Волчья Луна
Часть 22 из 67 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Когда малюсенький пакет был доставлен ей в руки, привезен БАЛТРАНом из Меридиана, когда она нашла внутри две половины серьги, она созвала совет своей абусуа. Они не колебались. Металл был контрактом. Она вернула его Лукасинью, и тот, не задумываясь, снова надел серьгу, хотя магия и исчерпала себя. Он все еще ее носит. Когда он раздражает ее, когда она ненавидит его, она думает, что он носит эту штуковину, чтобы напомнить ей, что она должна ему за своего брата Коджо. Что она всегда будет ему должна. Что лишь он может решить, выплачен долг или нет. Это маленький титановый крючок в ее свободе… Она хочет крикнуть: «Это наш долг, а не мой».
Она ненавидит его сейчас. Потом она видит его глаза; эти Суньские скулы; эти пухлые, красивые мальчишеские губы. Его важный вид, его хитрая улыбка, которая скрывает и отображает столько страхов.
«Он может читать?» – спрашивает она своего фамильяра. Открытка, письменное сообщение, которое будет личным, но сохранит необходимую дистанцию.
«На уровне шестилетнего ребенка», – отвечает ее фамильяр.
Ну чему мадриньи Корта учат их детей?..
Значит, никакого письма, никакого «иди ты на хрен» от фамильяра к фамильяру. Все будет лицом к лицу. Она боится этого, она уже запустила сценарий в своем воображении. Он неверный, он надоедливый, он раздражает ее больше, чем кто-либо, но она обязана ему хотя бы этим.
«Забронируй мне столик в „Святом Иосифе“», – приказывает она. Местечко шикарное и нейтральное, и достаточно далекое от ее социальной орбиты, чтобы там не оказался кто-то из друзей.
Она будет скучать по пирогам.
* * *
Бар в поезде отказывается его обслуживать. Сперва он этого не принимает. Бар вежлив, но настойчив. Тогда он кричит: «Ты знаешь, кто я?» Бар знает, но железнодорожные бары не делают послаблений обладателям особого социального статуса. В конце концов он бьет машину так, что на приборной панели появляется трещина. Бар извещает о причинении ущерба и готовит небольшой иск.
«Я думаю, тебе стоит вернуться на свое место, – говорит Цзиньцзи. – Пассажиры пялятся».
– Я хочу еще выпить.
«Я бы не советовал. Уровень алкоголя в твоей крови составляет двести миллиграммов на сто миллиметров крови».
Он отказывается из мелочного неповиновения, но бросать вызов фамильяру – никчемный бунт. На обратном пути к своему месту он сверлит взглядом любого, кто осмеливается на зрительный контакт.
Это третий день запоя Лукасинью. В первый день были химические вещества. Дюжина притонов, вдвое больше наркотических диджеев. Его разум, его эмоции, его чувства мотало от высокого к низкому, от выхода к входу; цвета и звуки расширялись и сокращались. Препараты и секс: вооружившись мешком эротических штучек, он пошел в Змеиный Дом, где жил Аделайя Оладеле, мастер контролируемого оргазма, и в дом милых мальчиков, которые встретили его мешок сексуального кайфа, как будто наступил Фестиваль ямса[17].
Тетя Лусика звонила ему, писала сообщения, умоляла вернуться домой, пока он не отключил Цзиньцзи и не заперся в пузыре тел, пота и спермы. Выйти самому из зоны доступа было единственным способом, который не дал ему устроить Абене бомбардировку оскорблениями в социальной сети. На второй день, все еще не в себе после десяти приходов от десяти разных веществ, он взял оставшееся в мешке с подарками и пошел к Коджо Асамоа. Коджо сделал ему чай, уложил в постель, завернулся вокруг Лукасинью, пока они делили последние фармацевтические лакомства, и отбился от всех вопросов о том, почему его сестра уехала в Меридиан, почему она так мало думает о Лукасинью, чтобы остаться, почему никто и никогда с ним не остается. К утру Лукасинью ушел. Коджо испытал облегчение. Он был в ужасе от того, что пришлось отсасывать у Лукасинью всю ночь.
На третий день Лукасинью отправился пить. Тве был экосистемой крошечных забегаловок с выпивкой – от соломенных лачуг до баров у бассейна и нор, высеченных в старой скале, таких маленьких, что посетители располагались в них как дольки мандарина. Лукасинью был не из выпивох. Он не знал, что существует стратегия ухода в запой, так что пил быстро, свободно и все подряд. Он пил спиртные напитки и прочее, не изготовленное с помощью принтеров; напитки ручной работы, банановое пиво и пиво из ямса, тыквенное пиво; коктейли Тве, которые отличались от всего остального на Луне. Он был ужасным пьянчугой, любителем. Он надоедал людям. Он не договаривал предложения. Он стоял слишком близко. Он снимал одежду, находясь в компании. Дважды его стошнило. Он не знал, что от алкоголя такое бывает. Он заснул, упал на потенциального любовника и проснулся с головной болью, которая совершенно точно должна была его убить – он в этом не сомневался, пока Цзиньцзи в офлайн-режиме не сообщил ему, что все дело в обезвоживании и литр воды улучшит ситуацию.
Затем он пробудился и обнаружил, что скрутился на сиденье скоростного поезда. И что ему хочется выпить еще. Но бар ему отказал.
– Куда я еду? – спрашивает Лукасинью, но еще до того, как Цзиньцзи успевает ответить, он слышит, как мужчина разговаривает с ребенком, и ребенок отвечает – оба говорят по-португальски, и приглушенные носовые звуки вместе с отполированными шипящими вынуждают Лукасинью притянуть колени к груди и молча, судорожно всхлипнуть.
Жуан-ди-Деус. Он возвращается.
Он последним сходит с поезда, последним проходит пассажирский шлюз; последним стоит, неуверенный, на платформе станции Жуан-ди-Деус. Он столько раз пересекал этот зал с блестящим полом, направляясь к друзьям, аморам, великим городам Луны. К собственной свадьбе. К Меридиану, когда сбежал от скуки и заточения Боа-Виста и обнаружил, что в таком маленьком мире, как Луна, когда ты от чего-то убегаешь, то одновременно бежишь к нему же, и что он всего лишь поменял маленькую пещеру на большую.
– Как мой макияж? – спрашивает Лукасинью. Он теперь вспоминает, как красил глаза в туалете Коджо. Не полная «штукатурка», лишь несколько штрихов, чтобы почувствовать себя неистовым и яростным, чтобы дать всем понять: Лукасинью Корта возвращается в Жуан-ди-Деус.
«Я в автономном режиме, поэтому не вижу, но в последний раз ты его наносил три часа назад, так что я бы порекомендовал немного подправить».
В ванной комнате установлены старомодные зеркала. Лукасинью работает настолько ловко, насколько это позволяет одурманенный алкоголем мозг. Он восхищается одним профилем, потом другим. Это ретро 80-х действительно ему подходит.
Запах. Он его забыл, но запах – ключ к чертогам памяти, и первый вдох символизирует все его девятнадцать лет жизни в качестве Корта. Голый камень и привкус озона. Переработанные сточные воды и ароматизаторы, которые используют, чтобы их замаскировать; моча, масло для жарки. Ванильно-жирный пластик для принтеров. Тела. В Жуан-ди-Деусе потеют по-другому. Свежая сладость ботов. Пыль. Вездесущая пыль.
Лукасинью чихает.
До чего же город маленький. Проспекты узкие, крыша такая низкая, что он втягивает голову в плечи. Архитектура Тве отличается от любого другого лунного поселения: он перевернулся вверх тормашками и состоит из кластеров узких бункеров высотой в километр; все вокруг заполнено зеленью и истинным светом, что льется по каскаду зеркал, а не рождается в сиянии «солнечной линии» на фальшивом небе. Тве – город укрытий и открытий: Жуан-ди-Деус сам по себе открыт. Проспект Кондаковой, пересекаемый мостами и пешеходными дорожками, тянется перед Лукасинью, уводя прямо к центру города.
Они прошли здесь в ночь ножей. От поезда, через шлюзы, через ту широкую торговую площадь возле станции. Солдаты-призраки маршируют мимо Лукасинью, держа ладони на рукоятях. Жженые отметины на стенах и фасадах; старые офисы «Корта Элиу» пусты, как дыры на месте выбитых зубов. Квартира его отца; лучшая акустическая комната в двух мирах превратилась в массу сплавившегося аудиооборудования и обугленного дерева.
Сантиньюс спешат мимо – пешком, на скутерах, на такси-моту. Восемнадцать месяцев назад вся Луна знала его в лицо. Свадьба года! Стильный и милый Лукасинью Корта. Кое-кто поворачивается, кое-кто бросает повторный взгляд, большинство не удостаивают его и одним взглядом. Интересно, они его не узнают – или безопаснее не узнавать?
Пешеходная дорожка на Западе-7. Лукасинью встает там и смотрит вверх. К этим балкам Маккензи привязали обнаженный труп Карлиньоса. Тут болтались его руки, длинные волосы и член. Вскрытое горло. Они заставили его встать на колени, орудуя шокерами, они окружили его. Так много рубак. Он не мог сбежать. А Лукасинью в это время прятался в Тве, его защищали ножи и живое оружие Асамоа.
Логотипы «Маккензи Гелиум» на офисных фасадах, ботах, пятидесятиметровых баннерах, которые свешиваются с высоких уровней. Проходит пылевик в пов-скафе, несет, подцепив пальцами за лицевой щиток, шлем с маленькими буквами МГ на лбу. Белых лиц больше, чем Лукасинью помнит. В закусочных и чайных домиках мелом пишут блюда дня на стенах, на португальском и глобо. Английский звучит на улицах; австралийский акцент.
«Я не могу защитить тебя, если я в автономном режиме», – говорит Цзиньцзи, как будто читает его мысли. Возможно, так и есть. Возможно, его схемы пробрались сквозь череп в складки мозга и считывают искры нейронов. Возможно, он просто так хорошо знает Лукасинью, что стал отголоском его разума.
Лукасинью останавливается на торговой площади у входа в Эстадио-да-Лус. Новая надпись, новое название, новый фирменный стиль. «Балларат-Арена». «Дом Ягуаров».
– Ягуары, – говорит Лукасинью.
«Земные члены семейства кош…» – начинает Цзиньцзи.
Откуда-то уровнем выше раздается возглас: «Эй!» Лукасинью знает, что кричат ему. Второй крик, чуть менее уверенный. Лукасинью идет вперед. Теперь его цель ясна.
Трамвайная станция Боа-Виста огорожена опалубкой, опечатана лентами «проход запрещен» и символами в виде шлема от пов-скафа, обозначающими разгерметизацию. Даже без такой преграды Лукасинью бы не смог туда попасть: Боа-Виста мертв, разгерметизирован, открыт вакууму; заперт за множеством герметичных дверей. У подножия стены трепещет бассейн разноцветных огней. Биолампы, сотни их; некоторые свежие и новые, некоторые судорожно пульсируют на последнем издыхании. Миниатюрные огоньки – красные, золотые, зеленые – высвечивают полчища маленьких предметов, сгрудившихся вдоль фонарей. Приблизившись, Лукасинью видит, что это дешевые пластиковые печатные ориша и их атрибуты – как в умбанда, так и христианские. Меч Огуна, молния Шанго, корона Йеманжи.
Четыре иконы расположены треугольником; Адриана в центре, Рафа на вершине, а в углах основания Карлиньос и Лукас. Изображения маленькие, размером с ладонь, благочестивые; массивные рамы украшены краской, драгоценностями, пластиковыми вотивными фигурками. Люминесценция озаряет дрожащим светом треугольник лиц и лицо Лукасинью, который присел, чтобы изучить другие оставленные у алтаря подношения.
Рубашка «Мосу», третий сезон. Майка современного фасона с изображением пылевого байка: гонка на выносливость в Море Ясности. Много ножей с отломанными кончиками. Музыкальные кубы, которые, стоит Лукасинью их поднять, играют старую босанову, – эту музыку любили его отец и бабушка. Фотографии, десятки фотографий: пылевики и гандбольные фанаты, чудесные изображения прежних дней на Луне, когда Адриана строила мир. Лукасинью поднимает их, чтобы рассмотреть: изображения старые, но сами картинки пахнут свежей печатью. Этот бородатый, улыбчивый мужчина – дедушка, которого он никогда не знал, который умер еще до того, как появился на свет его отец. Вот мадриньи с детьми на руках и у ног. Вот лики Боа-Виста, высеченные наполовину. Вот боги, которые разговаривают с Лукасинью – найденные внутри камня, рожденные из голой скалы. Вот две молодые женщины; одна из них бабушка Лукасинью, другую он не знает. Они касаются друг друга головами, улыбаются на камеру. На бабушке компрессионная рубашка с логотипом «Маккензи Металз» в виде двойной М. На рубашке другой женщины – ганский знак адинкра.
Их нет. Есть только он – пьяный, на коленях посреди подношений. Он отвратителен. Он презирает самого себя. Иконы его упрекают.
– Не ты. – Лукасинью пытается оторвать портрет отца со стены, но тот приклеен. Он царапает изображение, ищет край, за который можно потянуть. Кто-то кладет руку ему на плечо, чей-то голос произносит:
– Оставь.
Он поворачивается, оскалившись и сжав кулак, готовый разбить кому-то физиономию.
Старушка отступает, вскинув руки – не в защитном жесте, не в страхе, но от удивления. Она худая, как нож, темная, укутанная в белые одежды, с белым тюрбаном на голове. На ней зелено-синяя стола, много колец, ожерелий еще больше. Лукасинью ее знает, но не помнит откуда. Она его узнает.
– А, это ты, маленький местре.
Она выбрасывает руки вперед, словно делая выпад для боя на ножах, и берет ладони Лукасинью в свои.
– Я не… – Он не может отстраниться. Ее глаза темные, глубокие, и они парализуют его страхом. Он узнает эти глаза. Он видел их дважды: один раз в Боа-Виста с Во Адрианой, и потом – во время восьмидесятого дня рождения бабушки. – Вы сестра…
– Ирма Лоа из Сестринства владык Сего Часа. – Она опускается на колени перед Лукасинью. – Я была исповедницей твоей бабушки. – Она вновь расставляет вотивные штуковины там, где ноги Лукасинью их рассыпали. – Я отгоняю ботов – они не знают уважения, но зато сами заббалины помнят Корта. Я всегда знала, что кто-то придет. Я надеялась, что это будешь ты.
Лукасинью выхватывает руки из ее сухого, горячего пожатия. Он поднимается, но от этого все делается хуже. Старуха продолжает стоять на коленях, и это приводит Лукасинью в ужас. Она смотрит ему в глаза снизу вверх, и это похоже на мольбу.
– У тебя здесь есть друзья. Это твой город. Маккензи им не владеют и никогда не смогут завладеть. Здесь живут люди, которые по-прежнему чтят имя Корта.
– Уходи, оставь меня! – вопит Лукасинью, пятясь от сестры.
– Добро пожаловать домой, Лукасинью Корта.
– Домой? Я видел мой дом. Я отправился туда. Ты ничего не видела. Ты кормишь лампы, прогоняешь ботов и стираешь пыль с картин. Я там был. Я спустился и увидел мертвые растения, замерзшую воду и комнаты, погруженные в вакуум. Я вытащил людей из убежища. Я вытащил свою кузину. Тебя там не было. Ты ничего не видела.
Но он поклялся, что вернется. Когда под ботинками его пов-скафа хрустели мгновенно замороженные останки великого дворца, он дал обет, что все исправит. Что это его судьба.
Он не может. Это ему не по силам. Он слаб, тщеславен, любит роскошь, и он глуп. Он поворачивается и бежит, протрезвев от шока и адреналина.
– Ты истинный наследник, – кричит ему вслед Ирма Лоа. – Этот город твой!
* * *
Спустя секунду Лукасинью понимает, что «Голубая луна» – ужасный коктейль. Он приканчивает вторую стопку и заказывает третью, и бармен знает правильный способ и делает трюк с перевернутой чайной ложечкой; щупальца синего «кюрасао» растворяются в джине как угрызения совести. Лукасинью берет коктейльный бокал и пытается поймать барные лампы в синий конус. Он опять пьян, чего и добивался. Тиу Рафа придумал «Голубую луну», но он ничегошеньки не знал о хороших коктейлях.
Бар маленький, вонючий, тускло освещенный, в нем грохочет хитовая музыка и еще более громкие разговоры, и бармен узнает Лукасинью, но профессионально сохраняет невозмутимое лицо. С девушкой все по-другому. Они приходят, когда он еще не допил и половину первого коктейля; две девушки, два парня, один нейтро. Они поглядывали на него из своей кабинки, вырезанной в голой скале, и отводили глаза, если случайно встречались взглядами. Опускали головы с вороватым видом. Девушка ждет четвертой «Голубой луны», чтобы подойти.
– Ола. Ты, э-э…
Отрицать бессмысленно. Он лишь разожжет слухи, а слухи – это легенды, которые только-только научились ползать.
– Да, это я.
Ее зовут Жени. Она представляет Мо, Джамаля, Тора, Каликса. Они улыбаются и кивают из своей кабинки, ждут знака, чтобы присоединиться к нему.
– Не возражаешь, если я?.. – Жени жестом указывает на табурет, пустое место у стойки.
– Вообще-то возражаю.
Она не слышит, или ей наплевать.
– Мы, это самое, Урбанисты.
Лукасинью про них слышал. Такой экстремальный вид спорта: облачаются в подходящее снаряжение и обследуют старые заброшенные обиталища и фабрики. Спускаются на веревках в сельскохозяйственные шахты. Ползут по туннелям, видя краем глаза, как показатели О2 уменьшаются. Он не заинтересован. История, спорт и бессмысленная опасность. Он все это ненавидит. Слишком много усилий. Лукасинью оседает на своем табурете, пока его подбородок не упирается в руки, и изучает наполовину пустой пятый бокал с «Голубой луной». Бармен ловит его взгляд; между ними пробегает безмолвное сообщение: «Только кивни, и я от нее избавлюсь».
– Мы там были. Трижды.
– Боа-Виста.
Она ненавидит его сейчас. Потом она видит его глаза; эти Суньские скулы; эти пухлые, красивые мальчишеские губы. Его важный вид, его хитрая улыбка, которая скрывает и отображает столько страхов.
«Он может читать?» – спрашивает она своего фамильяра. Открытка, письменное сообщение, которое будет личным, но сохранит необходимую дистанцию.
«На уровне шестилетнего ребенка», – отвечает ее фамильяр.
Ну чему мадриньи Корта учат их детей?..
Значит, никакого письма, никакого «иди ты на хрен» от фамильяра к фамильяру. Все будет лицом к лицу. Она боится этого, она уже запустила сценарий в своем воображении. Он неверный, он надоедливый, он раздражает ее больше, чем кто-либо, но она обязана ему хотя бы этим.
«Забронируй мне столик в „Святом Иосифе“», – приказывает она. Местечко шикарное и нейтральное, и достаточно далекое от ее социальной орбиты, чтобы там не оказался кто-то из друзей.
Она будет скучать по пирогам.
* * *
Бар в поезде отказывается его обслуживать. Сперва он этого не принимает. Бар вежлив, но настойчив. Тогда он кричит: «Ты знаешь, кто я?» Бар знает, но железнодорожные бары не делают послаблений обладателям особого социального статуса. В конце концов он бьет машину так, что на приборной панели появляется трещина. Бар извещает о причинении ущерба и готовит небольшой иск.
«Я думаю, тебе стоит вернуться на свое место, – говорит Цзиньцзи. – Пассажиры пялятся».
– Я хочу еще выпить.
«Я бы не советовал. Уровень алкоголя в твоей крови составляет двести миллиграммов на сто миллиметров крови».
Он отказывается из мелочного неповиновения, но бросать вызов фамильяру – никчемный бунт. На обратном пути к своему месту он сверлит взглядом любого, кто осмеливается на зрительный контакт.
Это третий день запоя Лукасинью. В первый день были химические вещества. Дюжина притонов, вдвое больше наркотических диджеев. Его разум, его эмоции, его чувства мотало от высокого к низкому, от выхода к входу; цвета и звуки расширялись и сокращались. Препараты и секс: вооружившись мешком эротических штучек, он пошел в Змеиный Дом, где жил Аделайя Оладеле, мастер контролируемого оргазма, и в дом милых мальчиков, которые встретили его мешок сексуального кайфа, как будто наступил Фестиваль ямса[17].
Тетя Лусика звонила ему, писала сообщения, умоляла вернуться домой, пока он не отключил Цзиньцзи и не заперся в пузыре тел, пота и спермы. Выйти самому из зоны доступа было единственным способом, который не дал ему устроить Абене бомбардировку оскорблениями в социальной сети. На второй день, все еще не в себе после десяти приходов от десяти разных веществ, он взял оставшееся в мешке с подарками и пошел к Коджо Асамоа. Коджо сделал ему чай, уложил в постель, завернулся вокруг Лукасинью, пока они делили последние фармацевтические лакомства, и отбился от всех вопросов о том, почему его сестра уехала в Меридиан, почему она так мало думает о Лукасинью, чтобы остаться, почему никто и никогда с ним не остается. К утру Лукасинью ушел. Коджо испытал облегчение. Он был в ужасе от того, что пришлось отсасывать у Лукасинью всю ночь.
На третий день Лукасинью отправился пить. Тве был экосистемой крошечных забегаловок с выпивкой – от соломенных лачуг до баров у бассейна и нор, высеченных в старой скале, таких маленьких, что посетители располагались в них как дольки мандарина. Лукасинью был не из выпивох. Он не знал, что существует стратегия ухода в запой, так что пил быстро, свободно и все подряд. Он пил спиртные напитки и прочее, не изготовленное с помощью принтеров; напитки ручной работы, банановое пиво и пиво из ямса, тыквенное пиво; коктейли Тве, которые отличались от всего остального на Луне. Он был ужасным пьянчугой, любителем. Он надоедал людям. Он не договаривал предложения. Он стоял слишком близко. Он снимал одежду, находясь в компании. Дважды его стошнило. Он не знал, что от алкоголя такое бывает. Он заснул, упал на потенциального любовника и проснулся с головной болью, которая совершенно точно должна была его убить – он в этом не сомневался, пока Цзиньцзи в офлайн-режиме не сообщил ему, что все дело в обезвоживании и литр воды улучшит ситуацию.
Затем он пробудился и обнаружил, что скрутился на сиденье скоростного поезда. И что ему хочется выпить еще. Но бар ему отказал.
– Куда я еду? – спрашивает Лукасинью, но еще до того, как Цзиньцзи успевает ответить, он слышит, как мужчина разговаривает с ребенком, и ребенок отвечает – оба говорят по-португальски, и приглушенные носовые звуки вместе с отполированными шипящими вынуждают Лукасинью притянуть колени к груди и молча, судорожно всхлипнуть.
Жуан-ди-Деус. Он возвращается.
Он последним сходит с поезда, последним проходит пассажирский шлюз; последним стоит, неуверенный, на платформе станции Жуан-ди-Деус. Он столько раз пересекал этот зал с блестящим полом, направляясь к друзьям, аморам, великим городам Луны. К собственной свадьбе. К Меридиану, когда сбежал от скуки и заточения Боа-Виста и обнаружил, что в таком маленьком мире, как Луна, когда ты от чего-то убегаешь, то одновременно бежишь к нему же, и что он всего лишь поменял маленькую пещеру на большую.
– Как мой макияж? – спрашивает Лукасинью. Он теперь вспоминает, как красил глаза в туалете Коджо. Не полная «штукатурка», лишь несколько штрихов, чтобы почувствовать себя неистовым и яростным, чтобы дать всем понять: Лукасинью Корта возвращается в Жуан-ди-Деус.
«Я в автономном режиме, поэтому не вижу, но в последний раз ты его наносил три часа назад, так что я бы порекомендовал немного подправить».
В ванной комнате установлены старомодные зеркала. Лукасинью работает настолько ловко, насколько это позволяет одурманенный алкоголем мозг. Он восхищается одним профилем, потом другим. Это ретро 80-х действительно ему подходит.
Запах. Он его забыл, но запах – ключ к чертогам памяти, и первый вдох символизирует все его девятнадцать лет жизни в качестве Корта. Голый камень и привкус озона. Переработанные сточные воды и ароматизаторы, которые используют, чтобы их замаскировать; моча, масло для жарки. Ванильно-жирный пластик для принтеров. Тела. В Жуан-ди-Деусе потеют по-другому. Свежая сладость ботов. Пыль. Вездесущая пыль.
Лукасинью чихает.
До чего же город маленький. Проспекты узкие, крыша такая низкая, что он втягивает голову в плечи. Архитектура Тве отличается от любого другого лунного поселения: он перевернулся вверх тормашками и состоит из кластеров узких бункеров высотой в километр; все вокруг заполнено зеленью и истинным светом, что льется по каскаду зеркал, а не рождается в сиянии «солнечной линии» на фальшивом небе. Тве – город укрытий и открытий: Жуан-ди-Деус сам по себе открыт. Проспект Кондаковой, пересекаемый мостами и пешеходными дорожками, тянется перед Лукасинью, уводя прямо к центру города.
Они прошли здесь в ночь ножей. От поезда, через шлюзы, через ту широкую торговую площадь возле станции. Солдаты-призраки маршируют мимо Лукасинью, держа ладони на рукоятях. Жженые отметины на стенах и фасадах; старые офисы «Корта Элиу» пусты, как дыры на месте выбитых зубов. Квартира его отца; лучшая акустическая комната в двух мирах превратилась в массу сплавившегося аудиооборудования и обугленного дерева.
Сантиньюс спешат мимо – пешком, на скутерах, на такси-моту. Восемнадцать месяцев назад вся Луна знала его в лицо. Свадьба года! Стильный и милый Лукасинью Корта. Кое-кто поворачивается, кое-кто бросает повторный взгляд, большинство не удостаивают его и одним взглядом. Интересно, они его не узнают – или безопаснее не узнавать?
Пешеходная дорожка на Западе-7. Лукасинью встает там и смотрит вверх. К этим балкам Маккензи привязали обнаженный труп Карлиньоса. Тут болтались его руки, длинные волосы и член. Вскрытое горло. Они заставили его встать на колени, орудуя шокерами, они окружили его. Так много рубак. Он не мог сбежать. А Лукасинью в это время прятался в Тве, его защищали ножи и живое оружие Асамоа.
Логотипы «Маккензи Гелиум» на офисных фасадах, ботах, пятидесятиметровых баннерах, которые свешиваются с высоких уровней. Проходит пылевик в пов-скафе, несет, подцепив пальцами за лицевой щиток, шлем с маленькими буквами МГ на лбу. Белых лиц больше, чем Лукасинью помнит. В закусочных и чайных домиках мелом пишут блюда дня на стенах, на португальском и глобо. Английский звучит на улицах; австралийский акцент.
«Я не могу защитить тебя, если я в автономном режиме», – говорит Цзиньцзи, как будто читает его мысли. Возможно, так и есть. Возможно, его схемы пробрались сквозь череп в складки мозга и считывают искры нейронов. Возможно, он просто так хорошо знает Лукасинью, что стал отголоском его разума.
Лукасинью останавливается на торговой площади у входа в Эстадио-да-Лус. Новая надпись, новое название, новый фирменный стиль. «Балларат-Арена». «Дом Ягуаров».
– Ягуары, – говорит Лукасинью.
«Земные члены семейства кош…» – начинает Цзиньцзи.
Откуда-то уровнем выше раздается возглас: «Эй!» Лукасинью знает, что кричат ему. Второй крик, чуть менее уверенный. Лукасинью идет вперед. Теперь его цель ясна.
Трамвайная станция Боа-Виста огорожена опалубкой, опечатана лентами «проход запрещен» и символами в виде шлема от пов-скафа, обозначающими разгерметизацию. Даже без такой преграды Лукасинью бы не смог туда попасть: Боа-Виста мертв, разгерметизирован, открыт вакууму; заперт за множеством герметичных дверей. У подножия стены трепещет бассейн разноцветных огней. Биолампы, сотни их; некоторые свежие и новые, некоторые судорожно пульсируют на последнем издыхании. Миниатюрные огоньки – красные, золотые, зеленые – высвечивают полчища маленьких предметов, сгрудившихся вдоль фонарей. Приблизившись, Лукасинью видит, что это дешевые пластиковые печатные ориша и их атрибуты – как в умбанда, так и христианские. Меч Огуна, молния Шанго, корона Йеманжи.
Четыре иконы расположены треугольником; Адриана в центре, Рафа на вершине, а в углах основания Карлиньос и Лукас. Изображения маленькие, размером с ладонь, благочестивые; массивные рамы украшены краской, драгоценностями, пластиковыми вотивными фигурками. Люминесценция озаряет дрожащим светом треугольник лиц и лицо Лукасинью, который присел, чтобы изучить другие оставленные у алтаря подношения.
Рубашка «Мосу», третий сезон. Майка современного фасона с изображением пылевого байка: гонка на выносливость в Море Ясности. Много ножей с отломанными кончиками. Музыкальные кубы, которые, стоит Лукасинью их поднять, играют старую босанову, – эту музыку любили его отец и бабушка. Фотографии, десятки фотографий: пылевики и гандбольные фанаты, чудесные изображения прежних дней на Луне, когда Адриана строила мир. Лукасинью поднимает их, чтобы рассмотреть: изображения старые, но сами картинки пахнут свежей печатью. Этот бородатый, улыбчивый мужчина – дедушка, которого он никогда не знал, который умер еще до того, как появился на свет его отец. Вот мадриньи с детьми на руках и у ног. Вот лики Боа-Виста, высеченные наполовину. Вот боги, которые разговаривают с Лукасинью – найденные внутри камня, рожденные из голой скалы. Вот две молодые женщины; одна из них бабушка Лукасинью, другую он не знает. Они касаются друг друга головами, улыбаются на камеру. На бабушке компрессионная рубашка с логотипом «Маккензи Металз» в виде двойной М. На рубашке другой женщины – ганский знак адинкра.
Их нет. Есть только он – пьяный, на коленях посреди подношений. Он отвратителен. Он презирает самого себя. Иконы его упрекают.
– Не ты. – Лукасинью пытается оторвать портрет отца со стены, но тот приклеен. Он царапает изображение, ищет край, за который можно потянуть. Кто-то кладет руку ему на плечо, чей-то голос произносит:
– Оставь.
Он поворачивается, оскалившись и сжав кулак, готовый разбить кому-то физиономию.
Старушка отступает, вскинув руки – не в защитном жесте, не в страхе, но от удивления. Она худая, как нож, темная, укутанная в белые одежды, с белым тюрбаном на голове. На ней зелено-синяя стола, много колец, ожерелий еще больше. Лукасинью ее знает, но не помнит откуда. Она его узнает.
– А, это ты, маленький местре.
Она выбрасывает руки вперед, словно делая выпад для боя на ножах, и берет ладони Лукасинью в свои.
– Я не… – Он не может отстраниться. Ее глаза темные, глубокие, и они парализуют его страхом. Он узнает эти глаза. Он видел их дважды: один раз в Боа-Виста с Во Адрианой, и потом – во время восьмидесятого дня рождения бабушки. – Вы сестра…
– Ирма Лоа из Сестринства владык Сего Часа. – Она опускается на колени перед Лукасинью. – Я была исповедницей твоей бабушки. – Она вновь расставляет вотивные штуковины там, где ноги Лукасинью их рассыпали. – Я отгоняю ботов – они не знают уважения, но зато сами заббалины помнят Корта. Я всегда знала, что кто-то придет. Я надеялась, что это будешь ты.
Лукасинью выхватывает руки из ее сухого, горячего пожатия. Он поднимается, но от этого все делается хуже. Старуха продолжает стоять на коленях, и это приводит Лукасинью в ужас. Она смотрит ему в глаза снизу вверх, и это похоже на мольбу.
– У тебя здесь есть друзья. Это твой город. Маккензи им не владеют и никогда не смогут завладеть. Здесь живут люди, которые по-прежнему чтят имя Корта.
– Уходи, оставь меня! – вопит Лукасинью, пятясь от сестры.
– Добро пожаловать домой, Лукасинью Корта.
– Домой? Я видел мой дом. Я отправился туда. Ты ничего не видела. Ты кормишь лампы, прогоняешь ботов и стираешь пыль с картин. Я там был. Я спустился и увидел мертвые растения, замерзшую воду и комнаты, погруженные в вакуум. Я вытащил людей из убежища. Я вытащил свою кузину. Тебя там не было. Ты ничего не видела.
Но он поклялся, что вернется. Когда под ботинками его пов-скафа хрустели мгновенно замороженные останки великого дворца, он дал обет, что все исправит. Что это его судьба.
Он не может. Это ему не по силам. Он слаб, тщеславен, любит роскошь, и он глуп. Он поворачивается и бежит, протрезвев от шока и адреналина.
– Ты истинный наследник, – кричит ему вслед Ирма Лоа. – Этот город твой!
* * *
Спустя секунду Лукасинью понимает, что «Голубая луна» – ужасный коктейль. Он приканчивает вторую стопку и заказывает третью, и бармен знает правильный способ и делает трюк с перевернутой чайной ложечкой; щупальца синего «кюрасао» растворяются в джине как угрызения совести. Лукасинью берет коктейльный бокал и пытается поймать барные лампы в синий конус. Он опять пьян, чего и добивался. Тиу Рафа придумал «Голубую луну», но он ничегошеньки не знал о хороших коктейлях.
Бар маленький, вонючий, тускло освещенный, в нем грохочет хитовая музыка и еще более громкие разговоры, и бармен узнает Лукасинью, но профессионально сохраняет невозмутимое лицо. С девушкой все по-другому. Они приходят, когда он еще не допил и половину первого коктейля; две девушки, два парня, один нейтро. Они поглядывали на него из своей кабинки, вырезанной в голой скале, и отводили глаза, если случайно встречались взглядами. Опускали головы с вороватым видом. Девушка ждет четвертой «Голубой луны», чтобы подойти.
– Ола. Ты, э-э…
Отрицать бессмысленно. Он лишь разожжет слухи, а слухи – это легенды, которые только-только научились ползать.
– Да, это я.
Ее зовут Жени. Она представляет Мо, Джамаля, Тора, Каликса. Они улыбаются и кивают из своей кабинки, ждут знака, чтобы присоединиться к нему.
– Не возражаешь, если я?.. – Жени жестом указывает на табурет, пустое место у стойки.
– Вообще-то возражаю.
Она не слышит, или ей наплевать.
– Мы, это самое, Урбанисты.
Лукасинью про них слышал. Такой экстремальный вид спорта: облачаются в подходящее снаряжение и обследуют старые заброшенные обиталища и фабрики. Спускаются на веревках в сельскохозяйственные шахты. Ползут по туннелям, видя краем глаза, как показатели О2 уменьшаются. Он не заинтересован. История, спорт и бессмысленная опасность. Он все это ненавидит. Слишком много усилий. Лукасинью оседает на своем табурете, пока его подбородок не упирается в руки, и изучает наполовину пустой пятый бокал с «Голубой луной». Бармен ловит его взгляд; между ними пробегает безмолвное сообщение: «Только кивни, и я от нее избавлюсь».
– Мы там были. Трижды.
– Боа-Виста.