я пнула его. Он все равно вырвал ее у меня, и я изо всех сил впилась зубами ему в руку. Он с криком выронил еду и больно ударил меня по лицу. Мы стали бороться по-настоящему, но драка продлилась недолго. Хотя я пустила в ход все известные мне трюки, он был сильнее, и так толкнул меня, что я ударилась об один из контейнеров, опрокинув его на себя. Падая, я исцарапала все руки, в ладони вонзился гравий и мелкие камушки. Тут я услышала звон – это был большой осколок стеклянной бутылки. Я села на земле, заведя руки назад, одной ногой все еще в урне. Вокруг падали горы мусора, но я видела лишь этот осколок и взяла его в правую руку. В тот момент я испытывала ярость и голод, но главным было осознание чудовищной несправедливости. Это ведь была моя еда! И я собиралась ее вернуть. Я встала и побежала к нему. Он подобрал с земли лепешку и пошел прочь. Я закричала, что это моя еда и кинулась к нему со всех ног. Он обернулся и, не раздумывая, я со всей силы вонзила осколок стекла ему в живот.
Он был босой, как и я, в джинсовых шортах, доходивших ему до колен, и без рубашки. Мне было семь, а ему – лет восемь-девять. Кожа у него была немного светлее, глаза – карие, а не черные, как у меня. Волосы короткие, прямые, светло-каштановые, уши торчком. Симпатичный мальчик. Помню, как он посмотрел на меня, и в глазах его отразилось сначала удивление, потом – потрясение, и наконец – боль. Все это время я крепко сжимала осколок стекла. Сначала я ничего не чувствовала, потом ощутила, как пальцам стало тепло и инстинктивно выпустила осколок. Все это случилось за какую-то пару секунд, но в моей памяти это воспоминание длится гораздо дольше. Мне хотелось бы сказать, что в моем мозгу мелькнула какая-то мысль, но все, что я чувствовала тогда, лишь страх оттого, что я совершила. Затем этот страх перерос в осознание того, что я сделала что-то ужасное. Я взяла лепешку у него из рук, и он не сопротивлялся. Взяв ее, я побежала прочь. Оглянулась только один раз и увидела, что он сидит на земле, кричит и плачет. Но я ничего не слышала. Я все бежала и бежала, прочь от него.
Отбежав на приличное расстояние, я села и стала есть. Но это оказался напрасный перевод продукта, потому что как только я проглотила последний кусок, меня вырвало. Я смотрела на свою окровавленную руку, и меня все рвало и рвало… Осознание того, что я натворила, охватило меня целиком, и я помню, как подумала: «Прости меня, Камили! Прости меня, господи!»
Позже, услышав, как другие дети в районе рассказывали о мальчике, которого нашли мертвым, я поняла, что наделала. Я ничего никому не сказала, даже своей маме. Если бы Камили была жива, может быть, я поговорила бы с ней. Я слышала, как дети обсуждали между собой случившееся, строили предположения, а я ходила рядом и знала ответ. Тогда я решила, что никому ничего не расскажу, никогда даже словом не обмолвлюсь – кто захочет общаться с убийцей?
Я никогда не понимала насилия. Хотя, на самом деле, я не понимала плохих людей – а насилие вполне объяснимо. Для меня насилие оправданно, когда речь идет о самообороне или когда нужно защитить того, кому угрожает опасность.
Насилие – это последнее средство, но если бы моя жизнь или чья-либо еще была в опасности, я бы воспользовалась этим средством.
Исходя из моего опыта, сложно сделать другой вывод. Я никогда не забуду разговор, состоявшийся уже в старшей школе, в Швеции. Учитель попросил нас высказать свое мнение о смертной казни. Мы смотрели документальный фильм о человеке в камере смертников в США, который ждал смертельной инъекции. Мне не очень хотелось говорить на эту тему. Кто-то из моих одноклассников высказывался за смертную казнь, другие – против, и лишь немногие сказали, что однозначного ответа не существует. Вопрос был в том, нормально ли отнимать человеческую жизнь при определенных обстоятельствах.
В детстве я видела достаточно и знала: есть люди, которым не место среди других людей. Если те, кто способен на сущее зло. Можно много говорить о том, заслуживают ли они смертной казни, но правда в том, что мир не делится на черное и белое. Я помню, как смотрела на своих одноклассников и думала: «Если бы только они знали, каково живется уличному ребенку – вот эти люди, которые точно уверены, как поступили бы, – если бы только они знали. Если бы они знали, каково жить с кровью на твоих руках, ответили бы они так же легко? Откуда им знать, что когда отнимаешь чью-то жизнь, твоя собственная раскалывается пополам, и сделанного не воротишь?»
Нелегко сказать самой себе: «Я тебя прощаю». И мне нелегко сказать вслух: «Я отняла чью-то жизнь». Единственный, кто мог бы меня простить, – это тот мальчик, а его больше нет. Как и я, он хотел жить. Как мне с этим смириться? Как простить саму себя? Я не знаю! Я стараюсь стать лучше, но я всего лишь человек. Меня утешает лишь мысль, что я не хотела причинить ему боль. Я напоминаю себе, что была лишь ребенком, и обстоятельства, в которых я жила, сыграли немалую роль в моих поступках. Сейчас я смотрю на себя в зеркало, позволяя увидеть то, что спрятано глубоко внутри, и мне все равно нравится то, что я вижу. Я прошла сквозь тьму и все равно полюбила себя, потому что во мне есть и немало хорошего. Если бы тот мальчик мог видеть меня и знать, что я чувствую и думаю, надеюсь, что он смог бы меня простить.
Мне понадобилось больше двадцати лет, чтобы решиться рассказать о том, что случилось. Когда я в первый раз заговорила об этом, то почувствовала огромное облегчение, но в то же время испытала и сильнейшее разочарование. Я читала в книгах и слышала от людей о том, что когда в чем-то признаешься, то чувствуешь освобождение – но я его не почувствовала. Однако же я смирилась с произошедшим. Я простила себя на рациональном уровне, но не на эмоциональном. Тот мальчик преследовал меня всю мою жизнь, и я не позволяла себе забыть: и ради него, и ради себя самой, напоминая о том, на что способен человек в определенных обстоятельствах. Не знаю, как он жил, была ли у него семья и кто-то, кто скучал бы по нему. Я чувствую, что обязана помнить его, быть самой себе свидетелем. Окажись мы в других обстоятельствах – и он, и я, – самой серьезной бедой для нас в том возрасте мог стать развод родителей или не тот подарок на Рождество. Но наша реальность отличалась от той, в которой живут большинство детей. Мы были счастливы уже тем, что прожили еще один день.
Единственной причиной, по которой я смогла простить саму себя, было то, что я не желала ему смерти; я лишь хотела вернуть свою еду.
День рождения в Бразилии
2015 г.
Мы с Ривией просыпаемся в гостиничном номере Сан-Паулу – сегодня мой день рождения. Мне исполнилось тридцать два. Я знаю, что многие люди с возрастом перестают придавать значение собственным дням рождения, и, может быть, и я не должна – но я обожаю этот день. Проснувшись рано утром, я смотрю на свою спортивную одежду и кеды и решаю отправиться на пробежку по городу. Но при моем никудышном умении ориентироваться я рискую заблудиться. Вместо этого мы с Ривией решаем пойти прогуляться. Выйдя из гостиницы, я внезапно чувствую, как холодно на улице. Я удивлена, так как ожидала, что будет гораздо теплее. Надеюсь, что вскоре солнце все-таки начнет пригревать. Я не только взяла с собой слишком много одежды – она еще и неправильная. Я не положила ничего теплого. Невольно удивляюсь тому, насколько процесс приготовления к этой поездке отличался от всех прежних моих заграничных путешествий. А ведь я много где побывала и должна бы уже научиться – но голова моя была занята другим. У меня самый большой в мире чемодан – во всяком случае, так кажется, когда я пытаюсь его поднять. Он битком набит вещами, и при этом мне нечего надеть. Ривия совершила ту же ошибку, разве что чемодан у нее поменьше, и одолжить вещей у нее я не могу.
Мы находим небольшое кафе, садимся и заказываем сэндвичи из багета. Болтаем, смеемся, даже немного плачем. Впервые с тех пор, как мне было восемь, я отмечаю день рождения в «родных пенатах». А потом мы собираемся в приют, где мы с братом жили целый год, до того, как нас усыновили.
Этот приют мы нашли в интернете, перед поездкой. За несколько дней до вылета я пару раз приезжала к Ривии, и мы искали его следы. Я перевернула все документы об усыновлении, позвонила в Шведский суд, Шведский национальный совет по здравоохранению и социальному обеспечению, Семейную ассоциацию международного усыновления, посольство и консульство Бразилии.
Уже почти потеряв надежду, я вдруг обнаружила в доме моего отца в Рамселе среди стопок старых фотоальбомов и газет – конверт с логотипом. Моя замечательная шведская мама Лилианн ничего не выбрасывала – даже чеки из бразильских магазинов обуви или детского питания. Но адрес приюта ей сохранить не удалось. И все же на этот раз я решила, что мы сможем его найти. Увидев логотип на конверте, Ривия сказала, что на нем написано что-то вроде «детский дом». Она тут же ввела эти слова и адрес с конверта в поисковик – и внезапно мы оказались на сайте приюта. Сайт был почти целиком текстовый, и Ривия спросила, тот ли это приют. «Не знаю», – ответила я. Как бы сильно мне ни хотелось, чтобы это оказался мой приют, я не допускала ложных надежд. Мне хотелось знать наверняка. Парень Ривии, Дженс, который сидел вместе с нами за кухонным столом, предложил поискать в гугл-картах. Ривия ввела адрес в поисковую строку карт, и на экране появилась фотография приюта. Я напрягла память. Я всегда гордилась тем, как хорошо помнила Бразилию – даже тогда, когда мои воспоминания меня пугали. И вот я сидела, уставившись на фотографию, на которой, возможно, был мой приют, и сомневалась. Я узнала здание, но цвета были другие. Калитка была не черной, какой я ее помнила, а желтой, и казалась меньше. Я спросила Ривию, можно ли осмотреть здание получше, и после нескольких попыток нам это удалось.
Внезапно я узнала и холм, и дверь, и забор – и мой внутренний голос уверенно говорил, что это был тот самый приют, в котором жили мы с Патриком. Я посмотрела на Ривию со слезами на глазах. Это был мой приют, я нашла в гугл-картах часть своей истории. Теперь, когда Ривия спрашивает, как я смотрю на то, чтобы пойти вечером в приют, я отвечаю, что с нетерпением жду этого момента. Я чувствую, как меня переполняют эмоции, но не могу в точности описать их. И все же что-то подсказывает мне, что это будет лучший день рождения в моей жизни, я получу лучший в жизни подарок.
Приют
Сан-Паулу, 1990 г.
Мы с мамой и братом нашли переулок, где решили разложить коробку и переночевать. Мы сели, прислонившись спиной к серой бетонной стене, и мама взяла на руки моего брата. Он был такой славный и так уютно посапывал. «Интересно, – подумала я, – а я была такой же хорошенькой, когда была помладше и тоже спала у нее на руках?» У Патрика были пухлые щечки и короткие черные кудряшки. Ручки и ножки тоже были пухленькие, а голова – огромной на фоне маленького тельца. Знает ли он, как устроен этот мир и что у нас нет ни дома, ни денег? Понимает ли, кто я и кто мама? Так много было вещей, которым мы должны были его научить и от которых должны были защитить. Я была уверена, что мама защитит его, как защитила меня, а я ей в этом помогу.
Мы сидели молча. Ночь была теплой, небо потемнело. Я не видела звезд, но знала, что они где-то там. Было так странно, что есть вещи, которых ты не видишь, но они все равно есть. Как это так: в одну ночь я их вижу, а в другую – они вдруг исчезли? Почему их не видно днем? Мама говорила, что когда наступает день, солнце светит так ярко, что звезд не видно, потому что они очень бледные. Мне это казалось логичным, и все же я не могла до конца понять, как что-то может существовать, если его не видишь. Она объяснила: ведь и любовь есть, даже если мы ее не видим – ее можно только почувствовать. Долгое время я ничего не говорила. Одна нога у меня затекла. Я редко замолкала так надолго. Мама говорила, что каждый день в моей голове возникала тысяча вопросов, и каждый день ей приходилось давать мне тысячу ответов.
Я посмотрела на маму, которая просто сидела и смотрела перед собой в пустоту. Я пыталась понять, куда она смотрит, но ничего не видела. Потом снова посмотрела на маму и увидела, что лицо у нее грустное. Мне хотелось развеселить ее, и я стала думать, что бы такого сделать. Когда она грустила, мне всегда было не по себе, поэтому я сказала первое, что пришло в голову:
– Мам?
– Что?
– Завтра я найду много-много денег, и мы купим что-нибудь очень вкусное.
Я знала, что вряд ли раздобуду деньги, но также знала, что обязательно попробую. Столько раз мне хотелось просто войти в магазин, взять то, что нужно, и сбежать со всех ног. Мама говорила, что так нельзя, и взяла с меня обещание не делать этого. И я пообещала. Но обещание свое я нарушила, и за это мне пришлось не раз дорого заплатить.
Мама грустно улыбнулась и сказала, что уже утро нового дня. Я не понимала, как это возможно, ведь вокруг было еще темно. Она объяснила, что время движется по кругу, что в сутках один день и одна ночь, есть и свет, и тьма. Я спросила, что наступает раньше. Как узнать, где начало, а где конец? Мама улыбнулась и, казалось, повеселела – и я тоже.
– Ты знаешь, что часы круглые?
– Да.
– Можно взять у тебя мелок?
В одной из драк я отвоевала у какого-то мальчишки кусочек мела. Мне он очень нравился, и я часто рисовала им на асфальте. Писать я тогда не умела – даже собственное имя. От этого мне было немного грустно.
Камили говорила, что только богатые умеют писать, а крысам это не нужно, ведь мы никогда не разбогатеем.
Мелок почти исписался, но я все равно достала его и протянула маме. Сначала она нарисовала на асфальте круг, а потом написала в нем цифры. На самом верху, в центре, она написала число двенадцать, а потом – все остальные, по кругу, пока снова не вернулась к двенадцати.
– Вот как выглядят часы, – сказала она.
Я несколько раз воровала часы и знала, как они выглядят, но никогда не думала о том, как они устроены. Потом она нарисовала нолик над двенадцатью.
– Мам, а почему на месте двенадцати – две цифры?
– Тише! Сейчас объясню.
Она игриво улыбнулась, и я поняла, что она не злится – только делает вид. Я улыбнулась в ответ.
– Итак, моя милая, любопытная и практичная обезьянка, сейчас я объясню тебе, как устроено время, – иногда она называла меня обезьянкой, потому что мне нравилось лазать. – Мы говорим, что новый день начинается с ночи, – я уже собралась было задать вопрос, но она взглядом велела мне молчать. – Видишь, я написала наверху нолик?
– Угу.
– Ноль – это начало нового дня. За ним идет один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. В семь часов начинает светать – значит, наступает новый день. Начинается утро – девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Когда часовая стрелка доходит до двенадцати – это полдень. Тогда мы снова начинаем отсчет от двенадцати – и снова наступает один, час дня. За ним – два, три, четыре, пять, шесть, семь, а потом снова темнеет. На часах – восемь, девять, десять и одиннадцать. А потом мы снова возвращаемся к нулю, и снова – новый день. И так продолжается день за днем. Часы каждый раз начинают отсчет заново. Понимаешь?
Я ненадолго задумалась, разглядывая нарисованные часы.
– Мам, так значит, один день – это два оборота по часовой стрелке?
– Да, так и есть.
– И каждая цифра – это один час?
– Да.
Я принялась считать от нуля до двенадцати, а потом – еще один оборот.
– Так значит, в сутках – двадцать три часа?
– Нет, двадцать четыре. Ты забыла посчитать ноль.
– Но мама, ноль – это ведь ничто, ты сама говорила.
– На часах ноль тоже считается.
– Как так, ведь ноль – это ничто? Если у меня ноль денег, значит, у меня их нет.
Она улыбнулась и снова показала на круг и заставила пальцем пройтись по всем цифрам и назвать их вслух. Наконец до меня дошло: для того, чтобы снова дойти до одного, надо миновать ноль. Я снова начала отсчет – и на этот раз, дойдя до нуля, я досчитала до двадцати четырех.
– Так что бывает, когда доходишь до двадцати четырех? – спросила мама.
Я немного заколебалась. Два оборота по часовой стрелке – это один день. Получается, через два оборота наступает новый день.
– Будет новый день? – ответила я робко.
– Правильно, моя умная маленькая обезьянка, – улыбнулась мама. – Теперь ты знаешь, как начинается новый день.
Мы снова замолчали. Я думала о том, как устроены часы, и очень гордилась этим новым знанием. Потом посмотрела на маму – она снова погрустнела.
– Криштиана, я должна тебе кое-что сказать, нам нужно поговорить.
– О чем?
– Ты помнишь, что на прошлой неделе я ходила искать работу? В общем, я ее нашла.
– Правда? – обрадовалась я. Я знала, как непросто было маме найти работу и как она грустила после каждой неудачной попытки. С последнего места ей пришлось уйти из-за меня – вернее, из-за того, что случилось. Теперь она нашла новую работу, и я была готова помогать ей во всем.
– Я буду работать горничной в богатой семье, но я не могу взять вас с Патриком с собой.
Я уже привыкла голодать и попрошайничать. Привыкла нюхать клей, чтобы заглушить голод, но когда он достигал определенного уровня, заглушить его было практически невозможно. Не знаю, сколько я ходила без еды, но, кажется, несколько дней. Помню, что день был солнечный – один из тех дней, когда в Бразилии бывает по-настоящему жарко, так, что даже больно находиться на солнце. Я искала еду, как делала много-много раз. Мне недоставало Камили – как и всегда, с того самого дня, как я ее потеряла. Не помню, где тогда была моя мать, но думаю, она искала работу. Я оказалась на улице, где было несколько ресторанов, возле которых стояли мусорные контейнеры. Больше на этой улице никого не было, и я стала рыться в мусоре в поисках хоть какой-нибудь еды. Вскоре я нашла недоеденный кусок лепешки с пережаренной фасолью. Помню, как я обрадовалась, потому что лепешка была довольно большая, и как потекли слюнки – я представила, что снова буду сытой, съев свою находку.
Вдруг я услышала голос мальчишки – он сказал, что лепешка его и что я должна ее ему отдать. Отдать ему мою еду! Я ответила, что это моя еда – я ее нашла, а он пусть пойдет и сам покопается в контейнерах. Но потом поняла, что он не отпустит меня с моей находкой и быть беде. Я приготовилась драться, хотя он был крупнее и старше меня. Мальчишка подошел ко мне и попытался выхватить лепешку у меня из рук – в ответ я пнула его. Он все равно вырвал ее у меня, и я изо всех сил впилась зубами ему в руку. Он с криком выронил еду и больно ударил меня по лицу. Мы стали бороться по-настоящему, но драка продлилась недолго. Хотя я пустила в ход все известные мне трюки, он был сильнее, и так толкнул меня, что я ударилась об один из контейнеров, опрокинув его на себя. Падая, я исцарапала все руки, в ладони вонзился гравий и мелкие камушки. Тут я услышала звон – это был большой осколок стеклянной бутылки. Я села на земле, заведя руки назад, одной ногой все еще в урне. Вокруг падали горы мусора, но я видела лишь этот осколок и взяла его в правую руку. В тот момент я испытывала ярость и голод, но главным было осознание чудовищной несправедливости. Это ведь была моя еда! И я собиралась ее вернуть. Я встала и побежала к нему. Он подобрал с земли лепешку и пошел прочь. Я закричала, что это моя еда и кинулась к нему со всех ног. Он обернулся и, не раздумывая, я со всей силы вонзила осколок стекла ему в живот.
Он был босой, как и я, в джинсовых шортах, доходивших ему до колен, и без рубашки. Мне было семь, а ему – лет восемь-девять. Кожа у него была немного светлее, глаза – карие, а не черные, как у меня. Волосы короткие, прямые, светло-каштановые, уши торчком. Симпатичный мальчик. Помню, как он посмотрел на меня, и в глазах его отразилось сначала удивление, потом – потрясение, и наконец – боль. Все это время я крепко сжимала осколок стекла. Сначала я ничего не чувствовала, потом ощутила, как пальцам стало тепло и инстинктивно выпустила осколок. Все это случилось за какую-то пару секунд, но в моей памяти это воспоминание длится гораздо дольше. Мне хотелось бы сказать, что в моем мозгу мелькнула какая-то мысль, но все, что я чувствовала тогда, лишь страх оттого, что я совершила. Затем этот страх перерос в осознание того, что я сделала что-то ужасное. Я взяла лепешку у него из рук, и он не сопротивлялся. Взяв ее, я побежала прочь. Оглянулась только один раз и увидела, что он сидит на земле, кричит и плачет. Но я ничего не слышала. Я все бежала и бежала, прочь от него.
Отбежав на приличное расстояние, я села и стала есть. Но это оказался напрасный перевод продукта, потому что как только я проглотила последний кусок, меня вырвало. Я смотрела на свою окровавленную руку, и меня все рвало и рвало… Осознание того, что я натворила, охватило меня целиком, и я помню, как подумала: «Прости меня, Камили! Прости меня, господи!»
Позже, услышав, как другие дети в районе рассказывали о мальчике, которого нашли мертвым, я поняла, что наделала. Я ничего никому не сказала, даже своей маме. Если бы Камили была жива, может быть, я поговорила бы с ней. Я слышала, как дети обсуждали между собой случившееся, строили предположения, а я ходила рядом и знала ответ. Тогда я решила, что никому ничего не расскажу, никогда даже словом не обмолвлюсь – кто захочет общаться с убийцей?
Я никогда не понимала насилия. Хотя, на самом деле, я не понимала плохих людей – а насилие вполне объяснимо. Для меня насилие оправданно, когда речь идет о самообороне или когда нужно защитить того, кому угрожает опасность.
Насилие – это последнее средство, но если бы моя жизнь или чья-либо еще была в опасности, я бы воспользовалась этим средством.
Исходя из моего опыта, сложно сделать другой вывод. Я никогда не забуду разговор, состоявшийся уже в старшей школе, в Швеции. Учитель попросил нас высказать свое мнение о смертной казни. Мы смотрели документальный фильм о человеке в камере смертников в США, который ждал смертельной инъекции. Мне не очень хотелось говорить на эту тему. Кто-то из моих одноклассников высказывался за смертную казнь, другие – против, и лишь немногие сказали, что однозначного ответа не существует. Вопрос был в том, нормально ли отнимать человеческую жизнь при определенных обстоятельствах.
В детстве я видела достаточно и знала: есть люди, которым не место среди других людей. Если те, кто способен на сущее зло. Можно много говорить о том, заслуживают ли они смертной казни, но правда в том, что мир не делится на черное и белое. Я помню, как смотрела на своих одноклассников и думала: «Если бы только они знали, каково живется уличному ребенку – вот эти люди, которые точно уверены, как поступили бы, – если бы только они знали. Если бы они знали, каково жить с кровью на твоих руках, ответили бы они так же легко? Откуда им знать, что когда отнимаешь чью-то жизнь, твоя собственная раскалывается пополам, и сделанного не воротишь?»
Нелегко сказать самой себе: «Я тебя прощаю». И мне нелегко сказать вслух: «Я отняла чью-то жизнь». Единственный, кто мог бы меня простить, – это тот мальчик, а его больше нет. Как и я, он хотел жить. Как мне с этим смириться? Как простить саму себя? Я не знаю! Я стараюсь стать лучше, но я всего лишь человек. Меня утешает лишь мысль, что я не хотела причинить ему боль. Я напоминаю себе, что была лишь ребенком, и обстоятельства, в которых я жила, сыграли немалую роль в моих поступках. Сейчас я смотрю на себя в зеркало, позволяя увидеть то, что спрятано глубоко внутри, и мне все равно нравится то, что я вижу. Я прошла сквозь тьму и все равно полюбила себя, потому что во мне есть и немало хорошего. Если бы тот мальчик мог видеть меня и знать, что я чувствую и думаю, надеюсь, что он смог бы меня простить.
Мне понадобилось больше двадцати лет, чтобы решиться рассказать о том, что случилось. Когда я в первый раз заговорила об этом, то почувствовала огромное облегчение, но в то же время испытала и сильнейшее разочарование. Я читала в книгах и слышала от людей о том, что когда в чем-то признаешься, то чувствуешь освобождение – но я его не почувствовала. Однако же я смирилась с произошедшим. Я простила себя на рациональном уровне, но не на эмоциональном. Тот мальчик преследовал меня всю мою жизнь, и я не позволяла себе забыть: и ради него, и ради себя самой, напоминая о том, на что способен человек в определенных обстоятельствах. Не знаю, как он жил, была ли у него семья и кто-то, кто скучал бы по нему. Я чувствую, что обязана помнить его, быть самой себе свидетелем. Окажись мы в других обстоятельствах – и он, и я, – самой серьезной бедой для нас в том возрасте мог стать развод родителей или не тот подарок на Рождество. Но наша реальность отличалась от той, в которой живут большинство детей. Мы были счастливы уже тем, что прожили еще один день.
Единственной причиной, по которой я смогла простить саму себя, было то, что я не желала ему смерти; я лишь хотела вернуть свою еду.
День рождения в Бразилии
2015 г.
Мы с Ривией просыпаемся в гостиничном номере Сан-Паулу – сегодня мой день рождения. Мне исполнилось тридцать два. Я знаю, что многие люди с возрастом перестают придавать значение собственным дням рождения, и, может быть, и я не должна – но я обожаю этот день. Проснувшись рано утром, я смотрю на свою спортивную одежду и кеды и решаю отправиться на пробежку по городу. Но при моем никудышном умении ориентироваться я рискую заблудиться. Вместо этого мы с Ривией решаем пойти прогуляться. Выйдя из гостиницы, я внезапно чувствую, как холодно на улице. Я удивлена, так как ожидала, что будет гораздо теплее. Надеюсь, что вскоре солнце все-таки начнет пригревать. Я не только взяла с собой слишком много одежды – она еще и неправильная. Я не положила ничего теплого. Невольно удивляюсь тому, насколько процесс приготовления к этой поездке отличался от всех прежних моих заграничных путешествий. А ведь я много где побывала и должна бы уже научиться – но голова моя была занята другим. У меня самый большой в мире чемодан – во всяком случае, так кажется, когда я пытаюсь его поднять. Он битком набит вещами, и при этом мне нечего надеть. Ривия совершила ту же ошибку, разве что чемодан у нее поменьше, и одолжить вещей у нее я не могу.
Мы находим небольшое кафе, садимся и заказываем сэндвичи из багета. Болтаем, смеемся, даже немного плачем. Впервые с тех пор, как мне было восемь, я отмечаю день рождения в «родных пенатах». А потом мы собираемся в приют, где мы с братом жили целый год, до того, как нас усыновили.
Этот приют мы нашли в интернете, перед поездкой. За несколько дней до вылета я пару раз приезжала к Ривии, и мы искали его следы. Я перевернула все документы об усыновлении, позвонила в Шведский суд, Шведский национальный совет по здравоохранению и социальному обеспечению, Семейную ассоциацию международного усыновления, посольство и консульство Бразилии.
Уже почти потеряв надежду, я вдруг обнаружила в доме моего отца в Рамселе среди стопок старых фотоальбомов и газет – конверт с логотипом. Моя замечательная шведская мама Лилианн ничего не выбрасывала – даже чеки из бразильских магазинов обуви или детского питания. Но адрес приюта ей сохранить не удалось. И все же на этот раз я решила, что мы сможем его найти. Увидев логотип на конверте, Ривия сказала, что на нем написано что-то вроде «детский дом». Она тут же ввела эти слова и адрес с конверта в поисковик – и внезапно мы оказались на сайте приюта. Сайт был почти целиком текстовый, и Ривия спросила, тот ли это приют. «Не знаю», – ответила я. Как бы сильно мне ни хотелось, чтобы это оказался мой приют, я не допускала ложных надежд. Мне хотелось знать наверняка. Парень Ривии, Дженс, который сидел вместе с нами за кухонным столом, предложил поискать в гугл-картах. Ривия ввела адрес в поисковую строку карт, и на экране появилась фотография приюта. Я напрягла память. Я всегда гордилась тем, как хорошо помнила Бразилию – даже тогда, когда мои воспоминания меня пугали. И вот я сидела, уставившись на фотографию, на которой, возможно, был мой приют, и сомневалась. Я узнала здание, но цвета были другие. Калитка была не черной, какой я ее помнила, а желтой, и казалась меньше. Я спросила Ривию, можно ли осмотреть здание получше, и после нескольких попыток нам это удалось.
Внезапно я узнала и холм, и дверь, и забор – и мой внутренний голос уверенно говорил, что это был тот самый приют, в котором жили мы с Патриком. Я посмотрела на Ривию со слезами на глазах. Это был мой приют, я нашла в гугл-картах часть своей истории. Теперь, когда Ривия спрашивает, как я смотрю на то, чтобы пойти вечером в приют, я отвечаю, что с нетерпением жду этого момента. Я чувствую, как меня переполняют эмоции, но не могу в точности описать их. И все же что-то подсказывает мне, что это будет лучший день рождения в моей жизни, я получу лучший в жизни подарок.
Приют
Сан-Паулу, 1990 г.
Мы с мамой и братом нашли переулок, где решили разложить коробку и переночевать. Мы сели, прислонившись спиной к серой бетонной стене, и мама взяла на руки моего брата. Он был такой славный и так уютно посапывал. «Интересно, – подумала я, – а я была такой же хорошенькой, когда была помладше и тоже спала у нее на руках?» У Патрика были пухлые щечки и короткие черные кудряшки. Ручки и ножки тоже были пухленькие, а голова – огромной на фоне маленького тельца. Знает ли он, как устроен этот мир и что у нас нет ни дома, ни денег? Понимает ли, кто я и кто мама? Так много было вещей, которым мы должны были его научить и от которых должны были защитить. Я была уверена, что мама защитит его, как защитила меня, а я ей в этом помогу.
Мы сидели молча. Ночь была теплой, небо потемнело. Я не видела звезд, но знала, что они где-то там. Было так странно, что есть вещи, которых ты не видишь, но они все равно есть. Как это так: в одну ночь я их вижу, а в другую – они вдруг исчезли? Почему их не видно днем? Мама говорила, что когда наступает день, солнце светит так ярко, что звезд не видно, потому что они очень бледные. Мне это казалось логичным, и все же я не могла до конца понять, как что-то может существовать, если его не видишь. Она объяснила: ведь и любовь есть, даже если мы ее не видим – ее можно только почувствовать. Долгое время я ничего не говорила. Одна нога у меня затекла. Я редко замолкала так надолго. Мама говорила, что каждый день в моей голове возникала тысяча вопросов, и каждый день ей приходилось давать мне тысячу ответов.
Я посмотрела на маму, которая просто сидела и смотрела перед собой в пустоту. Я пыталась понять, куда она смотрит, но ничего не видела. Потом снова посмотрела на маму и увидела, что лицо у нее грустное. Мне хотелось развеселить ее, и я стала думать, что бы такого сделать. Когда она грустила, мне всегда было не по себе, поэтому я сказала первое, что пришло в голову:
– Мам?
– Что?
– Завтра я найду много-много денег, и мы купим что-нибудь очень вкусное.
Я знала, что вряд ли раздобуду деньги, но также знала, что обязательно попробую. Столько раз мне хотелось просто войти в магазин, взять то, что нужно, и сбежать со всех ног. Мама говорила, что так нельзя, и взяла с меня обещание не делать этого. И я пообещала. Но обещание свое я нарушила, и за это мне пришлось не раз дорого заплатить.
Мама грустно улыбнулась и сказала, что уже утро нового дня. Я не понимала, как это возможно, ведь вокруг было еще темно. Она объяснила, что время движется по кругу, что в сутках один день и одна ночь, есть и свет, и тьма. Я спросила, что наступает раньше. Как узнать, где начало, а где конец? Мама улыбнулась и, казалось, повеселела – и я тоже.
– Ты знаешь, что часы круглые?
– Да.
– Можно взять у тебя мелок?
В одной из драк я отвоевала у какого-то мальчишки кусочек мела. Мне он очень нравился, и я часто рисовала им на асфальте. Писать я тогда не умела – даже собственное имя. От этого мне было немного грустно.
Камили говорила, что только богатые умеют писать, а крысам это не нужно, ведь мы никогда не разбогатеем.
Мелок почти исписался, но я все равно достала его и протянула маме. Сначала она нарисовала на асфальте круг, а потом написала в нем цифры. На самом верху, в центре, она написала число двенадцать, а потом – все остальные, по кругу, пока снова не вернулась к двенадцати.
– Вот как выглядят часы, – сказала она.
Я несколько раз воровала часы и знала, как они выглядят, но никогда не думала о том, как они устроены. Потом она нарисовала нолик над двенадцатью.
– Мам, а почему на месте двенадцати – две цифры?
– Тише! Сейчас объясню.
Она игриво улыбнулась, и я поняла, что она не злится – только делает вид. Я улыбнулась в ответ.
– Итак, моя милая, любопытная и практичная обезьянка, сейчас я объясню тебе, как устроено время, – иногда она называла меня обезьянкой, потому что мне нравилось лазать. – Мы говорим, что новый день начинается с ночи, – я уже собралась было задать вопрос, но она взглядом велела мне молчать. – Видишь, я написала наверху нолик?
– Угу.
– Ноль – это начало нового дня. За ним идет один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. В семь часов начинает светать – значит, наступает новый день. Начинается утро – девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Когда часовая стрелка доходит до двенадцати – это полдень. Тогда мы снова начинаем отсчет от двенадцати – и снова наступает один, час дня. За ним – два, три, четыре, пять, шесть, семь, а потом снова темнеет. На часах – восемь, девять, десять и одиннадцать. А потом мы снова возвращаемся к нулю, и снова – новый день. И так продолжается день за днем. Часы каждый раз начинают отсчет заново. Понимаешь?
Я ненадолго задумалась, разглядывая нарисованные часы.
– Мам, так значит, один день – это два оборота по часовой стрелке?
– Да, так и есть.
– И каждая цифра – это один час?
– Да.
Я принялась считать от нуля до двенадцати, а потом – еще один оборот.
– Так значит, в сутках – двадцать три часа?
– Нет, двадцать четыре. Ты забыла посчитать ноль.
– Но мама, ноль – это ведь ничто, ты сама говорила.
– На часах ноль тоже считается.
– Как так, ведь ноль – это ничто? Если у меня ноль денег, значит, у меня их нет.
Она улыбнулась и снова показала на круг и заставила пальцем пройтись по всем цифрам и назвать их вслух. Наконец до меня дошло: для того, чтобы снова дойти до одного, надо миновать ноль. Я снова начала отсчет – и на этот раз, дойдя до нуля, я досчитала до двадцати четырех.
– Так что бывает, когда доходишь до двадцати четырех? – спросила мама.
Я немного заколебалась. Два оборота по часовой стрелке – это один день. Получается, через два оборота наступает новый день.
– Будет новый день? – ответила я робко.
– Правильно, моя умная маленькая обезьянка, – улыбнулась мама. – Теперь ты знаешь, как начинается новый день.
Мы снова замолчали. Я думала о том, как устроены часы, и очень гордилась этим новым знанием. Потом посмотрела на маму – она снова погрустнела.
– Криштиана, я должна тебе кое-что сказать, нам нужно поговорить.
– О чем?
– Ты помнишь, что на прошлой неделе я ходила искать работу? В общем, я ее нашла.
– Правда? – обрадовалась я. Я знала, как непросто было маме найти работу и как она грустила после каждой неудачной попытки. С последнего места ей пришлось уйти из-за меня – вернее, из-за того, что случилось. Теперь она нашла новую работу, и я была готова помогать ей во всем.
– Я буду работать горничной в богатой семье, но я не могу взять вас с Патриком с собой.