Власть пса

Уложив скарб в картонный чемодан и жестко завив кудри – только так, по их мнению, и можно было выходить в люди, – они приезжали на ранчо и принимались мыть посуду, натирать полы, застилать постели и прислуживать за столом; а заодно и хихикать с местными работниками, у которых на девушек немедленно появлялись виды. Мало кому из служанок удавалось задержаться надолго. Очень скоро девушки осознавали всю трагичность своего положения. Выйти за ковбоев они не могли: женатому мужчине не место на ранчо, ведь, как и женатый священник, он мигом забудет о работе. Поэтому, случись кому забеременеть, девицы уезжали восвояси. Кто-то возвращался домой, чтобы снова рыдать и браниться с родителями. Другие отправлялись в бордель, – два доллара за час и десять за ночь, вот такая занимательная экономика.

Лола, девица, откликнувшаяся на объявление Джорджа, приехала на ранчо с ночной рубашкой и коллекцией старых киножурналов, которые она снова и снова перечитывала в своей комнатке наверху. Все-таки многие кинозвезды вышли из низов, а теперь разъезжали в лимузинах, бесконечно принимали ванны и одевались в меха. Девчонка была шустрой, но забитой, косолапой, хотя весьма старательной. Она редко говорила в полный голос, чаще шептала, будто боялась собственного голоса. Пугала Лолу и миссис Льюис с ее мрачными историями о связанных девушках в багажниках Калифорнии, и молодые работники с их подмигиваниями и предложениями прокатить на лошади как-нибудь в воскресенье.

С появлением Лолы у Роуз не осталось забот, кроме как планировать званые ужины и упражняться в игре на пианино, которое повредило спину чудному шведскому юноше с тремя детьми. Слава богу, хоть не сломал! Блестящее черное пианино было достойно гораздо большего, чем те ноты, что водружала на пюпитр Роуз. Репертуар ее сводился к нескольким вальсам Штрауса, военному маршу и слащавым аккомпанементам к песням вроде «Розария» или столь любимой Джорджем «Все как у цыган», которую он несомненно попросит исполнить для губернатора. Девушку смущало, что Джордж превозносил ее скромное дарование и никогда не замечал оплошностей, и она принялась упражняться с превеликим усердием. Пусть знает она немного, но играть будет хорошо, и Джордж сможет ею гордиться.

Каждый раз, когда Роуз начинала играть, Фил уходил из комнаты и делал это так демонстративно, что скоро девушка перестала и вовсе подходить к пианино, если только он не был в отъезде или сидел, запершись в спальне. Роуз подозревала, что Фил разбирается в музыке получше брата и наверняка насмехается над тем, что упражняется она ради того, чтобы впечатлить губернатора.

Двери, двери, двери, двери – в доме было пять входных дверей, и Роуз знала звук каждой из них. В дверь черного хода, через которую заходил Фил, вечно дул ветер, заставляя ковер в коридоре извиваться змеей. Однажды, когда мужчина был дома, Роуз дождалась легкой поступи его проворных ног, маленьких стоп с крутым подъемом, после – звука закрывающейся двери, защищавшей девушку от тяготившего ее присутствия, мыслей и эманаций Фила, и начала играть. Стоило Роуз прислушаться к собственным нотам, как она уловила еще один звук – звук банджо, и вдруг поняла, что Фил играл всякий раз, когда она садилась упражняться. Уставившись на клавиши, она остановилась – и пиликание банджо смолкло. Осторожно начала снова – банджо вместе с ней. Переставала она – переставало и банджо. По телу Роуз пробежали мурашки: Фил играл ровно то же самое, что и она. Только лучше.

Фил не умел читать ноты, но ему и не было в этом надобности. Он играл на слух и, раз услышав, с легкостью мог повторить любую мелодию, точно ухватив мотив и задумку композитора. Он чувствовал логику в музыке Моцарта, которого предпочитал пению «виктролы»: правда, восковые валики в те дни еще не умели записывать струнные, и оркестры на старых записях играли лишь партии медных и деревянных духовых. Фил презирал все, что исполняла Роуз (пусть играет такое в своем хонки-тонке!), и он прекрасно понимал, ради чего она так прилежно занималась.

Старина Джордж не стал таить кота в мешке:

– Его милость приедет к нам на ужин.

– Ах, сэр, разве мы не собирались выйти в свет, обмочить в чашах пальцы?

Фил рассмеялся. Вот, значит, как Джорджи-бой собрался представить обществу свою тренькающую на пианино жену! Он уже наслушался, как она играет мимо нот, ошибка за ошибкой.

Догадавшись о проделках брата Джорджа, Роуз стала садиться за пианино, лишь когда его не было дома. Время от времени Фил замечал: музыка обрывалась, стоило ему отворить заднюю дверь, что забавляло его не меньше, чем передразнивание. Как же легко вывести из себя эту дамочку! Только взгляните, как трясутся ее руки, когда она наливает кофе! Фил терпеть не мог людей, которые вечно жалеют себя.

Бедняжка, кто же втемяшил в дурную твою башку, что эта странная тряпка на голове тебе идет и стоит надеть ее к ужину? Должно быть, тренируется перед встречей с Его милостью – третьесортным адвокатишкой, ставшим губернатором, лишь потому что какие-то верткие политики ухватились за него и удачно женили. После свадьбы старина Джордж тоже стал наряжаться в чистые рубашки и вместе со своей маленькой леди прожигал Фила взглядом, когда тот являлся к столу ровно в том же, в чем ходил изо дня в день и в чем будет ходить всегда. В конце концов, они живут на ранчо, а не на идиотском респектабельном курорте, как почему-то решила эта дамочка.

К удивлению Фила, к нему в кузницу пришел поговорить Джордж. Покачивая торсом, нога на деревянной ступеньке, рука на рукояти мехов, Фил нагнетал в очаг воздух и пожевывал табак. На раскаленных углях красовались его новые творения. Кузница и без того была завалена кочергами, дровницами и прочими металлическими вещицами, не имевшими иного предназначения, кроме как служить рукотворным воплощением выдающегося ума Фила. С молотом и щипцами он обходился голыми руками, чтобы никакая кожа или ткань не нарушили тот отчетливый образ, что возник в его воображении. Пока металл накалялся до нужного вишнево-красного оттенка, Фил взирал на заснеженный холм и наблюдал, как густой черный дым валит из широкой двери и медленно оседает на землю.

Джордж зашел в кузницу и, оглядевшись по сторонам, пристроился на козлах. Фил молчал. Прежде чем заговорить, младший брат всегда долго собирался с мыслями: резвостью ума он не отличался. Было видно, что на душе у него неспокойно. Чему же тут удивляться? Вероятно, Джорджи-бой пришел посетовать на то, что брак оказался не такой уж и хорошей идеей. Мол, почти каждые выходные приходится возить женушку в Херндон на встречу с драгоценным чадом, которое жить не может без любимой мамочки. Сама она, что ли, не может съездить и дать Джорджу спокойно почитать его законный «Сатердей ивнинг пост»? Роуз боялась зимних дорог.

Так что же заставило брата прийти? Надоело пиликание пианино? Устал слушать, как маленькая леди делает одну и ту же ошибку снова и снова? Да, бедняга Джордж, понимаю, аж зубы сводит.

Или же он призадумался о лете, когда на ранчо приедет парнишка и будет сновать туда-сюда, как вечное напоминание о том, что Джорджи-бой не первый оседлал свою кобылку? Фил догадывался, что брат не меньше его самого презирал сопляков, а теперь один такой будет жить прямо в их доме, болтаться под ногами, подслушивать. Как же бесит его походка, его манера говорить!

Не удивится Фил и тому, если Джордж разволновался из-за ужина с Его милостью. Умеет же чертовка добиться своего! Впрочем, если мужчина так хочет женщину, что даже ум потерял, есть один способ выцарапать у него приглашение губернатора – Фил читал «Лисистрату»[13]. Вот потеха будет за ужином! Филу придется одному тянуть бремя всей треклятой светской беседы, а после выпорхнет наша маленькая миссис Хонки-тонк и отбарабанит свои песенки со старыми добрыми ошибками. Что ж, ну и ладно. Хороший урок для Джорджа. Фил отнюдь не сноб, но уж если жениться – будьте добры в рамках своего сословия. А что на это скажет жена Его милости?

Джордж так и продолжал сидеть на козлах. Что-то мучает его, что-то он не решается сказать. Лучше бы ты, братец, поторапливался, если хочешь поговорить по секрету, а то глядишь – не один, так другой работник выйдет из барака. Хотя по воскресеньям от ковбоев требовалось только покормить скот, а все остальное время они были свободны и могли спокойно стирать свои тряпки, смазывать маслом кожаные вещи и прибираться в бараке; кто умел, писал письма, кто-то листал журналы, зачитываясь ковбойскими историями, над которыми все смеялись, но в которые верили в глубине души. Однако спокойно сидеть в бараке они не могли, если Джордж был на ранчо. Сам того не понимая, он странным образом влиял на них. Джордж редко открывал рот, и воцарявшаяся с его присутствием тишина вызывала в ковбоях подспудное чувство вины. Очень скоро, изображая бурную деятельность, юноши выйдут из барака и потянутся в амбар.

Фил улыбнулся. Довольно мучиться, пора пролить на братца целительный бальзам человеческой речи, раскачать, так сказать, старую скважину.

– Ладно, приятель, что там у тебя на уме?

– Такое дело, Фил… – Джордж взглянул в глаза брату.

– Давай, старина, – буркнул Фил и, чтобы говорить разборчивее, убрал жвачку за щеку.

Фил любил маленькие покаяния брата. Как-то в тысяча девятьсот семнадцатом к ним приезжали скупщики скота и всячески изворачивались, стараясь сбить цену. Однако Фил хорошо понимал, что происходит в мире. «Стой на своем, – наставлял он Джорджа. – Этот принстонский болван-профессор скоро втянет нас в войну, и уж тогда озолотимся на славу». Однако Джордж встал в позу и продал скот. Уже в апреле мистер Вильсон ввязался в военный конфликт, и братец потерял пять тысяч баксов, которые мог бы заработать. Как приятно было потом услышать его раскаяния!

А та история в колледже! Фил учился на «отлично», и однажды сам декан, также промышлявший скотоводством, пришел поздравить его с этим.

– Кстати говоря, Бёрбанк, – вдруг сменил тему декан и опустил шторы, спасаясь от жестокого калифорнийского солнца. – По поводу вашего брата…

– А что с ним?

– Он не справляется.

– Правда? – Фил изобразил удивление.

– Он как будто не понимает английского. Не могли бы вы ему помочь?

– Не уверен, что у него есть к этому способности.

Однако с Джорджем Фил все-таки поговорил.

– По правде сказать, было довольно неловко, старина. Декан спрашивал, как так вышло, что в одной семье кто-то способен учиться на «отлично», а кто-то умудряется быть таким остолопом. Что с тобой, брат мой?

– Прости, Фил, – выпалил Джордж, покраснев, как копченая селедка.

– Толку от твоих извинений! Или ты займешься уже делом и включишь свою глупую башку, или тебя выпрут, и придется тебе выслушивать Старика Джентльмена. Сам прекрасно знаешь, что он скажет.

– Знаю, – согласился Джордж.

– Сказать по правде, я бы на твоем месте ушел к концу года. Иногда стоит признать, что так называемое высшее образование не для тебя. Чего ради головой о стену биться?

Как Джордж ни старался, к концу года его все же выгнали. До сих пор Фил помнил, с каким лицом тот стоял перед зеркалом. Старший брат защитился с отличием, а младший, не послушав совета, не смог сохранить даже остатки гордости.


Вот и сейчас, сидя на козлах, Джордж не выглядел слишком уверенным. Не снимая перчаток, он поднял пригоршню ароматных стружек, которые Фил на днях состругал с бруса, и, потупив взгляд, спутал их, словно мышиное гнездо.

– Не так просто сказать то, что я собираюсь сказать, – пробормотал Джордж.

– Давай выкладывай.

– Это касается Его милости, губернатора.

Ах, вот оно что. Получается, Фил был прав.

– Что-то про Его милость, значит?

– Точнее даже не про Его милость, а про его жену.

– Ну и?

Уголки губ Фила слегка натянулись в улыбке, и он принялся жевать табак.

– Его милости все равно, я думаю, а вот миссис его может не понравиться.

– Что ей не понравится, черт тебя подери?

– Если ты чуток не приведешь себя в порядок перед ужином.

Не останавливая мехи, Фил уставился на Джорджа и не сводил с него взгляд, пока тот не выронил свое мышиное гнездо и не вышел прочь в холодный серый день.





VII




Роуз не сразу поняла, почему мысли ее все больше и больше обращаются к прошлому. Она думала об отце, который так гордился их домом и всем, что в нем было. О корзине для зонтов в коридоре и телефоне, стоящем рядом, – как торжественно подходил к нему отец, отвечал с подчеркнутой вежливостью и официально произносил: «Резиденция Уилсонов». О матери, что так заботилась о домашних растениях и спешила принарядиться, когда почтальон приносил ей журнал для домохозяек. Такие дни были для нее праздником, а журнал – настоящим подарком. Вдруг, задумавшись о журналах и почтальонах, Роуз вспомнила удивительную тишину воскресных дней и глухие звуки пианино, доносившиеся из соседнего дома – гаммы и упражнения ее лучшей подруги, вместе с которой они играли иногда дуэтом.

Однажды, когда подруга раздобыла где-то сонник, девочки засели в комнате наверху и, хихикая в ладошки, толковали свои сны. «Что вы там делаете, девочки? Вас на всю улицу слышно, – раздался голос матери. – Хэтти Брундедж звонила, говорит, Орден Восточной звезды приезжает к ней завтра полным составом, помоги, Господь, бедной женщине. Роуз, ты должна позаботиться о цветах. Будь они нам чужие, ты вполне могла бы брать за это плату. Клянусь, вырастешь – будешь в цветочном магазине работать. Что же мне приготовить на ужин твоему отцу? Он терпеть не может объедки».

Потом был выпускной. Пахло свежескошенной травой, школьницы едва сдерживали слезы, передавая по кругу фотографии класса и альбомы с автографами. Учительница английского, мисс Киркпатрик, начальственно шествовала среди девиц, поправляя оборки на их платьях и ленты в волосах: «Сегодня мы все должны выглядеть идеально». Мисс Киркпатрик была начеку – кто-нибудь из девочек в этот день обязательно решит нарумяниться. «Роуз, – заметила она тогда, – цветы в этом году просто потрясающие». По коридору шагали мальчишки с деревянными складными стульями в руках, о чем-то брюзжал школьный сторож.

Роуз и рядом не стояла с теми, кому должны были вручать медали. На уроках геометрии она с большим усердием рисовала аккуратные треугольники и трапеции и подписывала их своим мелким старательным почерком, однако понять предмет ей было не под силу. Имя ее тем не менее уже четвертый год значилось в программке выпускного вечера: «Цветочное оформление: мисс Роуз Уилсон».

– Вы все меня хорошо знаете, – начал свою речь директор школы, – а кто-то даже слишком хорошо.

Последовал радостный смех: многие юноши действительно частенько встречались с директором и хорошо знали его кабинет с лакированным паркетом, шипением парового радиатора, бюстом Линкольна и пыльным американским флагом. Искренне веря в то, что говорит, старик рассуждал теперь о пути от Тьмы к Свету.

Выпускной вечер подходил к концу.

– Мамочка, наряд на тебе сногсшибательный! Папочка, ты выглядишь так молодо!

– Ну просто юноша, – прощебетала мать Роуз. – Тебе правда нравится эта шляпка? Сейчас все украшают шляпки перьями, как по мне, выглядит совершенно ужасно.

– Каждому свое время, – рассмеялся отец. – Полагаю, найдется немало мужчин моего возраста, которые выглядят гораздо моложе моего.

– Меня, – тихонько поправила его мать, – моложе меня. Твой отец спрашивал, нельзя ли взять побольше программок с твоим именем? Сказал, даже готов заплатить за них, но я думаю, их и так дадут, правда ведь?

– Ах, конечно, я могу достать еще. Правда, цветочное оформление не самое великое достижение…

– Глупости! – воскликнул отец. – Стали бы они тогда писать это на программке! Прекрасное занятие для юной девушки, я считаю. Сейчас многие даже пуговицу пришить не в состоянии.

– А потом ты научишь этому и свою собственную малютку-дочь, вот будет здорово!

– Знаете, что мы сейчас сделаем? – торжественно объявил отец. – Сейчас мы трое отправимся в «Макфадден», посидим и закажем любую стряпню, какую нам захочется. Что скажете, дорогие леди?

– Пит, это было бы просто замечательно!

Гордые, как короли, они сидели на ажурных стульях с витыми ножками.

– Неплохое все-таки заведение у Макфадденов, по моему скромному мнению, – сказал отец.

– Не припомню, чтобы хоть одно твое мнение было скромным, – улыбнулась мать.

– Вот даже баночка с мускатным орехом на столе.