Время секонд хэнд

О времени, когда человек — это звучит не гордо, а звучит по-разному




Я разговорилась с вами и забыла, что боюсь вспоминать… (Молчит.) Как я отношусь к людям? Люди не плохие и не хорошие, люди — и все. В школе я училась по советским учебникам, других еще не было, нам читали: человек — это звучит гордо. А человек — это звучит не гордо, а звучит по-разному. Я тоже всякая, во мне всего по кусочку… Но если я увижу таджика — они у нас теперь как рабы, второй сорт — и если у меня есть время, я остановлюсь и с ним поговорю. У меня нет денег, но я с ним поговорю. Такой человек… Это мой человек, он в моем состоянии — я знаю, что это такое, когда ты всем чужой, ты один полностью. Я тоже жила в подъездах, спала в подвалах…

Сначала нас пустила к себе мамина подруга, приняли они нас хорошо, и мне там нравилось. Знакомая обстановка: книги, пластинки, на стене портрет Че Гевары. Как у нас когда-то… те же книжки, те же пластинки… Сын тети Оли учился в аспирантуре, днем не вылезал из библиотек, а ночью разгружал вагоны на станции. Есть было нечего. На кухне стоял мешок картошки — и все. Съели картошку — одна буханка хлеба на день. Целый день пили чай. И больше ничего. Один килограмм мяса стоил триста двадцать рублей, а зарплата у тети Оли была сто рублей, она работала в школе учительницей начальных классов. Все метались как ненормальные, чтобы где-то подзаработать. Разбивались в лепешку… Испортился старый кран на кухне, вызвали сантехников, а они оказались кандидатами наук. Смеялись все. Как говорила наша бабушка, печалью не прокормишься… Отпуск — это роскошь, мало кто мог себе позволить такую роскошь… Тетя Оля на время отпуска уезжала в Минск, там жила ее родная сестра, преподаватель университета. Они шили подушки из искусственного меха, набивали их синтепоном, но так, чтобы они наполовину оставались пустыми — и туда перед самым поездом запихивали щенка, делали ему укол снотворного. Ездили в Польшу… Щенков овчарок так возили… и кроликов… На блошиных рынках — сплошь русская речь… В термосы наливали водку вместо чая, в чемоданах прятали под бельем гвозди и замки… Домой тетя Оля возвращалась с сумкой вкусных польских колбасок. Запах у них был обалденный!

В Москве ночью стреляли и даже взрывали. Ларьки, ларьки… всюду ларьки… Мама нанялась к одному азербайджанцу, у него было два ларька — один с фруктами, второй — с рыбой. «Работа есть, выходных нет. Отдыхать нельзя». Но вот какая новость — торговать мама стеснялась, ей было стыдно. Ну — никак! В первый день вообще: разложила фрукты, а сама спряталась за дерево и оттуда выглядывала. Натянула шапку на самые уши, чтобы ее никто не узнал. На другой день цыганенку дала сливу… Хозяин заметил — накричал. Деньги не любят жалости и стыда… Мало она там продержалась, с торговлей у мамы не пошло… Я увидела объявление на заборе: «Требуется уборщица с высшим образованием». Мама пошла по указанному адресу, и ее взяли. Платили там нормально. Это был какой-то американский фонд… Уже мы смогли как-то сами питаться, сняли комнату, в этой же трехкомнатной квартире вторую комнату снимали азербайджанцы. Молодые ребята. Что-то все время покупали, продавали. Один замуж меня звал, обещал увезти в Турцию: «Я тебя украду. У нас обычай такой, что невесту надо украсть». Страшно было без мамы дома оставаться. А он мне и фрукты дарил, и урюк… Хозяин квартиры пил неделями, так упивался, что у него сносило крышу: «Ах ты, блядь! Эй ты, сука!». Жену бил ногами… ее «скорая» увозила… И тогда он ночью к маме лез. Дверь в нашу комнату ломал…

Снова мы оказались на улице…

На улице и без денег… Мамин фонд закрыли, она перебивалась случайными заработками. Жили в подъездах… на лестнице… Одни люди просто проходили мимо, другие кричали, были и такие, что выгоняли нас на улицу. Могли и ночью. И в дождь, и в снег. Никто помощи не предлагал, ни о чем не расспрашивал… (Молчит.) Люди не плохие и не хорошие. У каждого свое… (Молчит.) Утром шли пешком на вокзал (денег на метро не было), в туалете там умывались. И стирали. Постирушки у нас там… Летом ничего, когда тепло, везде можно жить… В парке на скамейках ночевали, осенью нагребем листьев, спим на листьях — тепло. Как в спальном мешке. На Белорусском вокзале… это я хорошо помню… мы часто встречали старую-престарую женщину, она сидела возле кассы и разговаривала сама с собой. Рассказывала одну и ту же историю… Как в войну к ним в деревню заходили волки, они почувствовали, что мужчин нет. Мужчины все воевали. Если у нас с мамой было хоть сколько денег, мы ей подавали. «Храни вас Господь» — крестила она нас. А мне наша бабушка вспоминалась…

Оставила маму на скамейке… Возвращаюсь, а она сидит не одна, а с каким-то мужчиной. Приятный такой мужчина. «Знакомься, — говорит мама, — это Витя. Он тоже любит Бродского». Все понятно. Знаем… Если кто-то любит Бродского, для мамы это звучит как пароль, значит, свой человек. «Как, он не читал “Дети Арбата”?» Ну это дикий человек! Из лесу! Это чужой, он не наш. Так она всегда разделяла людей, и это у нее осталось. А я очень изменилась за те два года, что мы с ней бродяжничали, стала серьезная, может, даже не по годам. Я поняла: мама ничем не может мне помочь, наоборот, у меня появилось чувство, что это я должна ее опекать. Просто я так чувствовала… Дядя Витя был умный, и он спросил у меня, а не у мамы: «Ну что, девочки, пойдем?». Повел нас к себе, у него была двухкомнатная квартира. Свои вещи мы все таскали с собой, и вот с этими драными клетчатыми сумками… мы попали в рай… Музей! На стене висели картины, шикарная библиотека, пузатый старинный комод… Часы до потолка с маятником… Столбняк! «Девочки, смелее. Раздевайтесь». Нам стыдно, мы уже пообносились… Запах вокзалов… подъездов… «Девочки, смелее!» Сели пить чай. Дядя Витя рассказал о себе… Когда-то он работал ювелиром, у него была своя мастерская. Показал нам чемодан с инструментами, мешочки с полудрагоценными камнями, серебряные заготовки… Все так красиво, интересно, дорого. Не верилось, что мы будем здесь жить. Чудеса посыпались…

Получилась семья как семья. Я опять пошла в школу. Дядя Витя был очень добрый, он сделал мне перстень с камушком. Но беда… он тоже пил… Курил как паровоз. Первое время мама его ругала, а скоро они уже пили вместе. Носили в букинистический магазин книги, я помню запах старых кожаных переплетов… У дяди Вити были еще редкие монеты… Пили и смотрели телевизор. Политические программы. Дядя Витя философствовал. Со мной он разговаривал, как со взрослой… Спрашивал: «Чему вас, Юлечка, учат в школе после коммунизма? Что теперь делать с советской литературой и с советской историей — забыть?». Правда, я мало что понимала… Вам интересно? Вот… Я думала, что я от этого далека, а вот… вспоминается…

…Русская жизнь должна быть злая, ничтожная, тогда душа поднимается, она осознает, что не принадлежит этому миру… Чем грязнее и кровавее, тем больше для нее простора…

…Модернизация у нас возможна только путем шарашек и расстрелов…

…Коммунисты… Что они могут? Ввести опять талоны и отремонтировать бараки в Магадане…

…Нормальные люди выглядят сегодня сумасшедшими… Эта новая жизнь таких, как я и твоя мама, она нас выбраковывает…

…На Западе старый капитализм, а у нас свежайший, с молодыми клыками… А власть — чистейшая византийщина…

Однажды ночью дяде Вите стало плохо с сердцем. Вызвали «скорую». До больницы его не довезли. Обширный инфаркт. Приехали родственники: «А вы — кто? Откуда взялись такие? Вам тут делать нечего». Один мужчина кричал: «Гоните этих нищенок отсюда! Вон!». Проверил наши сумки, когда мы уходили…

Мы на улице…

Позвонили маминому двоюродному брату… Его жена взяла трубку: «Приходите». Жили они недалеко от Речного вокзала в двухкомнатной «хрущевке», жили с женатым сыном. Невестка ходила беременная. Решили: «Поживете у нас, пока Алена родит». Маме ставили раскладушку в коридоре, а я спала на кухне на старом диване. К дяде Леше приходили дружки… с его завода… Засыпала я под их разговоры. Все повторялось: бутылка водки на столе, карты. Правда, разговоры были другие…

…Все просрали… Свобода… А где свобода, блядь? Трескаем крупу без масла…

…Жиды… они царя убили, и Сталина, и Андропова… Развели либерастию! Надо срочно закручивать гайки. Мы, русские, должны веры держаться…

…Ельцин ползает перед Америкой на брюхе… Все-таки мы выиграли войну…

…В церковь пойдешь — и там вроде все крестятся, но стоят как камни…

…Скоро будет жарко и весело… Первыми либерастов повесим на фонарях за то, что они нам девяностые годы устроили. Спасать надо Россию…

Через пару месяцев невестка родила. Нам места уже нет.

Снова мы на улице…



…вокзал

…подъезд

…вокзал

…подъезд…



На вокзале… Дежурные милиционеры — и пожилые, и молодые: или марш на улицу, а это была зима, или иди с ним в подсобку… Там у них за ширмочкой специальный уголок есть… диванчик… Мама с одним милиционером подралась, когда он меня туда поволок… Ее побили и арестовали на несколько суток… (Молчит.) Я… так вышло… Я сильно простыла. Думали-думали… мне все хуже… Решили, что я поеду к родственникам, а мама останется на вокзале. Через несколько дней она мне звонит: «Надо нам встретиться». Я к ней приехала, и она говорит: «Я тут познакомились с женщиной, она мне предлагает у нее пожить. Места там хватает. У нее свой дом. Это в Алабино». — «Давай я с тобой поеду». — «Нет, ты лечись. Приедешь потом». Я посадила ее на электричку, она села у окна и смотрит на меня, как будто давно не видела. Я не выдержала и вскочила в вагон: «Что с тобой?» — «Не обращай внимания». Помахала ей, она уехала. А вечером звонят: «Вы — Маликова Юлия Борисовна?» — «Я Маликова». — «Вам звонят из милиции. Скажите, а Людмила Маликова кем вам приходится?» — «Это моя мама». — «Вашу мать сбил поезд. В Алабино…»

Всегда она была внимательна, если шел поезд… очень боялась… Попасть под поезд она боялась больше всего. Сто раз голову повернет: идет — не идет? И вот… Нет, это не случайность… не несчастный случай… Купила бутылку водки… чтобы не так было больно и страшно, и бросилась… Она устала… просто устала… Устала от такой жизни… «от самой себя»… Это не мои, это ее слова. Я каждое слово ее потом вспоминала… (Плач.) Поезд ее долго тащил… Привезли в больницу, час она еще пролежала в реанимации, но спасти ее было невозможно. Мне так и сказали… Увидела я ее уже в гробу, уже одетую. Все было ужасно… еще Женьки у меня не было… Если бы я была маленькая, она бы меня не оставила. Никогда… этого бы не случилось… В последние дни она мне часто говорила: «Ты уже большая. Ты уже выросла». Зачем я выросла? (Плач.) Я осталась одна… Так и жила…. (После долгого молчания.) Если у меня будет ребенок, я должна быть счастливой… чтобы он запомнил счастливую маму…

Женька… Женька меня спас… Я его всегда ждала… В приюте мы мечтали: живем здесь, но это временно, а скоро будем жить как все, у нас появится семьи — мужья, дети. Будем сами покупать себе кексы, не по праздникам, а когда захочется. Очень хотелось… Семнадцать лет… мне исполнилось семнадцать лет… Вызвал к себе директор: «Тебя уже сняли с питания». И — молчит. После семнадцати лет из приюта отправляли в жизнь. Иди! А идти было некуда. Работы нет, и вообще ничего нет. И мамы нет… Я позвонила тете Наде: «Наверное, я к вам приду. Из приюта меня уже отправляют». Тетя Надя… если бы не она… ангел-хранитель… Это была не родная мне тетя, это сейчас она стала роднее родных и свою комнатку в коммуналке мне завещала. Сейчас… да… Когда-то она жила с моим дядей, но он давно умер, они не были мужем и женой, жили гражданским браком. Но я знала, что они жили в любви. К такому человеку можно прийти… Если человек знал любовь, к нему можно всегда прийти…

У тети Нади никогда не было детей, и она привыкла жить одна, ей было тяжело жить с кем-то. Мрак! Комната — шестнадцать метров. Я спала на раскладушке. Соседка, конечно, стала высказывать претензии: «Пускай она уйдет». Милицию вызывала. Тетя Надя стояла стеной: «А куда она уйдет?». Наверное, уже год прошел… И тетя Надя сама спросила: «Ты сказала, что приедешь на два месяца, а уже год, как ты живешь у меня». Я молчу… плачу… И она молчит… плачет… (Молчит.) Еще год прошел… Как-то все привыкли ко мне… Я старалась… И соседка привыкла… Тетя Марина не плохой человек, это жизнь у нее плохая. У нее было два мужа, и оба из-за пьянки, как она говорит, сдохли. К ней часто приезжал племянник, мы с ним здоровались. Красивый парень. А это… Это было так: я сидела в комнате, читала книгу, тетя Марина зашла, взяла меня за руку и повела на кухню: «Давайте знакомиться: вот это — Юля, а вот это — Женя. А сейчас марш гулять!». Мы стали с Женькой встречаться. Целовались. Но ничего серьезного. Он работает водителем, часто ездит в командировки. Вернулся раз — меня нет. Где? Что? А тут… У меня давно случались приступы — то задыхаюсь, то упаду от слабости… Тетя Надя заставила пойти к врачам, проверили — нашли рассеянный склероз. Вы, конечно, знаете, что это такое… Неизлечимая болезнь… От тоски она, у меня она от тоски. Я очень скучала по маме. Очень. (Молчит.) Поставили диагноз и положили в больницу. Женька нашел меня там и стал навещать. Приходил каждый день. То яблоко красивое принесет, то апельсин… Как папа когда-то… Это был уже май… Появляется с букетом роз, я ахнула — такой букет стоит половину его зарплаты. В праздничном костюме… «Выходи за меня замуж». Я замялась. «Не хочешь?» Что мне ответить? Обманывать я не умею, и я не хотела его обманывать. Я уже давно в него влюбилась… «Я хочу выйти за тебя замуж, но ты должен знать правду — у меня инвалидность третей группы. Скоро я буду как хомячок, меня на руках придется носить». Он ничего не понял, но расстроился. На следующий день приходит и говорит: «Ничего. Прорвемся». Вышла я из больницы, и мы расписались. Повез он меня к своей маме. Его мама — простая крестьянка. Всю жизнь в поле. В доме ни одной книги. Но мне там у них было хорошо. Спокойно. Я ей тоже все рассказала… «Ничего, детка, — обняла она меня, — где любовь, там и Бог». (Молчит.)

Теперь я изо всех сил хочу жить, потому что у меня есть Женька… Даже мечтаю о ребеночке… Врачи против, а я мечтаю… Хочу, чтобы у нас был дом, я всю жизнь мечтаю о доме. Узнала, что недавно вышел закон… По этому закону можно вернуть нашу квартиру. Я подала заявление… Мне сказали, что таких людей, как я, тысячи, многим помогают, но у меня очень сложный случай, нашу квартиру три раза уже перепродавали. А те бандиты, которые нас ограбили, давно уже лежат на кладбище, перестреляли друг друга…

…Пришли мы к моей маме. Там на памятнике ее портрет, она как живая. Убрали все. Почистили. Долго стояли, я никак не могла уйти, и в какой-то момент мне показалось, что она улыбнулась… она счастлива… Или это солнце так падало…






Об одиночестве, которое очень похоже на счастье

Алиcа З-лер — менеджер по рекламе, 35 лет




Ездила в Петербург за другой историей, а вернулась с этой. Разговорились в поезде с попутчицей…

— У меня подруга покончила с собой… Сильная, успешная. Много поклонников, друзей. Все мы были в шоке. Самоубийство — что это? Трусость или сильный ход? Радикальный план, крик о помощи или самопожертвование? Выход… ловушка… казнь… Я хочу… Я могу рассказать вам, почему я этого не сделаю…

Любовь? Этот вариант я даже не обсуждаю… Я не против всего этого красивого, блестящего и звенящего, но вы первая за десять лет, наверное, кто при мне произнес это слово. Двадцать первый век — деньги, секс и два ствола, а вы о каких-то чувствах… Все впервые дорвались до денег… Не было у меня желания скорее выйти замуж, нарожать детей, я всегда хотела сделать карьеру, это на первом месте. Я ценю себя, свое время и свою жизнь. И откуда вы взяли, что мужчины ищут любовь? Любофф… Мужчины считают, что женщина — дичь, боевой трофей, жертва, а они — охотники. Правила отработаны веками. А женщины ищут принца не на белом коне, а на золотом мешке. Принца неопределенного возраста… Пусть будет «папочка»… Ну и что? Миром правит бабло! Но я не жертва, я сама охотница…

Десять лет назад я приехала в Москву… Я была бешеная, я была активная, я сказала себе: я рождена для того, чтобы быть счастливой, страдают слабые люди, скромность — украшение слабых. Приехала я из Ростова… Мои родители работают в школе: папа — химик, мама — учитель русского языка и литературы. Поженились они студентами, у папы имелся один приличный костюм, но куча идей в запасе, и тогда этого было достаточно, чтобы вскружить девушке голову. До сих пор они любят вспоминать, что долго обходились одним комплектом постельного белья, одной подушкой и одними домашними тапочками. Ночи напролет читали друг другу Пастернака. Наизусть! С милым рай и в шалаше! «До первых заморозков», — смеялась я. «У тебя нет фантазии», — обижалась мама. У нас была нормальная советская семья: утром — гречка или макароны со сливочным маслом, апельсины один раз в году — на Новый год. Я даже помню их запах. Не сейчас, а тогда… это был запах какой-то другой… красивой жизни… Отпуск летом — на Черном море. Ездили в Сочи «дикарями», жили все в одной комнате — девять метров. Но чем-то же гордились… чем-то очень гордились… Гордились любимыми книжками, которые доставали из-под полы, по великому блату, а еще радость! — контрамарки (мамина подруга работала в театре) на премьеры. Театр! Вечная тема для разговоров в приличной компании… Сейчас пишут: советский лагерь, коммунистическое гетто. Людоедский мир. Страшного я не помню… Я помню, что он был наивный, тот мир, очень наивный и нелепый. Я всегда знала, что я так жить не буду! Не желаю! Меня за это чуть из школы не выперли. Ой! Ну да… рожденные в СССР — это диагноз… Клеймо! У нас были уроки домоводства, мальчиков почему-то учили водить автомобиль, а девочек жарить котлеты, и эти проклятые котлеты у меня всегда подгорали. Учительница, она же наша «классная», стала меня воспитывать: «Ты ничего не умеешь! Выйдешь замуж, и как ты будешь кормить своего мужа?». Я отреагировала тут же: «Я не собираюсь жарить котлеты. У меня будет домработница». Восемьдесят седьмой год… мне тринадцать лет… Какой капитализм, какая домработница?! Еще социализм вовсю! Родителей вызвали к директору школы, меня пропесочили на общем собрании в классе, на совете школьной дружины. Хотели из пионеров исключить. Пионерия, комсомол — это было серьезно. Я даже плакала… Хотя у меня никогда не было рифм в голове, одни формулы… никаких рифм… Когда я оставалась дома одна, я надевала мамино платье, туфли и садилась на диван. Читала «Анну Каренину». Светские балы, слуги, аксельбанты… любовные встречи… Все нравилось до того момента, как Анна бросилась под поезд: зачем? Красивая, богатая… Из-за любви? Даже Толстой меня не убеждал… Западные романы нравились больше, там мне нравились стервы, красивые стервы, из-за которых мужчины стрелялись, мучались. Валялись у ног. В семнадцать лет я последний раз плакала из-за неразделенной любви — всю ночь в ванной комнате с включенным краном. Мама утешала стихами Пастернака… Запомнила:

«Быть женщиной — великий шаг,

Сводить с ума — геройство».





Не люблю свое детство и юность не люблю, все время ждала, когда они кончатся. Грызла гранит науки, занималась в тренажерном зале. Всех быстрее, всех выше, всех сильнее! В доме крутили кассеты с песнями Окуджавы: «Возьмемся за руки, друзья…». Нет! не мой идеал.

В Москву… Москва! Я ее всегда слышу как соперницу, с первой минуты она вызывала во мне спортивную злость. Мой город! Бешенный ритм — кайф! Размах — по моим крыльям! В кармане было двести «зеленых» и немного «деревянных». Все! Лихие девяностые… Родителям давно не платили зарплату. Нищета! Папа каждый день уговаривал себя и нас с мамой: «Надо потерпеть. Подождать. Я верю Гайдару». До сознания таких людей, как мои родители, еще не доходило, что начался капитализм. Русский капитализм… молодой и толстокожий, тот самый, который рухнул в 1917 году… (Задумалась.) Понимают ли они это сейчас? Трудно ответить… В одном я уверена: капитализм мои родители не заказывали. Без вариантов. Мой это заказ, таких, как я, тех, кто не захотел оставаться в клетке. Молодых, сильных. Для нас капитализм — это интересно… авантюрное приключение, риск… Это не только деньги. Господин доллар! Сейчас я вам выдам свой секрет! Мне о капитализме, современном капитализме — не романы Драйзера — больше нравится читать, чем о ГУЛАГе и советском дефиците. О стукачах. Ой! Ой! Ах, святое затронула. С родителями я об этом и заикнуться не могу. Ни слова. Что вы! Мой папа остался советским романтиком. В августе девяносто первого… Путч! По телевизору с утра — балет «Лебединое озеро»… и танки в Москве, как в Африке… И папа, а с ним еще человек семь, все его друзья, они прямо с работы рванули в столицу. Революцию поддержать! Я сидела у телевизора… Запомнила Ельцина на танке. Рушилась империя… Пусть рушится… Ждали папу, как с войны, — вернулся он героем! Я думаю, что он до сих пор этим живет. Через энное количество лет я понимаю, что это — самое главное, что было в его жизни. Как у нашего дедушки… Тот всю жизнь рассказывал, как они били немцев под Сталинградом. После империи папе жить скучно и неинтересно, ему нечем жить. В основном, они разочарованы… Его поколение… У них чувство двойного поражения: сама коммунистическая идея потерпела крах, и то, что после нее получилось, им тоже непонятно, они это не принимают. Другого они хотели, если капитализма, то с человеческим лицом и обаятельной улыбкой. Не их это мир. Чужестранный. Но это мой мир! Мой! Я счастлива, что советских людей я вижу только на Девятое мая… (Молчит.)

Ехала я в столицу автостопом — так дешевле, и чем больше смотрела в окно, тем злее становилась, я уже знала, что из Москвы не вернусь. Ни за какие коврижки! По обе стороны базар… Торговали чайными сервизами, гвоздями, куклами — людям платили товаром. Можно было утюги или сковородки поменять на колбасу (на мясокомбинатах рассчитывались колбасой), на конфеты, сахар. Возле одной автобусной будки сидела толстая тетка, обвешанная, как лентами с патронами, детскими игрушками. Мультик! В Москве лил дождь, но я все равно пошла на Красную площадь, чтобы увидеть купола Василия Блаженного и Кремлевскую стену — эта мощь, сила, и я здесь! В самом сердце! Я шла и хромала, перед отъездом сломала в тренажерном зале мизинец на ноге, но я была на высоких каблуках и в своем лучшем платье. Конечно, судьба — это везение, карта, но у меня есть чутье, и я знаю, чего хочу. Вселенная ничего не дает просто так… задаром… На — тебе! И — тебе! Надо очень хотеть. Я хотела! Мама привозила только домашние пирожки и рассказывала, как они с папой ходят на митинги демократов. А по талонам в месяц на человека давали: два килограмма крупы, по одному килограмму мяса и двести граммов масла. Очереди, очереди, очереди и номера на ладонях. Мне не нравится слово «совок»! Мои родители — не «совки», они — романтики! Дошколята в нормальной жизни. Я их не понимаю, но я их люблю! Шла по жизни одна… в одиночку… в шоколаде не была… И мне есть за что себя любить! Без репетиторов, без денег и протекции я поступила в МГУ. На факультет журналистики… На первом курсе влюбился в меня однокурсник и спросил: «А ты влюблена?» — На что я ответила: «Я влюблена в себя». Я всего добилась сама. Сама! С однокурсниками было неинтересно, на лекциях скучно. Учили советские преподаватели по советским учебникам. А вокруг кипела уже несоветская жизнь — диковинная, сумасшедшая! Появились первые бэушные иномарки — восторг! Первый «Макдональдс» на Пушкинской… Польская косметика… и страшный слух, что она — для покойников… Первая реклама на телевидении — рекламировался турецкий чай. Все раньше было серое, а тут — яркие цвета, броские вывески. Всего хотелось! Все можно было получить! Ты мог быть кем хочешь: брокером, киллером, геем… Девяностые годы… для меня благословенные… незабываемые… Время завлабов, бандитов и авантюристов! Советскими оставались только вещи, а люди уже с другой программой в голове… Будешь крутиться и вращаться — и ты получишь все. Какой Ленин? Какой Сталин? Это уже позади, перед тобой открывается офигенная жизнь: ты можешь увидеть весь мир, жить в прекрасной квартире, кататься на роскошной машине, есть на обед слонятину… У России разбежались глаза… Улица и тусовки учили быстрее, и я перевелась на заочное отделение. Нашла работу в газете. Жизнь нравилась мне с самого утра.

Я смотрела вверх… на высокую лестницу жизни… Я не мечтала, чтобы меня трахали в подъездах или в саунах и за это водили по дорогим ресторанам. У меня было много поклонников… На ровесников я не обращала внимания, с ними я могла дружить, ходить вместе в библиотеку. Несерьезно и безопасно. А нравились мне мужчины постарше и успешные, уже состоявшиеся. С ними было интересно, смешно и полезно. А на меня… (Смеется.) На мне долго стояло клеймо — девочки из хорошей семьи, из дома, где много книг, главный в доме — книжный шкаф, и на меня обращали внимание писатели и художники. Непризнанные гении. Но я не собиралась посвятить свою жизнь гению, которого признают после его смерти и будут нежно любить потомки. А потом все эти разговоры, надоевшие мне еще дома: о коммунизме, о смысле жизни, о счастье для других… о Солженицыне и Сахарове… Нет, это были герои не моего романа, а герои моей мамы. Тех, кто читал и мечтал летать, как чеховская чайка, сменили те, кто не читал, но мог летать. Весь прежний джентльменский набор выпал в осадок: самиздат, разговоры шепотом на кухне. Какой позор — наши танки были в Праге! Да они уже были в Москве! Кого этим удивишь? Вместо стихов самиздата — кольцо с бриллиантом, дорогие лейблы одежд… Революция желаний! Хотений! Мне нравились… я люблю чиновников и бизнесменов… Меня вдохновлял их словарь: оффшоры, откаты, бартеры. Сетевой маркетинг, креативный подход… В редакции на планерках редактор говорил: «Нужны капиталисты. Помогаем Ельцину и гайдаровскому правительству делать капиталистов. Срочно!» Я была молодая… красивая… Меня посылали брать интервью у этих капиталистов: как они стали богатыми? Как заработали первый миллион? Социалистические люди превращались в капиталистических? Надо было это описать… Почему-то именно миллион покорял воображение. Заработать миллион! Мы привыкли, что русский человек вроде бы и не хочет быть богатым, даже боится. Чего же он хочет? А он всегда хочет одного: чтобы кто-то другой не стал богатым. Богаче, чем он. Малиновые пиджаки, золотые цепи… Это из кино… из телесериалов… Те, кого я встречала, — с железной логикой и железной хваткой. Системное мышление. Все учили английский. Менеджмент. Академики и аспиранты уезжали из страны… физики и лирики… А эти… новые герои… они никуда не хотели уезжать, им нравилось жить в России. Это был их час! Их шанс! Они хотели быть богатыми, они всего хотели. Всего!

И тут я встретила его… Я думаю, что любила этого человека. Звучит как откровение… Да? (Смеется.) Он был старше меня на двадцать лет, у него семья и двое сыновей. Ревнивая жена. Жизнь под микроскопом… Но мы сходили друг от друга с ума, такой порыв и взвод, что он признавался: утром, чтобы не заплакать на работе, он принимал две таблетки тазепама. Я тоже совершала сумасшедшие поступки, только что с парашютом не прыгала. Это все было… так бывает… конфетно-букетный период… Еще не важно, кто кого обманывает, кто за кем охотится и кто чего хочет. Я была маленькая, двадцать два года… Я влюбилась… влюбилась… Теперь я понимаю, что любовь — это своего рода бизнес, у каждого свой риск. Будь готова к новой комбинации… Всегда! Теперь от любви редко кто млеет. Все силы — на прыжок! На карьеру! Молодые девчонки у нас в курилке треплются, и если у кого-то настоящее чувство — жалеют: дура, мол, втюрилась. (Смеется.) Дура! Я была такая счастливая дура! Он отпускал водителя, ловил машину, и мы катались по ночному городу на каком-то пропахшем бензином «Москвиче». Без конца целовались. «Спасибо тебе, — говорил он, — ты вернула меня на сто лет назад». Флэш-эпизоды… флэш… Меня ошеломлял его ритм… напор… Звонок вечером: «Утром летим в Париж» или: «Махнем на Канары. У меня есть три дня». В самолете летим первым классом, номер в самом дорогом отеле — под ногами стеклянный пол, там живые рыбы плавают. Живая акула! Но запомнилось на всю жизнь другое… Запомнился пропахший бензином «Москвич» на московской улице. И… как мы целовались… безумные… он доставал мне радугу из фонтана… Я влюбилась… (Молчит.) А он устраивал себе праздник жизни. Для себя… себе — да! Когда мне стукнет сорок, может быть, я его пойму… когда-нибудь пойму… Вот, например, он не любил часы, когда они шли, он любил их только тогда, когда они стояли. У него были свои отношения со временем… Во-о-от! Да-а-а… Обожаю кошек. Я люблю их за то, что они не плачут, никто не видел их слез. Если кто-то встретит меня на улице, подумает — богатая и счастливая! У меня есть все: большой дом, дорогая машина, итальянская мебель. И дочка, от которой я в восторге. У меня есть домработница, я не жарю сама котлеты и не стираю белье, могу купить все, что захочу… горы безделушек… Но я живу одна. И хочу жить одна! Мне ни с кем так не бывает хорошо, как с собой, я люблю говорить сама с собой… в первую очередь о себе… Отличная компания! Что я думаю… чувствую… Как вчера на это смотрела и как сегодня? То мне нравился синий цвет, а теперь лиловый… В каждом из нас столько всего происходит. В себе. С собой. Там, внутри, целый космос. Но мы на него почти не обращаем внимания. Все заняты внешним, наружным… (Смеется.) Одиночество — это свобода… Я каждый день теперь радуюсь, что я свободна: позвонит — не позвонит, приедет — не приедет? бросит — не бросит? — увольте! Не мои проблемы! Ну нет… не боюсь я одиночества… Я боюсь… кого я боюсь? Стоматолога я боюсь… (Неожиданно срывается.) Люди всегда врут, когда говорят о любви… и о деньгах… врут всегда и по-разному. Мне врать неохота… Ну неохота! (Успокаивается.) Извините… Ну извините… Я давно не вспоминала…

Сюжет? Вечный сюжет… Я хотела от него ребенка, я забеременела… Может, он испугался? Мужчины — они трусы! Бомж или олигарх — нет никакой разницы. На войну пойдут, революцию сделают, а в любви предадут. Женщина сильнее: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». И по законам жанра… «А кони все скачут и скачут. А избы горят и горят»… «Мужчина не бывает старше четырнадцати лет», — впервые дала мне разумный совет моя мама. Помню, что… было так… Преподнесла эту новость ему перед своей командировкой, меня послали на Донбасс. А я любила командировки, любила запах вокзалов и аэропортов. Было интересно, когда возвращалась, рассказать ему, вместе обсудить. Я сейчас понимаю, что он не только открывал мне мир, удивлял и водил по умопомрачительным бутикам, одаривал, он еще учил меня думать. Не то чтобы у него была такая задача, это само собой получалось. Смотрела на него, слушала. Даже когда я думала о том, что мы будем вместе, я не собиралась навсегда поселиться за чьей-то широкой спиной и там беспечно гламурить. Балдеть! У меня имелся свой план жизни. Любила свою работу, быстро делала карьеру. Много ездила… И в тот раз… Я летела в шахтерский поселок — история страшная, но можно сказать, типичная для того времени: передовых шахтеров наградили к празднику магнитофонами, и ночью одну семью всю вырезали. Ничего не взяли — только магнитофон. Пластмассовый «панасоник»! Коробку! В Москве — шикарные машины, супермаркеты, а за Садовым кольцом — магнитофон был чудом. Местные «капиталисты», о которых мечтал мой редактор, ходили по улицам в окружении свиты автоматчиков. В туалет — с охранником. Но тут казино, и здесь казино, и еще раз казино. И уже какой-то частный ресторанчик. Все те же девяностые годы… Они — да… они… Три дня я была в командировке. Вернулась, и мы встретились. Сначала он обрадовался — у нас будет… скоро у нас будет ребенок! У него двое мальчиков, хотел девочку. Но слова… слова… они ничего не значат, за слова прячутся, ими защищаются. Глаза! Его глаза… В глазах появился страх: надо же что-то решать, менять свою жизнь. Тут… тут — заминка… Сбой. Ах-х-х! Есть мужчины, которые уходят сразу, они уходят с чемоданами, куда уложены еще сырые носки и рубашки… А есть такие, как он… Муси-пуси, трали-вали… «Что ты хочешь? Скажи, что я должен сделать? — спрашивал он меня. — Одно твое слово — и я разведусь. Ты только скажи». Я смотрела на него…

Я смотрела на него, и у меня холодели кончики пальцев, уже начала понимать, что счастливой с ним не буду. Маленькая и глупая… Сейчас я бы зафлажковала его, как волка на охоте, я умею быть хищницей и пантерой. Стальной нитью! Тогда я только страдала. Страдание — это танец, в нем и жест, и плач, и смирение. Как в балете… Но есть один секрет, простой секрет — неприятно быть несчастливой… унизительно… В очередной раз я лежала в больнице на сохранении. Звоню ему утром, что меня надо забрать, к обеду выпишут, а он сонным голосом: «Не могу. Сегодня не могу». И не перезвонил. В этот день он улетел с сыновьями в Италию, кататься на лыжах. Тридцать первое декабря… Завтра — Новый год. Вызвала такси… Город завалило снегом, я шла через сугробы, держась за пузо. Шла одна. Неправда! Вдвоем, мы уже были вдвоем. С моей дочкой… дочуркой… Моей! Обожаемой! Я уже любила ее больше всех на свете! Любила ли я его? Как в той сказке: жили они долго и счастливо и умерли в один день. Страдала, но не умирала: «Я не могу без него жить. Я без него умру». Я, наверное, еще не встретила такого мужчину… для таких слов… Таки да! Да-да-да! Но я научилась проигрывать, я не боюсь проигрывать… (Смотрит в окно.) У меня с тех пор нет больших историй… Были романчики… Я легко вхожу в секс, но это не то, это другое. Мне не нравится запах мужчин, не запах любви, а запах мужчин. В ванной комнате я всегда слышу, что здесь был мужчина… пусть у него самый дорогой парфюм, дорогие сигареты… Меня охватывает ужас, когда я подумаю, сколько надо трудиться, чтобы возле тебя был другой человек. Как в каменоломне! Забыть о себе, отказаться от себя, освободиться от себя. В любви нет свободы. Даже если вы найдете свой идеал, у него будут не те духи, он будет любить жареное мясо и смеяться над вашими салатиками, не там оставлять носки и брюки. И всегда надо страдать. Страдать?! Из-за любви… из-за этой композиции… Я не хочу больше делать эту работу, мне легче надеяться на себя. С мужчинами лучше дружить, иметь деловые отношения. Мне даже кокетничать редко охота, лень надевать эту маску, вступать в игру. Спа-салон, френч-маникюр, итальянское наращивание. Макияж. Боевой раскрас… Боже мой! Боже мой! Девочки из Тьмутараканска… Со всей России — в Москву! В Москву! Там ждут их богатые принцы! Они мечтают, что из золушек их превратят в принцесс. Ожидание сказки! Чуда! Я через это… уже проехала… Понимаю золушек, но мне их жалко. Рай без ада не бывает. Чтобы один рай… так не бывает… Но они еще этого не знают… в неведении…

Прошло семь лет, как мы расстались… Он мне звонит, звонит всегда почему-то ночью. У него все плохо, потерял много денег… говорит, что несчастлив… Была одна молодая девочка, сейчас другая. Предлагает: давай встретимся… Зачем? (Молчит.) Мне долго его не хватало, я выключала свет и часами сидела в темноте. Терялась во времени… (Молчит.) Потом… потом были только романчики… Но я… Я никогда не смогу влюбиться в мужчину без денег, из спального района. Из панельного гетто, из Гарлема. Я ненавижу тех, кто рос в нищете, с «нищенским» менталитетом, деньги значат для них так много, что им нельзя доверять. Не люблю бедных, униженных и оскорбленных. Всех этих Башмачкиных и Опискиных… героев великой русской литературы… Не доверяю им! Что? Что-то со мной не так… не вписываюсь в формат? Подождите… Никто не знает, как устроен этот мир… Мужчина мне нравится не за деньги, не только за деньги. Мне нравится весь образ успешного мужчины: как он ходит, как он водит машину, как говорит, как ухаживает — все у него другое. Все! Я таких выбираю… За это… (Молчит.) Он звонит… он несчастлив… Чего же он такого не видел и не может купить? Он… и его друзья… Деньги уже заработаны. Большие деньги. Сумасшедшие! Но за все свои деньги они не могут купить себе счастье, эту самую любовь. Любовь-морковь. У бедного студента она есть, а у них нет. Вот такая несправедливость! А им кажется, что они могут все: на личных самолетах летают в любую страну на футбольный матч, в Нью-Йорк — на премьеру мюзикла. Все — по карману! Затащить в постель самую красивую модель, привезти их в Куршавель — целый самолет! Все мы Горького в школе проходили, знаем, что такое купеческий загул — бить зеркала, лежать мордой в черной икре… купать девиц в шампанском… Но все надоело — скучно им. Московские турагентства предлагают таким клиентам особые развлечения. Например, два дня в тюрьме. В рекламе так и написано: «Хотите побыть два дня Ходорковским?». В милицейской машине с решетками их везут в город Владимир в самую страшную тюрьму — Владимирский централ, там переодевают в арестантскую робу, гоняют по двору с собаками и бьют резиновыми дубинками. Настоящими! Напихивают, как селедку, в грязную вонючую камеру с парашей. И они — счастливы. Новые ощущения! За три-пять тысяч долларов можно еще поиграть в «бомжей»: желающих переодевают, гримируют и разводят по московским улицам, они попрошайничают. Правда, рядом за углом дежурят охранники — собственные и от турфирмы. Есть предложения и покруче, для всей семьи: жена — проститутка, муж — сутенер. Знаю историю… Однажды больше всех за вечер сняла клиентов скромная, с советской внешностью жена богатейшего московского кондитера. И муж был счастлив! Есть развлечения, о которых нет сообщений в туристских рекламах… Совершенно секретно… Можно устроить ночью охоту на живого человека. Несчастному бомжу дают тысячу баксов: вот они «зеленые» — твои! Он сроду таких денег не видал! А за это — поработай зверем! Спасешься — значит, судьба, пристрелят — не взыщи. Все по-честному! Можно взять девочку на ночь… Дать волю фантазиям, низу живота, да так, что маркизу де Саду не снилось! Кровь, слезы и сперма! Это называется — счастьем… Счастье по-русски — попасть в тюрьму на два дня, чтобы потом выйти оттуда и понять, как у тебя все хорошо. Прекрасно! Купить не только машину, дом, яхту, депутатское кресло… но и человеческую жизнь… Побыть если не богом, то божком… сверхчеловеком! Ну да… И все! Все рожденные в СССР, еще все оттуда. С этим диагнозом. А такой… Такой наивный был мир… мечтали хорошего человека сделать… Обещали: «железной рукой загоним человечество в счастье…». В земной рай.

У меня был разговор с мамой… Она хочет уйти из школы: «Устроюсь гардеробщицей. Или сторожем». Вот она рассказывает детям о книгах Солженицына… о героях и праведниках… У нее горят глаза, а у детей — нет. Мама привыкла, что у детей раньше горели глаза от ее слов, а сегодняшние дети ей отвечают: «Нам даже интересно, как вы жили, но мы так жить не хотим. Мы не мечтаем о подвигах, мы хотим жить нормально». Проходят они «Мертвые души» Гоголя. Историю подлеца… Так нас в школе учили… А сегодня сидят в классе другие дети: «Почему это он подлец? Чичиков, как Мавроди, построил пирамиду из ничего. Это классная бизнес-идея!». Чичиков для них положительный герой… (Молчит.) Мою дочь мама воспитывать не будет… Я не дам. Если ее послушать, то ребенок должен смотреть только советские мультики, потому что они «человеческие». Но выключаешь мультик — и выходишь на улицу. В совершенно другой мир. «Как хорошо, что я уже старая, — призналась мама. — Могу дома сидеть. В своей крепости». А раньше она всегда хотела быть молодой: маска из сока помидоров, волосы ополаскиваем ромашкой…

По молодости я любила менять судьбу, дразнить ее. Сейчас нет, хватит. У меня растет дочь, я думаю о ее будущем. А это — деньги! Я хочу заработать их сама. Не хочу просить, ни у кого не хочу брать. Не хочу! Ушла из газеты в рекламное агентство — там платят больше. Хорошие деньги. Люди хотят жить красиво — это главное, что сегодня с нами происходит. И это волнует всех. Включите телевизор: на митинги собираются… ну пусть несколько десятков тысяч человек, а красивую итальянскую сантехнику покупают миллионы. Кого не спросишь, все перестраивают, ремонтируют свои квартиры и дома. Путешествуют. Никогда так в России не было. Мы рекламируем не только товары, но и потребности. Производим новые потребности — как жить красиво! Управляем временем… Реклама — зеркало русской революции… Моя жизнь забита до отказа. Замуж не собираюсь… Есть друзья, все они богатые люди. Один «растолстел» на нефти, второй — на минеральных удобрениях… Встречаемся, чтобы поговорить. Всегда в дорогом ресторане: мраморный холл, старинная мебель, дорогие картины на стенах… швейцары с осанкой русских помещиков… Я люблю находиться в красивых декорациях. Мой близкий друг тоже живет один и не хочет жениться, ему нравится быть одному в своем трехэтажном особняке: «Ночью спать вдвоем, а жить одному». Днем у него голова пухнет от котировок цветных металлов на Лондонской бирже. Медь, свинец, никель… В руках три мобильных телефона, трезвонят каждые тридцать секунд. Работает он по тринадцать-пятнадцать часов в сутки. Без выходных и отпусков. Счастье? Что такое счастье? Мир изменился… Сейчас одинокие — это успешные, счастливые люди, а не слабые или неудачники. У них есть все: деньги, карьера. Одиночество — это выбор. Я хочу находиться в пути. Я — охотница, а не смиренная дичь. Я сама выбираю. Одиночество очень похоже на счастье… Звучит, как откровение… Да? (Молчит.) Я даже не вам, а себе хотела все это рассказать…





О желании их всех убить, а потом о страхе, что тебе этого хотелось

Ксения Золотова — студентка, 22 года




На первую нашу встречу пришла ее мама. Призналась: «А Ксюша не захотела со мной пойти. Отговаривала и меня: “Мама, кому мы нужны? Им нужны только наши чувства, наши слова, а сами мы им не нужны, потому что они этого не пережили”». Она очень волновалась: то поднималась, чтобы уйти: «Я стараюсь не думать об этом. Больно повторять», то начинала рассказывать, и ее нельзя было остановить, но больше молчала. Чем я могла ее утешить? С одной стороны, прошу: «Не волнуйтесь. Успокойтесь», а с другой, — хочу, чтобы она вспомнила тот страшный день: 6 февраля 2004 года — теракт в Москве на Замоскворецкой линии метро между станциями «Автозаводская» и «Павелецкая». В результате взрыва погибло 39 человек и 122 были госпитализированы.

Хожу и хожу по кругам боли. Не могу вырваться. В боли есть все — и мрак, и торжество, иногда я верю, что боль — мост между людьми, скрытая связь, а в другой раз в отчаянии думаю, что это — пропасть.

От той двухчасовой встречи в блокноте осталось несколько абзацев:

«…быть жертвой — это настолько унизительно… Просто стыдно. Я вообще не хочу с кем-либо об этом разговаривать, я хочу быть как все, а получается — одна и одна. Могу заплакать везде. Бывает, иду по городу и плачу. Мне один незнакомый мужчина сказал: “Что ты плачешь? Такая красивая — и плачешь”. Во-первых, красота никогда мне в жизни не помогала, а во-вторых, я чувствую эту красоту как предательство, она не соответствует тому, что у меня внутри…

…У нас две дочери — Ксюша и Даша. Мы жили скромно, но много ходили в музеи, в театры, много читали. Когда девочки были маленькие, папа им сказки сочинял. Мы хотели спасти их от грубой жизни. Я думала, что искусство спасает. А оно не спасло…

…В нашем доме живет одинокая старушка, ходит в церковь. Однажды она остановила меня, я решила — посочувствует, а она мне по-злому: “Задумайтесь, почему это с вами случилось? С вашими детьми?” Зачем… за что мне эти слова? Она покаялась, я думаю, она потом покаялась… Я никого не обманула, я никого не предала. У меня было только два аборта, это два моих греха… Я знаю… На улице часто подаю милостыню, пусть немного, сколько могу. Птиц зимой кормлю…»

В следующий раз они уже пришли вдвоем — мама и дочь.



Мать

— Может, для кого-то они герои? У них есть идея, они чувствуют себя счастливыми, умирая, они думают, что попадут в рай. И не боятся смерти. Я ничего про них не знаю: «Составлен фоторобот предполагаемого террориста…» — и все. А для них мы мишени, им никто не объяснил, что моя девочка не мишень, у нее есть мама, которая без нее жить не может, есть мальчик, который в нее влюблен. Разве можно убивать человека, которого любят? По-моему, это двойное преступление. Идите на войну, в горы, стреляйте там друг в друга, но почему в меня? В мою дочь? Нас убивают среди мирной жизни… (Молчит.) Я теперь боюсь сама себя, своих мыслей. Иногда хочется их всех убить, а потом страшно, что тебе этого хотелось.