Волк в ее голове. Книга I

В) дает странные доклады — типа, «Польза и вред мастурбации» (это писал Валентин, если вдруг).

Говоря о перлах, я не преувеличил: Богиня несет такую хрень, что Валентин в «Почтампе» создал отдельную страничку. Заходите, там полно мемов, видюх и фразочек в духе «Жвачка — это доминанта, которая идёт в мозг».

Вот и сейчас, подходя к двери, я слышу, как голос Богини монотонно зачитывает:

— «… обожает роскошь, у них плохие манеры, и нет никакого уважения к авторитетам, они высказывают неуважение к старшим, слоняются без дела и постоянно сплетничают». Я вынуждена это читать, не надо на меня так смотреть. «Они все время спорят с родителями, они постоянно… — Богиня прерывается на секунду, когда я заглядываю в кабинет, и тут же продолжает: — они постоянно вмешиваются в разговоры и привлекают к себе внимание…».

Симонова хихикает. Богиня непонимающе оглядывается и, ведя указательным пальцем по бумаге, заканчивает цитату:

— «Они прожорливы и тиранят учителей». Кто нам скажет, про кого это?

— Да про Артура! — предлагает Валентин, и по рядам пробегает смех.

Я с трудом прячу улыбку и демонстративно хлопаю Валентину.

— Это была фраза о молодежи. — Богиня слюнявит палец, перелистывает страницу учебника, прочищает горло. — Понимаете? О молодежи. Кто может рассказать, чью фразу я цитировала?

— Сократ? — предлагает Олеся.

— Домкрат, — шепчет Коваль.

Из противоположных концов класса сыплются варианты:

— Ленин!

— Бальзак!

— Петр Первый?

— Папаня мой, — снова шутит Коваль.

Олеся хрюкает.

— Сорян? Можно? — спрашиваю я, когда изображать фонарный столб надоедает. — Нельзя?

Учитывая, количества бреда на общаге, я не шибко расстроюсь, если меня выгонят за стотысячное опоздание.

Наверное.

Не знаю.

Богиня бросает взгляд поверх очков и тоном мудрого старца вопрошает:

— Ну, вечно опаздывающий, кого я процитировала?

— Эээ…

— Ты ещё сам не знаешь, но, скажешь — поймёшь.

Я чувствую, что мои брови ползут вверх.

— Вы процитировали кого-то, кто определяет качество человека по возрасту. Что недалеко ушло от определения качества человека по цвету кожу и национальности, то есть, от газовых камер, воплей «зиг хайль» и расовой сегрегации.

Валентин падает лицом на парту.

— Трибуну Арсеньеву! — предлагает Симонова.

Мисерва вторит:

— Дайте две!

— Тю-тю-тю. — Богиня победно оглядывает класс и с хитрецой сообщает:

— Это сказал Аристотель! Напишите большими буквами в тетрадях: «ЭТО СКАЗАЛ АРИСТОТЕЛЬ».

— Ариспопель, — шепчет Коваль.

— Простите, — спрашивает Олеся Богиню, — Александра Александровна, откуда у вас информация, что это сказал Аристотель?

— Я знаю все, везде, — отвечает Богиня и небрежным взмахом руки отметает любые возражения.

Так и не дождавшись разрешения войти, я топаю к своей парте. Дверные петли душераздирающе скрипят, по окнам ударяют порывы ветра. Кланяются березы, и по улице проносится снежный вихрь.


Я бухаюсь за парту, где корявая надпись заверяет меня, что «Любовь — это роза в куче навоза». На соседнем стуле вздрагивает Сырок: бормочет под нос «млымбрлм» и тут же опять засыпает.

Подняв рюкзак, я вытряхиваю содержимое из зубастой пасти. На столешницу шлепается тетрадка-скоросшиватель с танком Т-34, следом падает-цокает трехцветная ручка.

Прекрасно. Ниндзя-«Артур» готов.

Вроде…

Вы смотрели тот фильм, где герой предлагал сложить свою жизнь в рюкзак и так пройтись? Подумайте: в нем бы лежали не только все ваши штаны, труселя и футболки, но и друзья, близкие; воспоминания. Далеко бы вы дошли с таким грузом?

Не то чтобы мой рюкзак сильно отличался бы от вашего (кроме зубастой морды — мой бы закусал ваш до смерти, хе-хе), но что-то есть в этом прекрасное — когда вокруг лишь необходимый минимум.

Ну подумайте сами: мы каждый день выбрасываем разнокалиберное барахло — из рюкзаков, карманов и шкафов, из мусорок и холодильников — но все одно непреодолимо тонем. Тонем в вещах, тонем в мыслях — увязаем, будто в болоте, и покупаем, и выбрасываем, и добавляем новых «друзей», и ищем новые впечатления, и снова покупаем-выбрасываем-добавляем, не замечая, как спирает грудь от диванов, пустяковых эмоций и бессмысленных контактов, когда действительно нужные вещи и нужных людей можно перечесть по пальцам.

Зачем?

Зачем мне тетради, которые я все равно испишу и выброшу?

Зачем учу ненужные никому предметы?

Зачем десять лет, как отбывая срок, хожу в гимназию?

Зачем дружу с Валентином, Ковалём и Олесей?

Бубнеж Богини о том, как Жан-Жак Руссо делил возраст молодежи на пять периодов, звучит издевкой. Дабы отвлечься, я глазею по сторонам, и кабинет литературы, где проходит общага, в очередной раз напоминает мне жутковатую усыпальницу. Все эти старые книги со сладким запахом, все эти черно-белые портреты литераторов, что плохо-плохо кончили.

Вот Пушкин — его застрелили. Вот Лермонтов — его тоже застрелили.

Вот Гоголь — его похоронили заживо. Вот Маяковский, он — приятная неожиданность! — застрелился сам, а рядом Есенин, который сам повесился.

Хорошая, блин, компания.

В поясницу мне утыкается ручка. От неожиданности я вздрагиваю и сажусь прямо. Сзади доносится тихий голос Валентина:

— Сын мой! Говорил со следователем про мадам Кюри?

Внутри расплескивается такое раздражение, даже гнев, что делается не по себе. Мало приятного, если тебя долбят ручкой, но это Валентин, а не черти кто.

Успокойся.

Успокойся!

Я с усилием загоняю эмоции в дальний чулан разума и шепчу, чуть повернув голову:

— Ага, он перебил меня на втором слове и спросил, знаю ли я, что у меня кариес. Я сказал, теперь знаю.

— Прости?

— Он спросил, знаю ли я, что у ме…

— Ты нам это не рассказывай, Арсеньев, мы тут женщины! — раздается голос Богини. — И ручкой-то, ручкой-то — зачем? Щелкает и щелкает. Щелкает и щелкает.

Класс гогочет. Я удерживаю большой палец от очередного щелчка и со стуком бросаю ручку на парту. Сырок вздрагивает и осоловело оглядывается. Данного индивида на самом деле зовут Каменевым Кириллом. Он почти ни с кем не разговаривает и каждый Божий день обгладывает полиэтиленовые пакеты с размазанными по стенкам глазированными сырками. Нет, я понимаю, что его мама или папа заботятся, собирая ребёнку обед. И Вероника Игоревна тоже так делала, когда жила с нами, но — ГОСПОДИ БОЖЕ — нельзя же жрать эту дрянь постоянно?!

Что до следователя — вообразите красноносого мужика с редкими седыми волосенками и бывшей женой-стоматологом. Он заезжал вчера в гимназию и куда больше интересовался моим кариесом и собственным разводом, чем Вероникой Игоревной.

Часы медленно движутся к девяти нуль-нуль. Богиня делит класс на три группы, и нашему ряду достается «роль молодежи в социально-политической сфере».

Если верить каракулям Богини на доске, мы должны объяснить, что такое правоспособность, затем «блюющий смайл» обвинить самих себя в инфантилизме и «блюющий смайл» провозгласить манифест современного подростка.

М-дааа.

Вы ощущаете уровень моего скепсиса?

— Сваргань опрос в «Почтампе», — шепчет Валентин, и от нового тычка в спину я опять дергаюсь-выпрямляюсь, как натренированная мартышка.

— Ай! Че тебе?

— Опрос наколдуй, а? Сын мой? С манифестом.

— Я, блин, даже не знаю, че это слово значит.

Сзади раздается нарочитый стон.

— То есть, что такое лантаноиды, ты знаешь, а манифест… твоя моя не понимать?