Власть пса

– Что говорят о силе?

– Не придет до утра. Я заглянул в ту харчевню, сказал, что скоро придем к ним поесть.

Девушка сдвинула три стола, чтобы уместилась вся компания, и разложила на них белоснежные салфетки. Фила и Джорджа она поприветствовала так радушно, будто не ее суицидника-муженька, схватив за загривок, они швыряли о стену. Да и кто посмел бы напомнить женщине о такой позорной истории? Вот это номер будет для ковбоев, оглядывая столы, размышлял Фил – в салфетках для них было не больше смысла, чем в чашах для омовения пальцев. Ла-ди-да, какие мы утонченные! Впрочем, посмотреть на то, что парни будут делать с салфетками, стоило потраченных денег. Заведение претендовало на звание придорожного ресторана, и этим объяснялось и появление на столах свечей в старых винных бутылках.

А также бумажных цветов…

Филу хотелось, чтобы в зале не было никого постороннего и все заведение оказалось в распоряжении Бёрбанков, но, когда ковбои вошли, из угла на них таращилась компания из шести человек. Фила выводило из себя то, что на него смотрели зеваки, его раздражало, как они перешептывались и промокали губы салфеткой, будто леди и джентльмены какие. Одна женщина из компании в углу, нисколько не смущаясь, курила сигарету. Строила из себя не пойми что, вытирая губы салфеткой, а теперь закурила сигарету! Фил был убежден: если женщина курит на людях, добра от такой не жди, такая способна на все. И он не ошибся. Женщина пила.

На столике в углу, в молочной бутылке, разрисованной так искусно, что не сразу и догадаешься о ее прозаическом происхождении, тоже стояли бумажные цветы.

– Обслужит нас кто-нибудь или как? – громко произнес Фил. – Если с силой не повезло, можем мы хоть пообедать нормально, а, ребята?

Смущенные изысканной атмосферой придорожного ресторана с его белоснежными салфетками, ковбои восхищенно взглянули на хозяина ранчо.

Наконец из распашных дверей в черных отглаженных штанах, накрахмаленной рубашке и с салфеткой, перекинутой через руку, появился мальчик, хозяйкин сын. Улыбнувшись ковбоям, он прошагал прямиком к компании за столиком в углу.

– М-м-м-м-м-м, – едко усмехнулся Фил. – А мы тут, должно быть, все черные.

Одно мог сказать Фил: паренек с салфеткой через руку был той еще нюней. Слишком нарядный, чересчур щеголеватый, и эта его чудная маленькая надменность – размышлял он, глядя, как мальчик общается с компанией в углу. Откуда парнишка подцепил этот образ лягушонка-официанта? Из движущихся картинок, куда ему довелось сходить, или из какой дурацкой журнальной истории? Разумеется, как любой сопляк, каких доводилось слышать Филу, мальчик немного шепелявил и будто смаковал каждое свое слово. Может, конечно, кому-то и нормально с такими, может, кто-то и с жидами, и с цветными ладит – это их дело. Однако Фил таких на дух не переносил.

Он сам не мог понять, почему при виде слюнтяев ему становилось прямо физически не по себе. Почему они не могут стряхнуть дурь и вести себя по-человечески?

Ну что, подойдет уже к ним этот сопливый мальчишка со своим идиотским взглядом и губами, по которым так хочется врезать?

– М-да, – пробурчал Фил, откинувшись на спинку так, что передние ножки стула поднялись в воздух, – видимо, мы действительно все тут черные.

Джордж сидел спокойно, словно Великий Каменный Лик.

М-м-м! Придумав, как вывести мальчика из себя, Фил усмехнулся от удовольствия. Вы только представьте, как он взбесится! О да, Фил знал, как его разозлить.

За импровизированным пиршественным столом братья расселись так же, как сидели за завтраком в задней столовой, с тех пор как Старая Леди и Старик Джентльмен канули в пучину светской жизни в райских кущах Бригама Янга[5], как Фил называл Солт-Лейк-Сити: старший брат с одного торца, младший – с другого. И вот, в городе под названием Бич осенним вечером 1924 года, около восьми часов пополудни, Фил перегнулся через стол и вытащил бумажные цветы из разрисованной молочной бутылки. Как нелепо смотрелись они в его потрескавшихся, обветренных, узловатых руках. Он порезался днем, открывая банку с сардинами, однако не только не придал этому значения, но и кровь не стал вытирать с пальцев. В этих беспощадных руках и оказались теперь цветы.

– Бог ты мой, какая прелестная юная леди сотворила такие чудесные маки? – воскликнул Фил, поднося цветы к тонкому чуткому носу.

К удивлению мужчины, мальчик не залился краской, его бледное лицо осталось совершенно невозмутимым – и только забилась едва заметно голубая венка, внезапно набухшая червячком на правом виске. Обернувшись, мальчик тут же подошел к ковбоям.

– Цветы? Это я их сделал. Меня мать научила. Она знает толк в цветах.

Нависнув над столом, Фил аккуратно поставил цветы в бутылку и стал наигранно расправлять лепесточки.

– О, прошу прощения, – кивнул мальчик в сторону гостей. – Вы готовы сделать заказ, сэр?

Фил откинулся на стуле и, растягивая слова, произнес:

– Я полагал, что мы с вами уже договорились. Думал, мы сообщили обо всем заранее.

– Мы бы хотели курицы, мальчик, – откашлявшись, пояснил Джордж.

Кроме Джорджа, никто из ковбоев не решился воспользоваться салфетками. Глядя на брата, Фил тоже заправил салфетку за воротник и склонился над жареной курочкой. Надо признать, курица действительно была неплоха, хотя, возможно, особую пикантность еде придавал соус его голода. Компания шестерых тотчас слиняла из зала, и мальчик направился убирать за ними стол и гасить свечи. Наконец-то расслабившись, Фил затянул увлекательную историю о Бронко Генри. О том, как много лет назад, погрузив скот, он застрял здесь, в Биче, а наутро проснулся в амбаре через дорогу – с веревкой на шее, словно лошадь, привязанная к яслям. Так над ним подшутил один из его работников.

– И скажу я вам, – расхохотался Фил, – выглядел он весьма растерянным.

– Ладно, ребята, – подал голос Джордж, – вы идите, а я пойду расплачусь.

– Разве тебе еще не принесли счет? – спросил брат.

– Нет, так что идите, наслаждайтесь музыкой, огнями, – продолжал Джордж (нечасто он так выражался!), – а я пойду расплачусь.

И они продолжили веселиться. Сияя улыбками, у стойки бара курили спустившиеся сверху девицы и клянчили у юношей выпивку. Филу, смотревшему на них со стороны, вдруг сделалось странно неуютно, как будто даже одиноко, он вроде пожалел, что родился Бёрбанком или что-то подобное. Несладко будет парням с утра грузить скот с раздутыми с похмелья головами, кто-то из них, наверное, подхватит триппер или сифилис, но сейчас-то они резвятся на славу, и, кто знает, может, оно того и стоит. Сыплют своими грошами, ласкают девиц, – а теперь еще и запели.

«…Жаркие деньки стоят сегодня в старом городе».

«Ла-ла-ла-ла-ла», – подпевали они, ведь большинство погонщиков не знали слов. Но Фил-то хорошо их знал и, глядя в пустой стакан, едва заметно шевелил губами, бормоча настоящие слова песни. Он вспомнил о днях своей молодости, что пришлись на время испанской войны, как устраивали фейерверки на Четвертое июля и как играли духовые оркестры в каждом парке самого захудалого города. Славные былые деньки… Не в один ли из таких дней он впервые встретил Бронко Генри?

«…Жаркие деньки стоят сегодня в старом городе».

Фил вышел на улицу справить нужду и увидел, как с востока восходит луна. Застегнув штаны, он обошел вокруг салун со всеми его обитателями и побрел сквозь заросли полыни к гостинице – все той же «Красной мельнице». У стойки при входе никого не было, и Фил решил сделать всю работу самостоятельно. Он взял карандаш и вписал в книгу свое имя. И имя Джорджа, который, очевидно, совсем забыл о таком маленьком дельце.

Поднявшись наверх, Фил стал заглядывать подряд во все комнаты, однако нигде не находил брата. Добравшись до последней, он снял ботинки, штаны и улегся на сено. Он хотел дождаться Джорджа, чтобы позвать его в выбранную комнату, и потому не смыкал глаз, прислушиваясь к шагам на лестнице – к такой знакомой тяжелой поступи брата.

Комната залилась сиянием взошедшей луны. Свет выхватывал из темноты белый кувшин и таз для умывания, высокий узкий шкаф и кольцо пеньковой веревки под окном. Фил ворочался с боку на бок и, улегшись наконец на спину, задумался – сказал бы ему кто в молодости, что его так будет выводить из себя луна. Высокий и худой, в одном белье, он поднялся с постели и подошел к окну. Где, черт подери, Джордж? И вдруг, вспомнив слова Старой Леди, мужчина улыбнулся.

Иди найди Джорджа. Найди своего брата. Какими бы разными они ни были, они оставались братьями, и в жилах их текла одна кровь.


Наверное, сидит со своим дружком с телеграфа. В одних носках Фил подошел к другому окну. Ну, где же ты, Джорджи-бой…

В окнах над железнодорожной станцией не горел свет. Чтобы указать путь силе, когда та прибудет на станцию, крыло семафора было поднято. Луна спорила с висящим на стрелке мерцающим фонарем. Бледный свет заливал водной гладью поросший бурьяном холм за пределами города и выхватывал из темноты надгробия, разбросанные у его подножия, словно игральные кубики.

Он что, заснул? Неужели Фил задремал? Он увидел профиль стоявшего посреди комнаты Джорджа. Тот всего лишь стоял, но Фил как будто застал его врасплох – чего бы иначе ему стоять вот так посреди комнаты?

– Джордж?

– М-м-м.

Фил услышал, как заскрипела кровать под весом брата. Запыхавшись, Джордж наклонился, чтобы снять ботинки, а после встал, чтобы расстегнуть ремень.

– Где ты был? – прошептал Фил. – Остальные уже легли?

В комнате повисла тишина.

– То, что ты сказал сегодня про мальчика, – заговорил наконец Джордж, – довело ее до слез.

Ее?

Ее!

Вот как, значит. Мальчишка тут же побежал к мамочке, или та сама стояла-подслушивала за распашными дверями.

Ее!

Шмыгнув носом, Фил сглотнул слюну. Впрочем, как бы Джордж ни беспокоился о ней, Фила тот не винил, в этом можно было не сомневаться. Насколько он знал брата, Джордж никого ни в чем не винил. За это нечеловеческое качество никто и не выносил его присутствия. Его молчание люди принимали за недовольство, однако причин повздорить с Джорджем у них не имелось. Молчание заставляло их чувствовать себя виноватыми, но не давало повода излить вину со злостью. Однако Фил вины не чувствовал. Он не держал тузов в рукаве и всегда играл теми картами, какие ему выпадали.

Если она стояла за дверью – что ж, не нужно было подслушивать, а если она и услышала, то что? Так ли обидно узнать, что люди думают о ее дитятке? Сама бы ему намекнула, что неплохо стать нормальным человеком.

А что Джордж там делал так долго? Стоял с ней, беседовал? Может, она плакала на его плече? А он гладил ее и голубил? Фил аж вздрогнул при мысли об этом. Пока Джордж забирался в постель, Фил облизнул губы. Представить, чтобы Джордж дотронулся до женщины, ласкал ее – да будь он проклят!

– Что-нибудь слышно про силу?

– Нет, – ответил Джордж.

Она плакала.

Она!





IV




Фил видел Джорджа насквозь.

Небесно-голубые глаза Фила кому-то казались невыразительными, кому-то невинными, однако то были чуткие, невероятно острые глаза, с радужкой не менее чувствительной, чем роговица, и потому даже малейшие изменения света и тени не оставались без его внимания. Так же как руки Фила замечали затаившуюся гниль в сердцевине дерева, его тайную слабость, так и глаза его смотрели вдаль и внутрь. Он легко разоблачал защитный окрас животных – сей бесхитростный обман природы. Увидев смутные очертания дичи, притаившейся в сухих ветках, листьях или земле, Фил улыбался и стрелял без промаха. По более слабому следу одной из лап на песке или снеге он узнавал хромоту волка, а по колыханию травы – приближение змеи, что вот-вот разинет пасть и проглотит крошечных мышат, пока их мать будет носиться кругами и пищать от ужаса. Фил следил за неровным полетом сорок, кружащих в поисках падали, распухшего зверька или выброшенного за сарай подгнившего бычьего окорока. В резком изгибе ручья, где вспять поворачивали бурлящие воды, замечал укрывшуюся в тени камня форель.

Фил видел больше, нежели просто творения природы. В как будто случайном порядке естественного мира он замечал сверхъестественное. В уступах скал на холме, что возвышался перед ранчо, в зарослях полыни, рассыпанной по его склонам, он с поразительной четкостью видел контуры бегущего пса. Длинные задние лапы толкали вперед мощные плечи. Собака, опустив нос, рыскала в поисках испуганной жертвы, удиравшей в сторону тенистых оврагов и гребней северных холмов. Итог погони был ясен: пес настигнет свою добычу. Стоило Филу лишь поднять глаза к холму, как он чувствовал горячее дыхание собаки. Однако каким бы ясным и живым громадный пес ни казался мужчине, никто другой, кроме него, не замечал его – и уж точно пса не видел Джордж. «Что ты там увидел?» – как-то раз спросил Джордж брата. «Ничего». И губы последнего дрогнули в легкой улыбке посвященного в сокровенные тайны бытия. Таков был Фил: он наблюдал, подмечал, думал, пока другие смотрели и забывали.

Сейчас же Фил стоял у горна, глядя на ранчо из широких дверей кузницы. Опершись ногой на деревянную ступеньку очага, он раскачивал гладкую, отполированную ладонями рукоять мехов. Вслед за движением его торса раздувалось и опадало громадное кожаное легкое, а вслед за ним раскалялась полоска железа – будущий полоз для саней. Над кузницей поднимался черный дым, и копоть грязным покрывалом оседала на иссохшей траве. Потянув носом воздух, Фил почуял снег.

Шел воскресный день. Прошлой ночью юные работники ранчо уехали в город, сжимая в руках чеки, чтобы расплатиться в одном из салунов Бича или Херндона, – если они и забирались так далеко; надевали дешевые костюмы и укатывали прочь на подержанных машинах друзей. Фил улыбнулся: в понедельник к завтраку юнцы уже будут здесь – потрепанные и изможденные, с запавшими глазами и пустыми карманами, подхватившие какую-нибудь заразу.

Звякнула щеколда, на пороге барака возникла пара ковбоев постарше с лоханью в руках. Выплеснув воду, они смотрели, как растекаются по земле струйки и впитываются в почву, а за ними наблюдал Фил. Если чему и научил их возраст, то это воздержанию. Воскресенья они тратили на мытье и стирку – толкли носки и подштанники банкой из-под кофе, нанизанной на древко лопаты; брились и протирали лицо и шею лавровым лосьоном. Покончив со всем этим, сидели и покачивались в креслах. Кто умел, писал письма: щурясь и сжимая от усердия карандаш, втискивал непослушные буквы в широкие строки записной книжки. После ковбои шли метать подковы или, прихватив винтовку, отправлялись стрелять по сорокам рядом с ивовой рощицей, где тайно мылся Фил.

Однажды поздней весной Фил нашел здесь корявое сорочье гнездо с торчащими во все стороны прутьями, а в нем – четырех птенцов, едва вставших на крыло. Взрослые птицы, учившие их летать, носились вокруг и криками подбадривали молодых. Мужчина решил, что будет весело взять птенцов с собой. Сунув сорочат в мешок, он притащил их в амбар – и тут же потерял к ним всякий интерес. Считается, если надрезать сорокам язык, то они заговорят. Впрочем, Фил давно уже выяснил, что это неправда.

Тогда (дело было в воскресенье, как и сегодня) он отдал птенцов одному из ковбоев. «Мерзкие ублюдки, – прорычал работник, памятуя о том, как сороки садятся на спину лошадям и скоту и расклевывают раны, пожирая живую плоть; как по весне они ходят по земле, крутя головой, сверкая глазами, ничего не упуская из виду, готовые выклевать глаза даже новорожденному младенцу. – Промышлял я раньше одним взрывным дельцем». У ковбоя нашлись подрывные пистоны размером с патрон двадцать второго калибра. Добавив короткий фитилек, он засунул их в зад каждой сороке.

Все обитатели ранчо собрались за бараком, чтобы посмотреть на действо; позвали и тех, кто, пригревшись в лучах солнца, сидел у амбара и пожевывал спички.

– Что тут происходит? – поинтересовался Фил.

– Надираем задницы, – усмехнувшись, ответил один весельчак.

– Ну что, мерзкие ублюдки, – торжественно произнес взрыватель и одну за другой подбросил птиц в воздух.

Надежда на спасение придала птенцам сил, они воспарили в воздух – и взорвались, лишь горстка перьев пеплом осела на землю.