Весна умирает осенью

– Попробую навести справки по своим каналам, дайте пару дней. – Он поднялся с кресла и начал застегивать куртку. – И адрес погребка, где продают такой кальвалос, тоже давайте. Зима промозглая, транспорт бастует, да еще с вирусом этим страху нагнетают… В Ухане слышали, что творится? Как почитаю, сразу тянет выпить!





XXXVIII

Таня




Очнулась она от того, что чье-то теплое дыхание коснулось ее лица. Рядом кто-то завозился, заерзал, устраиваясь поудобнее, и в конце концов прильнул горячим телом, больно кольнув щетиной. Оливию буквально подбросило в постели – да как вы…

Незнакомец скатился кубарем на пол и зарычал. Она попыталась его разглядеть, но глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Наконец вокруг один за другим начали оживать предметы: обеденный стол, книжный шкаф, громоздкое пианино, разлапистый фикус у окна.

Оливия опустила руку и ощупала постель. Простыни под ней не оказалось, в ногах свернулся преданным псом мохнатый плед. Она отыскала вслепую торшер и потянула за шнурок, свисавший из-под абажура. По комнате расползлось пятно света, и Оливия смогла увидеть того, кто ее разбудил.

Это был беспородный красавец Бром. Сощурившись от внезапной электрической вспышки, пес приветливо застучал по полу хвостом.

– Ну ты и наглец! – проговорила Оливия хриплым со сна голосом. – Напугал меня до полусмерти…

Пес подошел поближе и пристроил линялую морду к ней на колени. Потом сладостно зевнул, обдав тухловатым запашком, и опустил когтистую лапу на диван: я тут полежу часок-другой, ладно?

В эту минуту на антресолях скрипнула кровать. Бром вдруг вскинулся и шаткой трусцой выбежал из гостиной.

Оливия поднялась и вышла за ним в коридор. Стараясь не шуметь, она продвигалась на ощупь в направлении своей комнаты – проводить ночь в гостиной совсем не хотелось… Огибая лестницу, вдруг заметила струйку света, стекавшую по ступенькам из приоткрытой двери мансарды.

Поддавшись любопытству, она начала взбираться по ступеням вверх. Голова предательски кружилась. Подъем был медленным, трудным, и на полпути Оливия чуть было не повернула назад. Но тут из-за дверного косяка выглянула косматая морда Брома. Пес зыркнул на нее равнодушно и, фыркнув, снова исчез. Сделав еще несколько шагов, Оливия оказалась на пороге надстройки.

Мансарда представляла собой комнатку со скошенным потолком, разделенную на две части бревенчатым простенком. Справа стоял диван с линялой обивкой, на котором пылилась чья-то одежда. В углу у слепого окошка примостилось инвалидное кресло, к которому был придвинут столик, чем-то напоминавший школьную парту. На сколоченной из реек этажерке громоздились кипы бумаг, альбомов и каких-то книг, а на нижних полках тускло поблескивали стеклянные банки с кисточками и карандашами.

В проеме между перегородкой и стеной просматривались железная кровать и колченогая тумбочка, на которой стояли лекарства.

По полу рассыпались отблески гирлянды, украшавшей живую елку – ее присутствие угадывалось по запаху. В этой радужной подсветке на половичке восседал позевывавший Бром. Увидев Оливию, он что-то буркнул и растянулся у изножья кровати.

Постель зашевелилась. Из-под одеяла выпала тонкая бледная рука. Бром лизнул ее и вновь опустил голову на скрещенные лапы.

Оливия попятилась к выходу. Оказавшись на лестнице, она потихоньку затворила дверь.

Спать ей совершенно расхотелось. День перепутался с ночью: она провела в постели двенадцать часов лишь с перерывом на ужин в компании Горского…

Оливия спустилась вниз, но к себе возвращаться не стала. Отыскав на кухне подсохший пряник, она вернулась в гостиную и подошла к книжному шкафу. Книги в нем были расставлены в алфавитном порядке, и лишь на нижней полке царил легкий хаос. Среди стопок художественных изданий и краеведческих трудов Оливия заметила несколько этюдных папок. Она взяла самую верхнюю и присела с ней на диван.

Внутри, аккуратно переложенные калькой, хранились чьи-то рисунки. Стараясь не нарушить порядка, она принялась их разглядывать.

Все работы были выполнены на плотной бумаге и явно принадлежали одному и тому же мастеру. Среди них попадались карандашные эскизы, пастельные наброски и графика, выполненная тушью. Под конец пошли и акварели: зыбкие, полупрозрачные, они были беспредметны, но при этом невероятно содержательны. В них улавливалось связанное повествование – оформленная мысль, выраженная в цвете. Мягкие оттенки не противоречили, а, напротив, дополняли друг друга, создавая живую вибрирующую материю. Оливия восторженно вздохнула – миниатюры не хотелось выпускать из рук, они вызывали в ней глубинный, почти физический отклик…

Перебирая листок за листком, она вдруг отдернула руку, словно обожглась. Сердце зачастило, затрепыхалось в груди от острого предчувствия. Боязливым движением Оливия пододвинула рисунок поближе.

На нее обрушилась ранняя весна: аромат набухающих почек и прелой земли, движение ветерка в еще обнаженных кронах, тихое постукивание дождя о прошлогодние листья. «Весна», та самая «Весна», которая совсем недавно томилась в сводчатом алькове парижской галереи «Дом». Но только… как это возможно?

Оливия потерла с усилием виски. Потом поднялась и, прихватив акварель, прошла на кухню. Щелкнула кнопка выключателя, вспыхнул резкий голубоватый свет. Она принялась изучать изображение – как же похоже, не отличишь! Только вот краски чуть свежее, чуть ярче. Левый угол рисунка, как и у оригинала, отсутствует. Вместо него на листке осталось пустое пространство.

Задумавшись, Оливия уставилась на пятно на кухонном столе. В желтоватой лужице меда застыло мушиное крылышко в радужных прожилках. Оно отсвечивало игривыми искрами, как азартные глаза мецената Марка Портмана.

«Если верить экспертизе, все это время работа хранилась в достойных условиях. Она висела в сухом помещении, вдали от прямых солнечных лучей. В результате пожара пострадал лишь незначительный ее фрагмент. Специалисты судебно-технической экспертизы, которых мы привлекли, считают, что повреждение получено около года назад…»



Тогда, во время беседы в галерее «Дом», Оливия не придала значения словам Портмана. Но сейчас они вспыхнули в памяти, натолкнув ее на внезапную догадку…



Утром она поднялась довольно поздно. Умывшись и натянув теплый свитер, вышла в гостиную, понадеявшись увидеть там Горского и задать ему наконец накопившиеся вопросы. На столе ее ждал завтрак: несколько ломтиков вареной колбасы, белый хлеб и свежий деревенский творог в узорчатой пиале.

Рядом лежала записка: «Надеюсь, вы отдохнули и чувствуете себя лучше. Днем зайдет патронажная сестра, она вас осмотрит. Поешьте поплотнее, буду только к обеду – надо появиться на работе, я же все-таки директор…»

Наполняя водой чайник со свистком и пытаясь отыскать в кухонном шкафу заварку, Оливия думала о том, как ей повезло. Ведь Горский мог оказаться человеком совсем другого склада, и она до сих пор лежала бы в больнице – без документов и без внятных перспектив. Конечно, можно было бы сообщить о случившемся Родиону, он бы всех на ноги поднял. Прилетел бы сюда и принялся бы решать ее проблемы. Но этого ей совсем не хотелось… Она и так в душе сожалела, что не послушала его: в конце концов, ну что она сможет тут разведать? Добытые с таким трудом факты на деле были лишь ничем не подтвержденными догадками. И в нынешнем состоянии докопаться до истины ей вряд ли удастся…

Взяв кружку с едва заварившимся чаем, она вернулась к круглому столу. Пододвинула к себе пиалу с творогом и принялась за завтрак. В эту минуту в дверь постучали.

В глубине дома залаял Бром. Оливия вышла в сени и отомкнула изнутри замок. На пороге стояла румяная пожилая женщина в горчичном пуховом пальто и вязаной шапке. В руках у нее был медицинский чемоданчик.


– Антонина, – представилась она, мягко улыбнувшись. – А вы, наверное, и есть француженка?

Кивнув, Оливия пригласила ее войти.

Женщина стянула растрескавшиеся сапоги на манной подошве, повесила пальто на крючок и уверенно проследовала в гостиную. Чувствовалось, что в этом доме она не впервые.

– Завтракаете, значит, – одобрила она, усаживаясь за стол. – Это очень хорошо. Видимо, дело идет на поправку. Мне Илья Осипович выписной эпикриз по телефону зачитал – в общем, ничего страшного. Легкое сотрясение, переломов нет…

– Кто? – переспросила Оливия.

– Илья Осипович, – повторила женщина. Для меня-то он просто Илья. А как вы вообще себя чувствуете? С памятью все нормально? Когнитивные нарушения есть?

– Память есть, нарушений нет, – машинально ответила Оливия, пытаясь осмыслить услышанное.

– Ну и славно. Давайте я вам давление померяю, пульс проверю… Спите хорошо?

– В целом да. Скажите, а вы Илью давно знаете?

– Да сто лет в обед! Родители наши дружили. Мама моя еще при Осипе Семеновиче в музее экскурсоводом работала. Они оба из спецпоселенцев были, давно друг друга знали…

– Осип Семенович – это отец Ильи?

– Ну да. Он ведь, как и я, в прошлом медработник. Но после переезда в Зиминск предпочел заняться преподаванием. Насмотрелся на страдания в лагерях, столько невинных людей похоронил… Не хотел больше со смертью дело иметь. Начал детишек французскому обучать, а потом ему должность директора музея предложили.

– Выходит, Илья по его стопам пошел?

– Династия! – удовлетворенно кивнула Антонина. – Только вот музей их сейчас в страшном упадке – после прошлогоднего пожара все никак не восстановится. Нижний этаж совсем не пострадал, а вот верхний почти целиком сгорел… Эх, столько редких картин пропало! Хорошо хоть Штерн этого не видит, царствие ему небесное. Он ведь всю душу в музей вложил, по крупицам экспозицию собирал.

– Да, Штерн, – без всякого выражения повторила за ней Оливия и уставилась в окно.

– Ох, запутала я вас, – спохватилась женщина. – Илья ведь фамилию матери носит, так решили в свое время его родители. В год, когда он родился, поднялась очередная волна антисемитизма, и фамилия Штерн начала у многих вызывать подозрения. Дело в том, что тогда много писали о деле Еврейского антифашистского комитета. В пятьдесят втором был громкий процесс, всех расстреляли. А вот женщину-ученого, Лину Штерн, приговорили к ссылке. Потом ее реабилитировали и восстановили в звании академика… Так вот, кто-то из местных пустил слушок, что наш Штерн – ее родственник.

– Почему?

– А она тоже жила и училась в Европе. В Швейцарии, кажется. А потом вернулась в СССР. Правда, намного раньше, чем Осип Семенович… Однако в детали никто не вникал – навесили ярлык, да и все. В результате и Илья, и Танюша с детства носят фамилию матери.

– А… Танюша сейчас где?

– Как где? – лицо женщины вытянулось. – Наверху должна быть… Я вот сейчас вас осматривать закончу и к ней поднимусь. А Илья-то, что ж, вам ничего не рассказал?

– Я проспала вчера весь день, – смутилась Оливия, – мы и поговорить толком не успели…

– Ну да, ну да, – понимающе закивала женщина, – вы же слабенькая еще. Ничего, скоро поправитесь. Илья в отца пошел: порядочный, чистосердечный, сильный духом человек. Он много людям добра сделал… Думаю, вы для него сейчас – своего рода отдушина: и про Францию поговорить, и от беды своей хоть на время своей отвлечься.

– А что у него случилось? – поинтересовалась Оливия.

– Не мое это, конечно, дело, – смутилась женщина. – Илья должен бы сам вам рассказать, но тема для него слишком болезненная. Понимаете, Танечка… она всегда немного не от мира сего была. Тихая такая девочка, мечтательная. Чудесно рисовала. Но родители настояли, чтобы она в науку пошла – тогда это было принято. Танюша два высших получила, кандидатскую защитила. Замуж, правда, так и не вышла. Долго работала в каком-то НИИ в Академгородке, а потом, когда наукограды наши начали нищать без финансирования, вернулась в Зиминск. Родители ее уже состарились – Танюша ведь поздний ребенок. Она выхаживала их до самой смерти, подрабатывала, чем могла. Затем Илья устроил ее в кондитерский кооператив, который возглавлял его бывший одноклассник.

– «Сибирский метеорит»?

– Да-да, метеорит… Там дела поначалу неплохо шли, а потом у владельца финансовые проблемы начались. Но уволилась Танюша не поэтому.

– Илья говорил, что по болезни…

– По болезни, да по какой. Началось все с сильной утомляемости. Но Таня значения этому не придала – а кто не устает? Потом начала часто подворачиваться нога. Сходила к врачу, ничего не обнаружили. Еще через несколько месяцев начали неметь стопы, стало тяжело ходить. Илья забеспокоился, повез ее на обследование в Новосибирск. Там после нескольких консилиумов поставили диагноз: БАС, прогрессирующее заболевание нервной системы. Эта болезнь поражает нейроны мозга, отвечающие за движение. Постепенно человек теряет способность двигаться, самостоятельно есть. А потом и дышать.

– Господи… И ничего нельзя сделать?

– Увы. Деградация мышц происходит стремительно. Человек угасает на глазах, при этом его способность мыслить, слышать, осязать сохраняется. У многих на этом фоне обостряются творческие способности – люди стремятся уйти в другую реальность, чтобы не думать о том, какой их ждет конец.

– Но погодите… А лекарства? Неужели нет эффективных средств?

– Из тех, что зарегистрированы в России, – ни одного. В Европе продается «Рилузол», но он требует постоянного применения. Музейного заработка Ильи не хватит и на половину упаковки.

– А если вывезти Таню на лечение, например, во Францию?

Женщина взглянула на Оливию удивленно, покачала головой.

– На какие средства? Илья все пороги обил, летал в Москву, обращался в благотворительные фонды. Потом открыл сбор средств в Интернете. Через соцсети накапала небольшая сумма, и он купил Танюше инвалидное кресло. Остальное отложил на будущее. Понимаете, это заболевание прогрессирует очень быстро. Таких людей у нас даже врачи не наблюдают – помочь-то им нечем. Как правило, через три-четыре года после постановки диагноза они угасают. Только представьте себе: каждый день возможности твоего тела уменьшаются, и ты это осознаешь. Еще летом Танюша могла сама кое-как ходить, а теперь в состоянии лишь пересесть в инвалидное кресло и передвигаться на нем по комнате. Ноги совсем ей отказали, но руки еще работают… Илья мечется, не знает, как быть – он ведь должен работать. На сиделку денег у них нет. Вот я и захожу к ним по дружбе да по старой памяти, хоть немного помочь. То приготовлю, то приберу… Они ведь одни живут.

– Илья не женат?

– По документам женат. А по факту живет вдвоем с сестрой. Супруга его как узнала о том, что ухаживать за лежачей больной придется, так сразу же испарилась, только ее и видели. Укатила в Омск к родителям… Ладно, милая, вы пока прилягте. Я пойду к Танюше поднимусь, а потом обед на всех приготовлю. Ей теперь протертое питание даем, чтобы не давилась. А вот что будем делать, когда она глотать не сможет, я не знаю.