Власть пса

О том же думал и Эдвард: как много он рассказывал об этих горах! О темных лесах, покрывавших их склоны, и вершинах, заснеженных даже летом. О плывущих над ними облаках, бросающих тени на уступы и овраги, и чистой сладкой воде ручейков, бьющих прямо из скал. О тиши сосновых рощ и нахальных криках кедровок, только в тех благословенных горах и обитавших. Мальчик так любил слушать его истории!

А если управляющий послал кого-то за ними? Нет, лишь одно имело значение – добраться до гор. Каждую ночь индейцы сходили с дороги и, отыскав травянистую поляну, где можно накормить лошадь, становились на ночлег в укромных лощинах и густых ивняках вдоль рек. Только бы увидеть горы! Только бы увидеть!

Однажды они воспользовались винтовкой. На гордость отцу, мальчик подстрелил сурка, и путники устроили целый пир, вкушая приправленное луком жаркое.

– Надо приберечь патроны, – предупредил сына Эдвард.

Коробка была всего одна, а запасы солонины подходили к концу. Мальчик ел за троих! Денег в мешочке из-под табака совсем немного. Однако в последний момент, перед отъездом, Дженни вручила мужу картонку из-под обуви с пятью парами перчаток. Эдвард улыбнулся. Он хорошо знал жену: даже из их путешествия решила извлечь выгоду. «Три бакса за пару, – строго наставляла Дженни. – Те, что с бисером и крагами – за пять». Эдвард до тех пор и не представлял, сколько жена берет за свои перчатки. Звучит, как неплохой заработок! Однако деньги Дженни наверняка откладывала для сына. Такой уж она была, эта расчетливая женщина.

Едва ли, сомневался индеец, ему хватит смелости продать перчатки. Он в жизни ничего не продал, при одной только мысли об этом кровь приливала к лицу. Торговля, нажива – удел женщин, которые не знают стыда и не ведают гордости. И все же надо отдать жене должное: коробка перчаток сулила определенную безопасность, с ней можно не бояться проезжавших мимо машин.

– Папа, полынь пахнет по-другому.

Так его научили обращаться к отцу в индейской школе.

– Конечно. Земля здесь влажная, корням есть, что пить.

Серые щелочные равнины резервации пришли в запустение в угоду цветущим пастбищам, где паслись белолобые бычки белых фермеров – кроткие, как домашние коровы, но куда более упитанные.

– Подожди еще, – глядя вдаль, улыбнулся Эдвард, – скоро узнаешь, как пахнет полынь в горах. – И произнес слово, означавшее красоту на языке шошонов.

– Папа, а что это вон там?

– Вон там? – переспросил индеец.

Стараясь сберечь силы лошади, они шли пешком, а пешие все больше смотрят себе под ноги.

– А, это облака.

– Но, папа, они не движутся.

– Просто ветра нет.

На горизонте, в мареве горячего воздуха, парившего над пыльной дорогой, пламенем мерцали неясные очертания. Не те ли это грозовые тучи, о которых индеец рассказывал мальчику, вздымавшиеся ввысь и опускавшиеся под весом собственной тяжести?

Глаза подводили индейца. Как и у Дженни, зрение мужчины ослабло от дыма, наполнявшего зимой их хижину. Однако после легкого разочарования от того, что сын увидел горы первым, Эдварда охватила радость. Мальчик и должен был заметить первым эту внезапно открывшуюся красоту, ведь видеть – дело молодых, тогда как говорить – удел старых. Эдвард улыбнулся. Управляющий еще не нагнал их, а значит, вряд ли нагонит и позже. Дженни уж найдет, что сказать, чтобы оправдать их отсутствие. Это она умеет. Каких только историй она могла насочинять, не отрываясь от работы, – страшное дело. И ведь люди ей верили. Талант достался Дженни от матери, доброй старой женщины.

Почувствовав себя в безопасности, Эдвард стал размышлять, что будет дальше.

Если доберутся до гор – они спасены, управляющий никогда их не найдет. На деньги в табачном мешочке можно купить снасти, смастерить гарпуны: как раз время нереста у лосося. Они будут ловить рыбу, коптить ее в сладком дыму от ивовых веток, а по возвращении подарят копченого лосося управляющему. Ведь белые, что редкость, ценили копченую рыбу не меньше самих индейцев.

– До гор дня три пути, наверное, – сказал мужчина и потрепал по загривку лошадь.

Три дня! Мальчик был в восторге!

И они оказались перед воротами, которых Эдвард совершенно не помнил.

У Фила не имелось никаких романтических представлений об индейцах. Подобную ерунду пусть оставят себе профессора и дурачки с камерами с Восточного побережья. Дети природы – что за чушь, ей-богу. На деле индейцы ленивые и вороватые. Раньше пробовали нанимать их на время сенокоса, однако с появлением машин толку в них не осталось никакого. Да и с лошадьми они обращаться не умеют. Когда в полях разбивали холщовые палатки, работники, которых селили с индейцами, все время жаловались на запах, так что жить они могли только раздельно. А что до воровства, – хватали все, что плохо лежит: от скотины до куска пирога на кухонном столе. Индейцы, что обитали в окрестностях Херндона, вламывались в салуны и дебоширили. Неудивительно, что правительство не выдержало и отослало все их отродье на южные равнины.

Фил рассмеялся. Он вспомнил, какую ломали индейцы комедию, когда приезжие упрашивали их попозировать на камеру. Якобы фотография крадет частицу их души, и с каждым снимком они становятся слабее. А только побряцай перед ними кошельком, вот уж поверьте, позировали как миленькие.

Посмотрите на их ремесла, говорили приезжие. Тьфу ты, ремесла! Да Фил знал об их промыслах побольше любого профессора. Сколько лет столичные музеи с руками готовы были оторвать его коллекцию наконечников стрел и копий. Что ж, когда-нибудь он отдаст ее, наверное. С чем покончено, с тем покончено. В той же коллекции были и наконечники, сделанные самим Филом – с помощью тех же инструментов, что были у индейцев, и из такого же кремния или агата, которые он отыскивал в окрестностях. Мастерством Фил не уступал, а то и превосходил индейцев. Так что любуйтесь сами их ремеслами, сколько угодно, этих детей природы!

Индейцы без конца попрошайничали, и, пока Старая Леди жила на ранчо, она даже собирала для них прохудившееся белье и одежду. Вот только вскоре те привели за собой ватагу друзей и родственников, и старушка забросила свое занятие. Страшно представить, что было бы, не отправь их правительство в резервации. Индейцы – не скотоводы. И не фермеры – едва отличат овес от пшеницы. А самое ужасное – они никак не могут смириться, что время их прошло навсегда.

Фил добрался меж тем до стоянки у подножья холма – славного местечка с небольшим загоном и опрятной хижиной у ручья. Здесь они испытывали нового работника, паренька, что собирался пасти их скот, и Фил приехал проверить, вылез ли тот из постели и приступил ли к своим обязанностям – следить, чтобы скот не разбредался по округе. А то знает он этих парней: чуть отвернешься, сразу отлынивают, садятся журналы читать или собираются с товарищами за бутылочкой чего покрепче. Поди собери потом коров!

Осторожно, чтобы его не увидели из окна, Фил подъехал к хижине. Оставив лошадь в рощице, он ступал мягко, стараясь не хрустнуть веточкой – и резко зашел внутрь.

Календарь с размалеванной девицей, весь в пятнах от дождевых капель, показывал сентябрь минувшего года.

Х-м-м-м.

Фил подошел к кухонной печке. Совершенно холодная. Все тарелки вымыты и расставлены по местам. Вверх дном сушился на полке чистый эмалированный кофейник.

Х-м-м-м.

На столе – ничего, кроме черного карандаша и дешевого блокнота, открытого на первой странице. Корявым невнятным почерком ребенка или умалишенного (тут уж не разобрать) в нем было нацарапано письмо:



«Дарагая Ма,


нашол фанарь што бы напесать тибе. Ты знаишь Ма, бить ковбоем очин сдорово».



«Ковбой» было едва ли не единственным словом, написанным без ошибок. Вот до чего дожили: «бить ковбоем» для них теперь не настоящая мужская работа, каковой она считалась во времена Бронко Генри, а эдакая игра из мира движущихся картинок. Отсюда все серебряные шпоры, щегольские сбруи, ради которых парни без гроша сидеть готовы, и бесконечные ковбойские песенки, что играют на их фонографах. Больше уже и не знают, кто они такие, где картинка на экране, а где реальность. Неудивительно, что приходится приезжать с утра, проверять, как они работают.

Было дело, Фил застал одного такого «ковбоя» – сидел, слушал свои песенки, а скот разбрелся по всей округе. Должно быть, солнце за спиной Фила и резко мелькнувшая тень заставили паренька оторваться от мечтаний. Еще пару мгновений из трубы фонографа доносился гнусавый голосок, стонавший какую-то белиберду о бродячей жизни, как вдруг юноша поднялся и выключил музыку. Парень был из тех, кто за словом в карман не полезет: «Я всю ночь их пас!» С оправданиями у них проблем не имелось. Вот уж в чем можно не сомневаться, оправдание себе всегда найдут. «Знаешь, – ласково произнес Фил, – собирай-ка свои манатки, пакуй свой старенький чемоданчик и проваливай отсюда».

Сентябрь прошлого года.

Ты знаишь Ма, бить ковбоем очин сдорово…

Есть над чем подумать. И все же надо признать, что паренька в хижине не оказалось, а печка стояла холодной. Стоит дать ему шанс: ей-богу, хоть кто-то же должен быть нормальным! Потянувшись, Фил замер в дверном проеме и оглядел долину, прислушиваясь к бодрому журчанию ручья по камням. А после вернулся в рощицу и, оседлав лошадь, поскакал в сторону свежепостроенной ограды, что отделяла государственные земли от леса.

Он распахнул створки ворот. Тут лошадей не меньше четырех понадобится, чтобы сдвинуть их с места. Здоровенные, со столбами на бетонных блоках – всем воротам ворота! А рядом простая ограда из колючей проволоки. Вот что для тебя государство делает, а ты, дружочек, плати. Страшно представить, сколько бумаг переворошил какой-нибудь слюнявый бюрократ, чтобы получить разрешение на строительство этой громадины. Сколько времени, денег и материалов какой-нибудь дешевый инженеришка потратил, чтобы на свет появилась эта цитадель, это чудовище! Ворота были заперты на цепь непомерной длины, гораздо большей, чем требовалось – еще одна государственная причуда. Мелочь, казалось бы, но подобная расточительность, помноженная на тысячи таких мелочей, лишь играет на руку вонючим комми, уоббли и иным придуркам из их числа. Вот черт! Фил прищемил цепью палец. Впрочем, почти не поранился, всего лишь кровяная мозоль.

Какой-то странный звук – Фил обернулся и внимательно прислушался. Внизу, в лощине, он увидел путников, бредущих с единственной лошадью и чем-то наподобие повозки. Ему удалось разглядеть черную шляпу, а насколько Филу было известно, никто, кроме индейцев, черные шляпы не носит.



– Сиди спокойно и прямо, – наставлял Эдвард сына.

Мальчик и без того сидел ровно, как подобает внуку вождя перед разговором с белым человеком: шапка – повыше на лоб, хребет – прямой как стрела. Да и сам Эдвард смахнул пыль с черной шляпы и разгладил ее ладонью.

Они шли пешком, но, завидев человека у громадных ворот, перебрались в повозку и добрых двадцать минут провели под взглядом незнакомца.

– Почему он стоит там так долго? – спросил мальчик.

– Должно быть, хочет посмотреть, кто мы такие.

– Ты расскажешь ему о своем отце?

– Что ж, могу рассказать.

– Тогда он точно нас пропустит, и мы поедем дальше.

О себе Эдвард не беспокоился. Много ли сделаешь, когда тебя отправляют в резервацию, не дают держать оружие и кормят плесневелым хлебом? Однако он был готов на все, лишь бы мальчик верил, что их имя по-прежнему что-то значит в этих краях и служит тем волшебным словом, которое открывает любые двери. Или права Дженни, что нет добра от его историй?

В конце концов, есть и такие белые, что поддерживают индейцев, рассказывают об их бедах в самой столице Соединенных Штатов Америки, на далеком Восточном побережье, где, насколько известно Эдварду, никаких индейцев нет. Белые присутствовали и на похоронах его отца. С почетных мест они смотрели на огонь, пожиравший отцовский венец, мокасины, упряжь, одеяла и вигвам.

Может, и этот человек из таких?

Клячу Эдвард остановил с таким изяществом, будто коня хэмблтонской породы.

– Хау, – улыбнулся он и, передав сыну поводья, спешился.

Фил молчал.

– Дождя все нет, – оглядевшись по сторонам, заметил Эдвард и направился к громадным воротам.

Фил прочистил горло.

Индеец принялся снимать цепь.

– Куда это, черт подери, мы собрались? – мягко поинтересовался Фил и встал между индейцем и воротами.

Мальчик выпрямил спину и – не сколько от гордости, столько для того, чтобы не спадала шапка – высоко задрал подбородок.

– Мы с сыном думаем остановиться здесь ненадолго. Вот он, мой мальчик, – показал мужчина, – вон там.

Фил даже не оглянулся. Он достал мешочек с табаком и одной рукой «сфабриковал», как он выражался, себе сигарету.

– …мой мальчик.

– Мой дед был вождем, – раздался звонкий и ясный голос.

Фил закурил и, задув пламя, разломил спичку надвое. Сжимая обуглившуюся головку пальцами, он затянулся.

– Это правда, – подтвердил отец.

– Что? Какая правда?

Он все еще стоял между индейцем и воротами.

– Мой отец, – сказал Эдвард Наппо, – был вождем.