Война Фрэнси

Май сменился июнем, и атмосфера в лагере день ото дня становилась все более напряженной и враждебной. Эсэсовцы с новой силой предавались своему любимому развлечению: около сотни заключенных были обречены заниматься физподготовкой. Их заставляли отжиматься, приседать и бегать на месте до тех пор, пока хотя бы половина из них не падала от изнеможения. Каждый упавший раззадоривал эсэсовцев еще сильнее, доказывая их теорию о неполноценности еврейской расы.

Лагерь ждал сигнала: им должна была стать раздача открыток для друзей и родственников, оставшихся в Терезине. Так было в марте, когда осужденным на смерть было велено написать, что они здоровы и продолжают трудиться. На открытках стояла дата — 25 марта, тогда как уже 7-го людей не стало. Поскольку мартовская aktion[29] была проведена через шесть месяцев после прибытия сентябрьских эшелонов с пленными, то путем простейших вычислений выходило, что очередь декабрьских ссыльных настанет в июне. Обе партии заключенных имели пометку «Ruckkehr Unerwunscht»[30]. Большинство майских пленных были настроены оптимистично, ведь они не пережили мартовскую катастрофу, а массовая истерия еще не овладела ими за те несколько недель, что они провели в Освенциме. Сама мысль об этом казалась им абсурдной, несмотря на все доказательства обратного.

Тревога достигла пика, когда 10 июня 1944 года раздали открытки. Вместо обратного адреса заключенные должны были написать «Биркенау», имя и дату рождения. Сообщить что-то важное столь малым количеством слов было невозможно, и, вероятно, даже заранее подготовленные условные послания в гетто истолковали бы неверно. Даже если до родных и дошли слухи об Освенциме, название «Биркенау» им ни о чем не говорило.

А-4116 договорилась с друзьями, что напишет ровно противоположное тому, что будет иметь в виду, поэтому ее послание звучало так: «У меня все хорошо. Жаль, что вас нет рядом. Учитывая будущее, которое ожидает людей Терезина, эти послания абсолютно напрасны».

А в Биркенау тем временем полным ходом шла подготовка к восстанию. Воздух был пропитан яростью и жаждой борьбы. Через неделю после того, как из Терезина пришли мешки с ответами, а всему лагерю было велено написать новые открытки — от 2 июня, один из заключенных, отличный спортсмен и лидер готовящегося восстания среди молодежи, не выдержал и бросился на железную проволоку, по которой был пущен электрический ток.

18 июня грабитель Хайни принес ошеломительные новости: отношение к евреям в ближайшее время сильно изменится. Он сказал, что приказ пришел из Берлина, от самого Геринга. Отныне вместо того, чтобы убивать евреев, которые еще способны к труду, их будут посылать туда, где требуется рабочая сила, и позволят природе довершить начатое эсэсовцами.

Хайни умолял всех успокоиться: в ближайшие дни будет проведен отбор среди заключенных в возрасте от 15 до 40 лет и подходящих отправят в трудовые лагеря. Он предупредил, что это не коснется женщин с детьми, стариков и тех, кому нет 15 лет, но настаивал, что это лучше, чем бунт. Шансов на успех все равно нет, и весь лагерь просто уничтожат. Понятно, что он был в восторге от того, что его любимая Сильва будет спасена. Наверняка он уже решил, что в том случае, если русские подойдут достаточно близко, он сбежит, затем найдет ее и женится. Но возникали сложности с тем, чтобы спасти и ее 44-летнюю мать.

Все это звучало слишком уж хорошо, чтобы быть правдой, но 20 июня 1944 года детский блок подготовили для отбора мужчин. Прибыл доктор Менгеле[31], главный врач СС, и с улыбкой выбрал для своих забав нескольких детей. После этого начался отбор самых сильных и здоровых. Он затянулся на весь день, а когда закончился, отобранных мужчин незамедлительно отправили за территорию лагеря. Наступили часы тревожного ожидания. Пессимисты продолжили утверждать, что все было затеяно лишь для того, чтобы убрать всех сильных и крепких, потому что информация о готовящемся бунте дошла до немцев.

Жены и матери дни напролет по очереди наблюдали за открытой частью вокзала, чтобы убедиться, что их мужчин действительно посадят в поезда.

Когда 1 июля на вокзале появилась большая группа заключенных с обритыми головами и в новых серых робах, уже начало казаться, что пессимисты были правы. Маленькая девочка, которую оставили у забора наблюдать, дала сигнал, и половина женщин лагеря подбежала к забору из проволоки на небезопасное расстояние, чтобы посмотреть, действительно ли это их мужчины. Разглядеть лица с такого расстояния было невозможно, но заключенные, бросив взгляд в сторону лагеря, принялись махать нам и посылать воздушные поцелуи. Со слезами на глазах женщины смотрели, как поезд заполняется людьми и уезжает.

Тем же днем, вскоре после полудня, процедуру повторили с женщинами.

Собиралась гроза. В детский блок набились 2500 женщин, а вокруг становилось все темнее и темнее. В пугающем молчании они столпились в одной части барака, а напротив них, скрестив руки на увешанной крестами груди, в начищенных черных сапогах для верховой езды стоял доктор Менгеле со своими помощниками и писцами.

Кто-то отдал приказ раздеться и перевесить одежду через левую руку. Начался парад гуськом. Оказавшись перед врачом, каждая женщина должна была встать по стойке смирно и ответить на несколько вопросов. После этого Менгеле коротким движением большого пальца указывал ей пойти направо или налево. Вскоре картина прояснилась: группу слева ждал крематорий, в нее попадали слабые, старые, женщины в очках и со шрамами. Гроза бушевала прямо над нами. Гремел гром, сверкали молнии, 2500 обнаженных женщин стояли перед двенадцатью обутыми немцами в зеленой униформе — все это походило на безумную фантазию художника-сюрреалиста.

— Номер?

— А-4116.

— Возраст?

— 24 года.

— Замужем?

— Да.

— Дети есть?

— Да.

— Профессия?

— Электрик.

— Как? Электрик? Это правда?

— Да.

— ТЫ знаешь, как тянуть провода и все в таком духе?

— Да.

— Направо, и отметьте это, — приказал он писцу.

Счастливая оттого, что они с Китти, которая уже прошла отбор, оказались вместе, А-4116 оделась. Девушки столпились вокруг нее, чтобы узнать, почему сбился четкий ритм процедуры. А-4116 шепотом объяснила им, что мысль назваться электриком пришла к ней внезапно, когда она отчаянно пыталась придумать что-нибудь, чтобы доктор не заметил шрама от аппендицита. Это не было откровенной ложью, ведь ее отец, будучи инженером-электриком, всегда призывал ее учиться чинить неисправную проводку и домашние приборы. В любом случае завтра об этом забудут, но сегодня она добилась цели. В тот день с переменным успехом врали многие, особенно о своем возрасте и профессии. Лишь одна отрицала, что у нее есть ребенок, мальчик четырех лет, которого она родила в семнадцать, но ни у кого не хватило смелости осуждать ее за это. Даже если бы она осталась с ним до конца, то ничем не смогла бы ему помочь.

В тот вечер счастливчикам, которых выбрали для работ, было тяжело уходить. А-4116 первым делом навестила тетю Геллу, последнюю ниточку, связывающую ее с предыдущим поколением. Тетя была спокойна, ни капли страха перед лицом грядущей смерти. Они сидели обнявшись. Молодая молчала, просто вбирая тепло этой похожей на ее маму женщины, в то время как пожилая повторяла прощальные слова Mutti, призывая ее оставаться сильной и выжить во что бы то ни стало. Гелла просила не жалеть ее, сказала, что это единственное, чего она не вынесет, и поведала ей о прекрасной жизни, которая выпала на ее долю, и о счастливых днях, проведенных в компании Mutti. Все это звучало так до странности знакомо.

На обратном пути она повстречалась с Гизой, направлявшейся в блок № 12 с теми самыми ботинками, которые еще в Терезине ей отдала А-4116, когда девочка выросла из своих. Гиза шла босиком.

Они зашли в блок, сели на койку, и пока Гиза объясняла, что принесла эти ботинки потому, что они намного лучше тех, в которых теперь после глупого обмена сапогами приходится ходить А-4116, они держались за руки.

— Они же мне больше не понадобятся, да? — спросила Гиза.

Что можно было ответить ребенку, который, несмотря на все старания взрослых скрыть от нее истинное положение дел, понимал все слишком хорошо. У правителей был лозунг: «Концентрационный лагерь — не детский сад». Гизе было тринадцать, но из-за недостаточного физического развития она не могла притвориться пятнадцатилетней, а потому не имела даже права участвовать в отборе. Несколько ее ровесниц, а также около десяти женщин за сорок, но выглядящих моложе, ускользнули из сетей эсэсовцев.

Прощальные слова были сказаны, и в ту ночь на сердцах у тех, кому предстояло уйти, было тяжелее, чем у людей, которых они покидали навсегда. Гроза прекратилась, и все стихло.






Глава 19




На следующее утро до appell отобранных женщин по номерам и именам вызвали из бараков. Быстрым маршем они прошли два километра до огромного огороженного места с надписью «Konzentrationslager A I Frauenlager»[32]

Этот лагерь был больше и многолюднее Биркенау. Бараки каменные. Дороги получше и, хотя их основой была все та же глина цвета охры, здесь их выложили грубыми булыжниками. Вместо охранников-мужчин в глаза бросались женщины-эсэсовцы. Заключенные здесь носили рваные полосатые робы и вообще выглядели куда изможденнее, чем девушки из Биркенау. Исключения составляли капо и их помощницы, которые выглядели аккуратными и сытыми. Они забирали длинные волосы в конские хвосты с черными бантами.

То же самое можно было сказать и о молоденьких контрабандистках, которые очень походили на «петушков» из Биркенау. Глядя на них, невозможно было отделаться от ассоциаций с пекинесами или пуделями.

Многие заключенные были побриты налысо, или же их волосы только начинали отрастать.

Казалось, ходьба здесь была запрещена, потому что все двигались перебежками.

Заключенных разделили на группы по пятьсот человек и загнали в низкие бараки с крошечными окнами, напоминавшими русские избы. Внутри вместо коек к стенам были приделаны полки, глубиной примерно полтора метра. Подобная конструкция тянулась через все помещение по центру. Ни тюфяков, ни одеял, ни соломы. С потоком проклятий и тычков польские капо загнали их в эти странные, похожие на клетки, сооружения и строго приказали сидеть там.

Казалось, разговаривать обычным тоном капо были просто неспособны, а уж о том, чтобы обратиться к ним или спросить о чем-то, и речи быть не могло. Каждый их выкрик начинался с оскорбления:

— Вы, чешские шлюхи, считаете себя особенными! Или вы, грязные еврейские потаскухи, которые заслужили лишь право утонуть в собственном дерьме! Мы покажем вам, что такое Освенцим! Ничего вы еще не видели.

Они говорили по-польски — владели им единицы, но смысл был ясен всем.

Прошло совсем немного времени, прежде чем заключенных выгнали на appell. По непонятным тогда причинам нескольких человек вызвали по номерам и увели. Среди них были близнецы, которых доставили к доктору Менгелю, проводившему в лагерном лазарете свои эксперименты, медсестры и некоторые другие заключенные, которым тоже было суждено остаться в «AI».

Женщины из СС приходили и уходили, осматривая стоящие по стойке смирно ряды заключенных. Говорить было запрещено. Охранник из СС заметила, как одна девушка шептала что-то своей соседке. Эту девушку заставили встать на колени на каменистую землю, подняли ее руки над головой и вложили в них по тяжелому камню. Каждый раз, когда они немного опускались, охранник или капо орали на нее, чтобы она выпрямила руки вверх. Это продолжалась несколько часов. Когда appell наконец-то закончился, подругам девушки пришлось поддерживать ее — ноги не слушались.

Затем принесли несколько стульев и заключенным постригли волосы. Приятным сюрпризом стало то, что волосы не сбрили, а просто коротко отрезали. Это казалось хорошим знаком, ведь куда проще постричь налысо живого человека, а не мертвеца. Среди заключенных начались разговоры о том, что если бы их ждала газовая камера, то все волосы отправились бы в немецкие мастерские. Во время стрижки было много беготни и неразберихи, поэтому некоторым девушкам, в их числе оказались Китти и А-4116, удалось не только сохранить волосы, но и объединиться в группу, участницы которой поклялись держаться вместе несмотря ни на что. Даже после того, как увезли мужчин, многие не верили тому, что сказал им Хайни.

После стольких часов у всех возникла острая необходимость сходить в туалет, и несколько капо водили туда группы по десять человек. Время строго ограничивалось, а если заключенная задерживалась, то конвой тыкал ее вилкой в ягодицу. Это сопровождалось потоком брани на трех языках. Под градом любимого ругательства капо «чтоб вы сдохли от холеры!» их погнали обратно к баракам, где им пришлось отстоять еще одно долгое appell. Потом заключенным выдали по кружке черной жидкости, называемой кофе, ломтику хлеба и заперли в бараках.

С наступлением темноты появилась и другая напасть — клопы. Никто и никогда не видел таких огромных клопов. Размером они были с большого таракана и кусали нещадно. Людей на полках было столько, что спать можно было только на боку. Они были зажаты между соседями, как ложки. Если переворачивался один, то всему ряду из пятидесяти человек тоже приходилось переворачиваться. А-4116 всегда была лакомой добычей для насекомых, а теперь ее искусали так, что она не могла уснуть. Вопреки приказу не покидать полки, под покровом темноты она соскользнула на каменный пол, где стояла бочка, накрытая одеялом. А-4116 завернулась в него, ей стало тепло и хорошо, и она уснула. Она спала так крепко, что утром Китти и еще несколько девушек не сразу смогли ее разбудить. В той бочке был налит хлор, и одеяло пропиталось его парами.

На другой день вооруженная охрана отвела их в другую часть лагеря, где перед зданием с надписью «САУНА» уже толпились заключенные из Биркенау. Среди них началось беспокойство, ведь все знали, что под таким названием маскировались газовые камеры. Кругом цвели клумбы, и ярко-красные бегонии рядом с серым зданием без окон казались А-4116 омерзительными. Там же, на улице, прямо перед эсэсовцами им приказали раздеться и сложить одежду в одну общую кучу, а обувь — в другую.

А-4116 и Китти молча стояли, держась за руки, а вокруг них то тут, то там у людей начиналась истерика. По двое их медленно запускали в комнату, где перед грязным хирургическим столом стояла толстая женщина из СС в белом халате поверх униформы. Ни разу не сменив резиновые перчатки, она грубо проверила у нас каждое отверстие. Одна из девушек хотела сохранить подарок на память от любимого и зажала в кулаке пуговицы от его пальто. Но когда она поняла, что спрятать их негде, — проглотила пуговицы.

Следующим этапом обработки были душевые. Заключенных запускали группами по сто человек. Приказ был таков: одну минуту стоять под водой, затем еще за минуту намылится куском суррогатного мыла, который выдавали на четверых, потом еще минуту давали на то, чтобы смыть его с себя, и никаких разговоров. Толпа, подталкиваемая охранниками и капо, нерешительно вошла в душевые и с невыразимым ужасом вглядывалась в насадки для душа, которые, как было известно, дают не только воду, но и газ.

Кто-то шепотом начал читать Shm’a Israel Adonai Eloheinu[33]. Казалось, прошла вечность. Затем над головой послышалось шипение: вода! Горячая вода! Раздался возглас облегчения, и происходящее вмиг превратилось в сцену из безумного балета — все старались увернуться от обжигающих струй. На выходе каждой выдали пару чистого белья, серую робу и приказали забрать обувь из кучи на улице. Но это было невозможно. Как в этой куче обуви можно было найти свою пару? Словами не описать, как нелепо это выглядело, но драк из-за того, что кто-то увидел на ком-то свои ботинки, не было.

Затем последовал еще один долгий appell и Lagerkommandant[34] прибыла с инспекцией. А-4116 стояла в первом ряду, когда женщина медленно начала осмотр. Прозвучала команда ACHTUNG[35], но часть прежней дерзости уже вернулась к А-4116, она проигнорировала приказ и не вынула руки из карманов.

Kommandant остановилась перед ней.

— Руки из карманов, еврейская сука!

Незамедлительно последовал удар тыльной стороной руки, на которой было несколько колец. Заключенная попыталась схватить ее за горло, но Китти и еще одна девушка вовремя схватили ее за локти так крепко, что она не могла пошевелиться.

Им всем было приказано покинуть «AI» и следовать по направлению к железнодорожной станции.

Всем раздали по кусочку хлеба, а затем посадили в довольно чистые вагоны для скота со свежей соломой на полу. Двери оставались приоткрытыми, что удивило и обрадовало их, и после продолжительной задержки и нескольких приказов поезд тронулся. Прошло по меньшей мере двадцать минут, прежде чем поезд, медленно набиравший скорость, выехал из Освенцима. Городок образовывали лишь одни административные постройки. Осознать масштабы этой фабрики смерти можно было только при свете дня. Бесчисленные прямоугольники бараков отделялись друг от друга колючей проволокой, над которой возвышались сторожевые вышки, а фигурки заключенных напоминали ползающих муравьев.

Затем пейзаж неожиданно изменился. Поезд шел на запад мимо пышных, зеленых, потрясающих цветущих лугов с журчащими ручейками. Фермеры, работающие в полях и пасущие скот, простые люди, спешащие по делам, внезапно заставили нас осознать, что в мире еще есть жизнь и, возможно, кто-то из присутствующих вскоре снова станет ее частью. Это было 4 июля. На небе сияло солнце, дым Освенцима оставался позади, и кто-то запел песню:

Мир — наш,

И в нем для каждого есть место.

Настанет день, и мы посмеемся над руинами гетто.





Это была переделанная для Терезина песня, звучавшая на предвоенном авангардном концерте, которую особенно любили чешские заключенные. Позже, исчерпав запас популярных и народных чешских песен, мы затянули «Старую реку»[36] и «Якоря прочь»[37]. Казалось, будто студенческое общежитие вывезли на экскурсию. О пустых желудках было забыто, женщины смеялись, дразнили и щекотали друг друга, словно опьяненные радостью жизни дети. Даже вооруженные охранники в вагоне не смогли сдержать улыбку.





Глава 20