Вор с черным языком

Везение слепого кота




Летом 1224 года, когда коронованные вожди мира скармливали людей гоблинам при Голтее, последнюю волну подростков собрали для обучения военному делу. Целый год их учили строить стену из щитов, метать копья, стрелять из лука и быстро маршировать.

Во время Войны молотильщиков – второго столкновения с гоблинами – люди поняли важную вещь: Орда с легкостью перебьет армию необученных крестьян, вооруженных только дубинками и вилами, сколько бы солдат в ней ни было. За время этой войны с 1210 по 1217 год мы потеряли девять мужчин из десяти.

Я родился в первый год этого бедствия.

Когда вербовщики заявились в Плата-Глуррис, мне было четырнадцать.

Разразившуюся в это время войну назвали Войной дочерей, потому что, кроме дочерей, не осталось почти никого, кто еще мог сражаться. Мальчишки моего возраста были самыми старшими и в конце концов тоже отправились вместе с сестрами, матерями, тетками в огромную армию, объединившуюся против гоблинской Орды. Эти новые отряды антерцев, холтийцев, брайсийцев, галлардийцев, спантийцев, ганнов, средиморцев, вострийцев, а также вассалов из Странных городов Истрии и Бельтии назвались Лигой славы. Но богам не нравятся такие штуки, они любят сами решать, кто достоин славы. Так и вышло, все почести достались червям.

Даже из этой последней волны подростков, которые с помощью корвидов и неподжигаемых кораблей из родникового дерева все-таки отогнали гоблинов обратно на их родину, бо́льшая часть не вернулась назад. Дело в том, что гоблины пользовались ядом. Они бросали в бой огромных, слепых как кроты, бледноликих гхаллов, выращенных в подземельях рабами-людьми, и обезумевших от боли кабанов размером с доброго пони, с шипами на доспехах, направленными как наружу, так и внутрь. Они применяли качающиеся частоколы и град стрел.

Гоблины напускали на нас болезни.

Напускали страх.

Король Конмарр отправил скрепленные печатью декреты во все города всех трех своих королевств: сам Холт (также именуемый Западным Холтом), Северный Холт и Гальтию. Он поручил местным герцогам разослать вербовщиков, которые должны были набирать солдат. Отказавшихся считали предателями. За каждого сбежавшего вербовщик платил штраф из своего кармана. Вербовщики не были людьми благородного происхождения – обычные деревенские жители из тех, кого хорошо знали и уважали, например старосты. Не такие бедные, чтобы им нечего было терять, но и не настолько богатые, чтобы штраф не навредил их благополучию.

За месяц до последнего призыва Гильдия Берущих тоже прислала в Плата-Глуррис своего вербовщика. Его звали Каванмир, и никто в мире не умел лучше его воспевать жадность, предательство и дезертирство.

Послушайте его увещевания, как я сам их запомнил:

Это не твоя война, Кинч, не твоя! Только не подумай, будто бы я не хочу, чтобы мы победили этих злобных мерзавцев. Я ведь такой же человек, как и ты, верно? Просто каждый из нас получает от богов свой дар, не такой, как у других. Возьмем, к примеру, вашу Босоногую гвардию, гордость гальтской пехоты. Они такие крутые, что ходят без обуви и по снегу, и по камням. Лучшие копейщики во всем мире людей, так ведь? Это их дар, милостью богов, их сила и воинская доблесть. Они готовились держать копье еще в утробе матери, их легкие от рождения приспособлены к волчьему вою вашего Солграннона – Окровавленной Морды, бога войны. Но ты? Ты же человек Лисьей Лапы, верно? Избранный Фотанноном для более тонкого искусства. Мне кажется, так и есть. Я помню, что твоего брата отправили за воровство на монетный двор и там он оглох и стал калекой. Но что он пытался украсть? Не отвечай, я сам знаю. Все знают. Дать себя искалечить из-за куска крашеной ткани – удел жалкого неудачника, плывущего по течению. И вот теперь он идет на войну. Но ты не обязан плыть по течению.

Ты не обязан отозваться на призыв, отправиться к какому-нибудь Голтею или Орфею и умереть ни за хрен собачий ради короля Конмарра, язык у которого такой же розовый, как и у меня. Посмотри на себя, гальтское чудо! Говорят, что в вас, драных безумцах, течет кровь ушедших эльфов, если ты веришь в эльфов. Я не верю, но если бы они когда-то существовали, то наверняка посеяли бы свое семя здесь, в Гальтии. У тебя пальцы лютниста, пальцы скрипача, превосходные пальцы, мать твою! Они созданы для того, чтобы открывать замки дверей, сундуков, девичьих сердец, а не для того, чтобы их откусили акульи зубы гоблинов. Ты создан, чтобы карабкаться по стене банка, чтобы забрать оттуда серебряные слитки, а не для того, чтобы скорчиться за дешевым, но тяжелым щитом, пытаясь удержать его дрожащими руками. Только представь, как на тебя наваливается закованный в броню боевой кабан весом в четверть тонны, а в это время гоблин пробивает незаживляемую дыру в твоей ноге трехгранным наконечником копья. Это прямое оскорбление богов – тратить такую редкую монету, и ради чего? Ради еще одного мертвого солдата, лежащего в грязи. Затоптанного в грязь, целиком, кроме печального мертвого лица, поливаемого дождем. Или хуже того, тебя увезут в земли Орды, чтобы подвесить на крюк в мясницкой яме, пока гоблины не съедят тебя с солью и мерзкими грибами, которые помогают им увидеть живьем своего лишенного формы туманного бога. А потом высрут тебя в канаву. Этого хотела твоя мать? Чтобы тебя высрали из гоблинской задницы в далекой Галлардии? Что хорошего сделала для тебя эта Галлардия? Правильно, ничего. Сколько тебе, семнадцать? Всего четырнадцать! Такой большой для четырнадцати лет. Не по-настоящему большой, но для маленького мальчишки, смышленого мальчишки, которому всего четырнадцать.

Хочешь получить медяк прямо сейчас? Вот он, мне не жалко, нам не жалко. Мы богаты, как Древний Кеш, у нас полно золота, как в старом Адрипуре. Я чувствую, что ты любишь монеты. Видел когда-нибудь «разгром»? Вот он, чистое золото, три унции счастья, только взгляни на него! Ох! Как это на твой слух, а? Работа для ловких рук, но не волнуйся, мы научим тебя этому в первую очередь. Пусть Босоногая гвардия орудует копьями, пусть крестьяне машут цепами, их этому и обучали, верно? Ты пойдешь другой дорогой, это так же точно, как то, что после кольцевого дня будет клятвенный день, а за ним – вдовий день. Но такой смышленый парень, как ты, быстро научится определять нужные дни. Ты же знаешь, что мы посылаем своих ассасинов и воров в армию, да? Мы предлагаем помощь, причем недешево, но королям есть чем расплатиться. В конце концов, ты тоже можешь так поступить: постреливать издали в вождей гоблинов или пробраться в их лагерь и освободить наших храбрых воинов, попавших в плен. Когда-нибудь позже, имея нужные навыки, чтобы принести пользу и остаться в живых. Кто знает? А вот ты знаешь парня по имени Фуллен из соседней деревни? Он пойдет со мной. Уже пошел, иначе я бы тебе про него не сказал. Он станет богачом, я тебе точно говорю. Он сделал выбор – такой же, какой стоит перед тобой: через месяц оправиться на войну простым солдатом и погибнуть дурной смертью или на следующей неделе пойти со мной и жить припеваючи. Вижу по твоим глазам, что тебе и самому ясно, кто ты есть. Не знаю еще, куда мы тебя возьмем, в Ламнур или в Пигденей, у нас есть школы в обоих городах, но в любом случае ты будешь жить возле моря. Там, где река встречается с морем, самое подходящее место. Разыщи меня завтра, и мы еще поговорим, но если скажешь кому хоть слово обо мне – я стану дымом в листве. Но ты слишком смышлен для такого. Через год мы с тобой оба будем ворами.

После этого разговора я прошел несколько миль до Косматого моря, взял первую попавшуюся лодку и отправился на остров Воронов, названный так из-за колонии больших и смелых негодников, гнездившихся на пожухлых от соли деревьях. Никакой пахотной земли, сплошные камни и болота. Отличное место, чтобы прихватить с собой девушку или стайку приятелей. Отличное место, чтобы принять судьбоносное решение.

Что я вообще думал тогда о ворах?

Если говорить откровенно, больше всего я хотел стать магом. По всем городам вдоль реки – в Плата-Глуррисе, Брит-Минноне и дальше до самого моря – звучали истории о том, как Фульвир, Связывающий Молнии, и Трясошип Гальт приплыли на остров Воронов и нашли здесь птиц, из которых потом вывели корвидов. Рассказывали, будто бы они оживили изгородь и она поколотила сборщика налогов, или обратили лик луны в бледно-зеленый цвет, чтобы отпраздновать Летний рассвет, или заставили двух чаек петь, одну – по-гальтски, другую – по-молровски, а прекрасные кудрявые девушки решали, какая из птиц поет лучше. Эти истории превращали двух колдунов чуть ли не в полубогов, подчинявших природу и предметы своей воле с таким озорством и добродушием, что мне хотелось стать таким же, как они. Но магия приходила из книг, а у меня никогда не было денег на подобную роскошь, хотя я и мог прочитать все, что попадется на глаза.

И я никогда не видел живых магов.

Зато воров видел.

Мой старший брат Петтрек – сводный брат на самом деле, у своей матери я был первенцем – тоже был в каком-то смысле вором, только не имел к этому никаких способностей. Он не пошел по пути Гильдии. Его поймали, когда он пытался стащить рубаху с бельевой веревки, и порядком поколотили – народ в деревнях присматривает за соседским добром.

Тем бы все и кончилось, но оказалось, что эта тонкая рубаха сливового цвета принадлежала старосте. Он пожаловался герцогу, и Петтрека приговорили к работам на королевском монетном дворе. Что за глупость – поставить вора рядом с серебром, так ведь? Да, но за кражу с монетного двора наказывали смертью, так что никто даже не пытался. Срок был небольшой. Он получил всего три месяца, но лучше бы просидел целый год в тюрьме.

Наказание заключалось не в сроке, а в самой работе. Помощник чеканщика должен крепко держать заготовку, пока тот стучит молотом. Если тебе достался хороший чеканщик, ты только оглохнешь. Хватит одной недели. Если только не заткнуть уши воском, но затычки не позволялось приносить с собой – уши тщательно проверяли. Воск полагалось покупать, по три медяка за одну затычку. Хорошая свеча столько не стоит. И затычки каждый день приходилось менять. Сами понимаете, чем все кончается. Бедняга глохнет.

А еще нужно заплатить, чтобы работать с хорошим чеканщиком. Опытный стоит два медяка в день, молодого получаешь бесплатно, но при этом он запросто сломает тебе палец, промахнувшись мимо заготовки. Так что за него тоже есть цена – твой палец. Хуже некуда, так ведь? Не стоит идти в воры, верно? Но я все понял иначе. Те, кто всем распоряжается, и есть воры – вот что я усвоил, глядя на искалеченные пальцы Петтрека и слушая его громкий голос. Не попадайся! – вот что я понял. Вступай в Гильдию.

Петтрек отправился с вербовщиком, как вскоре должен был и я, ушел сражаться с гоблинами. Его убили где-то на галлардийском побережье, и он, наверное, до самого конца так и кричал: «Что?»

На острове в тот день было хорошо, свежо, воздух полнился хриплыми криками воронов. Я отыскал на ветке одного из этих негодников с черным как ночь, отливающим синевой опереньем и спросил его, сбежать мне от призыва или нет. Но у него не нашлось другого ответа, кроме «кар-р-р», который я мог трактовать по своему усмотрению. Волны накатывались на холодный каменистый берег, как в те времена, когда еще не было ни воров, ни солдат, а я сидел и думал: «Какое все это имеет значение?» А потом: «Мальчик делает то, что ему говорят, а мужчина – что он сам хочет». А потом: «Солдат угощают пивом». А потом: «Мертвых солдат не угощают ничем».

В первый раз в жизни я попробовал помолиться Фотаннону и попросил его сказать, хочет ли он принять меня в свою стаю, или мне лучше взять в руки копье.

Потом я вернулся назад, и рыбак, чью лодку я забрал, поколотил меня и обозвал вором. Я заметил, что на его руке остались только большой и указательный пальцы, одного уха тоже не хватало. Обрывок королевской ленты на соломенной шляпе подсказывал, что этот человек был солдатом. И вот теперь похожей на клешню рукой он вытаскивал рыбу из воды и клал в давно не крашенную лодку.

В тот вечер я слепил из речной глины маленькую фигурку лиса и объявил себя его слугой.

Прошло еще две ночи, и я покинул город вместе с Каванмиром, оставив вербовщика выплачивать штраф за меня. Этим вербовщиком был Коэл На Браннайк, отец Малка На Браннайка, и оба они служили в Босоногой гвардии, обоих друзья считали подарком судьбы, а враги – лютыми зверями. Старший На Браннайк погиб в Галлардии, в битве при Орфее, изрубленный и искусанный гоблинами, а младший видел, как это произошло.

И теперь он стоял передо мной. На корабле, который должен стать мне домом.

Малк На Браннайк.

Постаревший, искусанный гоблинами, высушенный солнцем; и похоже, он был одним из самых крутых на палубе «Суепки бурьей».

– Добро пожаловать на мой драный корабль, засранец Кинч!

«Спасибо, засранец Малк. Постараюсь пообвыкнуться здесь». Вот что я собирался ответить, но из меня вырвалось только слабое мычание. Малка трудно было не принимать всерьез, но вовсе не страх связал мне язык. Это был стыд. Никто не заставит тебя заткнуться лучше, чем тот, кто знает о тебе самое плохое. Не уверен, что был в юности хуже, чем теперь. Возможно, я стал куда большим негодяем, но научился казаться хорошим. Молодые обычно этого не умеют, поэтому выставляют свои пороки напоказ. Одна из причин не слишком доверять путешественнику – он может не понравиться тому, кто знает его лучше.

– Правильно, – сказал он. – Не стоит сейчас долго болтать. У нас еще будет время поговорить. Гляжу на тебя и все еще не верю своему счастью.


Еще раз замечу, как отвратительно было видеть теплоту в его взгляде, понимая, что на самом деле это обжигающий холод.

– Ec sa imfalth margas beidh, – сказал он по-гальтски.

«Хорошо иметь собаку».

Это гальтский способ сказать другому: «Берегись!» Ответить можно было так: «Me saf math margas fleyn» – «Я сам себе собака». Что означало: «Меня не взять спящим, и я умею кусаться». Но на самом деле я сказал так:

– Me edgh bein i catet tull.

«Мне везет, как слепому коту».

Эти слова я прохрипел без всякой задней мысли. Но, оглядываясь назад, понимаю, что этот ответ прозвучал так странно, двусмысленно и отталкивающе, что оказался правильным. По крайней мере, не хуже любого другого. Малку было не важно, что именно я сказал. Мои шансы умереть в этом плавании только что превратились из неплохих в превосходные.





23

Того сегодня бога я приму…




Первые несколько дней все шло не так уж плохо. Золень догорел до золы. Пришел жатвень, а с ним и осень. Полная луна сияла высоко над морем, и Норригаль пела, склонившись над бортом.

Матросы почти не беспокоили нас, только приносили остатки овса, которым питались сами, и продавали нам водку. Спантийка пила вино из своего бочонка, а если кто-то подглядывал, как она наполняет стакан, смотрела на любопытного так грозно, что он больше не попадался нам на глаза. Они шастали мимо нас, кричали и проклинали небо. Второго жатвеня «Суепка» попала в полосу сильного ветра. Корабль кренился, раскачивался и временами едва не заваливался на борт. Нас с Норригаль тошнило так, что внутри все сжималось. Мы стонали, как умирающие, и обнимались с первым попавшимся сосудом, готовым принять наши подношения. У меня была только шляпа. Наполнив кувшин почти доверху тем, что час назад было овсом и водкой, Норригаль утерла слезы с глаз и посмотрела на меня.

– Твое заклинание от морской болезни не действует, – сказал я.

– Экий ты догадливый! – ответила она, выплюнув изо рта прядь собственных мокрых волос. – Я не нашла один ингредиент.

– Какой?

– Куркуму.

– Что за хрень такая?

– Кешийская пряность, – объяснила Норригаль. – Она… она желтая.

Мне оставалось только порадоваться, что я никогда ее не видел, потому что, кажется, от одной мысли об этой пряности Норригаль снова вырвало в кувшин. Я посмотрел на лежавшую на коленях шляпу и задумался, скоро ли она промокнет насквозь и не лучше ли найти в себе силы подняться и вылить блевотину в помойное ведро.

Но так и не нашел.

– Задрало это сраное, поносное плавание, – сказал я и зашелся в сухой рвоте, едва не заплакав, а если бы даже и заплакал, то ни за что не признался бы.

Но это был худший из первых четырех дней.

Остальные были вполне терпимыми.

Обормот бродил по нижнему трюму, либо он сам старался не отходить далеко от меня, либо его заставляла та, что скрывалась внутри кота. К тому же он был настолько любезен, что гадил и мочился в одном и том же месте, так что мне не приходилось бегать по трюму с тряпкой и подтирать за ним, прежде чем кто-нибудь начнет ругаться.

Малк На Браннайк спускался в трюм только ночью, чтобы поспать в гамаке шесть часов. Я знал об этом, потому что отсыпался днем, а ночью только притворялся спящим, а сам следил за ним. Он был похож на дождь в Пигденее – понимал, что мне некуда деться. Я подумывал о том, не рассказать ли обо всем Гальве, но тогда пришлось бы признаться, что я сбежал от призыва. А этого я не мог. Не мог, и все.

Зато я несколько раз за эти дни поговорил с Норригаль.

– Каким богам ты поклоняешься? – спросил я однажды, когда мы подошли к какому-то острову настолько близко, что привлекли внимание чаек.

– Всем, – ответила она, глядя на мерцающее море и ковыряя в зубах щепкой от борта «Суепки».

– Но какому в особенности?

– Того, кто новым чарам подойдет…

– …И к гибели меня не приведет, – продолжил я известные стихи гальтского барда Келлана На Фальта.

А закончили мы уже вдвоем:

Того сегодня бога я приму,

Хотя вчера молился не ему.