Весна умирает осенью

– Я встречался накануне с одним человеком – имени называть не буду. Он работает на крупную аудиторскую фирму, которая проверяла недавно деятельность фонда Портмана. Так вот, – продолжил Родион, прикуривая, – за последние годы организация подписала с десяток агентских договоров. Условия в них разные, но суть одна: фонд получает полный или частичный доступ к частным коллекциям, определяет условия и сроки продажи работ, проводит сделки. То есть манипулирует чужим художественным капиталом на свое усмотрение. В списке их доверчивых клиентов фигурируют Жак Соланж и Адель Мерсье.

– То есть их смерти все же были неслучайными…

– Это по-прежнему лишь гипотеза. Оба скончались от остановки сердца после заключения контракта. Обоим было в районе пятидесяти – не рановато ли?

– А Зоя? Ее имя упоминалось?

– Нет. И умерла она иначе.

– Что ж, пускай фонд не имеет отношения к ее гибели. Но в случае с Соланжем и Мерсье налицо криминал: не успели они подписать договор, как крышка гроба захлопнулась!

– Криминал возможен, – согласился Родион. – Но он не имеет общественного значения. Разбираться с ним – дело полиции.

– Но мы же провели предварительную разработку, выявили факты… Он обнял ее и прижал к себе крепко.

– Махинации фонда связаны с репутацией крупных и опасных дельцов. По-моему, нам нужно передать всю информацию органам и заняться чем-то другим. – Родион на секунду прервался, чувствуя, как напряглось ее тело в кольце его рук. – Акулы не защищаются, Иви, они нападают. Ты даже не заметишь, как тебе перекусят хребет… Я себе этого потом не прощу.



В готическом соборе царила тишина, нарушаемая негромкими покашливаниями и шарканьем ног. К алтарю бежали ряды деревянных скамеек, упиравшихся в мраморные ступени, над которыми возвышался орган. Когда-то с этого подиума, который сейчас пустовал, проповедовал Мартин Лютер Кинг. Сквозь витражи, выполненные мастерами ювелирного дома «Тиффани», лился слабый вечерний свет – восьмиугольная люстра над святилищем молчала.

Когда по ступеням поднялись четверо мужчин со скрипками, Оливия заметила сотни восковых цилиндров, расставленных вокруг алтаря и вдоль стен. Пока вальяжный конферансье представлял музыкантов, по залу заметались, пригибаясь к земле, бестелесные служки. И мириады огней вспыхнули разом, осветив взволнованные лица гостей.

Вспорхнули смычки. Каменные стены множили звуки, взметая их в высоту, к сводам потолков. Сначала плавное кружение, слабые всплески длинных нот, а затем – внезапный взрыв, извержение огненных искр!

Спустя мгновение уже невозможно было отличить свет полыхающих свечей от сияния скрипичных голосов: слившись в мощный поток, в литургическую золотую взвесь, они порождали внутреннее ликование, чувство благословенного озарения души… Оливия на мгновение зажмурилась: все суетное, мирское – все страхи и сомнения – вдруг отодвинулись на второй план. Остался свет и ясность цели: спокойная уверенность в том, что нужно идти до конца.





ХХ

Мартель




– Проходите, проходите. – Хозяин дома встретил ее приветливо. – Вы уж извините за творческий беспорядок – транспорт бастует, и моя уборщица вторую неделю не может добраться до Мезон-Лаффит… Знаете что, давайте-ка лучше в библиотеку. Там нас ничто не будет отвлекать.

Шагая через анфиладу дверей, Оливия смотрела по сторонам, подмечая детали. Каменный особняк Сержа Мартеля, второго мужа Зои Вишневской, напоминал огромную музыкальную шкатулку. В каждой комнате стояли золотые дискантовые ключи, глобусы, граммофоны и другие статуэтки, напоминавшие о победах маэстро. Посреди гостиной красовался рояль с развернутой нотной партитурой.

И только в библиотеке ничто не напоминало о том, что владелец дома – оскароносный композитор, лауреат престижных музыкальных премий и автор самой узнаваемой французской киномелодии.

Сейчас ему было уже за восемьдесят, но движения его были точны, а речь и ясность взгляда выдавали человека, в котором не угасал интерес к жизни и не остывала любовь к профессии. С Зоей они прожили почти четверть века и расстались без скандалов и драм – как близкие и дорогие друг другу люди, чьи жизненные пути постепенно разошлись.

Библиотека оказалась светлой угловой комнатой, напоминавшей застекленную дачную веранду. Одна из стен была разлинована полками, на которых громоздились разномастные фолианты. Промеж корешков мелькали семейные фотографии и старые открытки: Биарриц, Довиль, Сент-Тропе.

Ко второй было придвинуто антикварное бюро с откидной крышкой. На нем возвышались лампа для чтения и бюстик древнегреческого мыслителя. Пахло книгами и табаком, отдавало ностальгией.

– Присаживайтесь, я принесу вам кофе, – дружелюбно предложил Мартель, указывая на диван, обитый кремовым трипом.

Устроившись, Оливия посмотрела в окно. За стеклом дрожали голые ветви деревьев, ветер устало перебирал листву, волоча ее по земле. В глубине обнажившегося сада чернела пустынная скамейка.

– В природе все как в жизни, правда? – услышала она голос композитора. Он стоял перед ней, протягивая блюдце с дымящейся чашкой. – Поздняя осень напоминает старость: ветер сдирает покров, а под ним – лишь остовы желаний… Ладно, простите словоблуда, – исправился он, – давайте лучше о деле. Вы хотели что-то разузнать о Зое? Ею часто в последнее время интересуются – журналисты названивают практически каждый день. Я гоню их в шею: не люди, а падальщики.

– Почему же вы согласились поговорить со мной?

– Дело в том, что я близко знал Дору, наследницу и музу Октава Монтравеля. И помню, сколько лет она пыталась разыскать исчезнувшую в годы войны «Итею». То, что не удалось ей, получилось у вас! Каждый раз, когда я прохожу по саду Тюильри и любуюсь этим шедевром, вспоминаю лицо одной талантливой журналистки. – Он взглянул на Оливию с симпатией. – Год назад оно мелькало на каждом телевизионном канале, в каждой газете. И вот теперь я вижу его перед собой. Чудо же, правда?

Заметив, что смутил этой тирадой гостью, Мартель поспешил сменить тему.

– Итак, Зоя… Признаться, мне нелегко о ней говорить – так мало времени прошло с момента смерти. Кто бы мог подумать, что я ее переживу!

Глаза композитора заблестели.

– Понимаете, так получилось, что я виделась с ней в день смерти, – призналась Оливия. – Мы снимали материал для юбилейного фильма об ее отце.

– Тот, что показывали на канале «Arte»? Отличная работа, – одобрил Мартель. – Я пересматривал его дважды.

– Так вот, в перерыве между съемками Зоя рассказала мне о «Весне».

– О той акварели, которая исчезла в конце войны?


Оливия кивнула.

– Не поверите, но кто-то анонимно вернул ее Зое. Незадолго до смерти.

– Что ж, я рад, что «Весна» сохранилась… Этот рисунок стоил всей коллекции Вишневского – так утверждала Зоя. В сорок четвертом вместе с парой других работ родители передали его на хранение своему семейному доктору – Осипу Штерну. Сами они в тот трудный период переезжали с места на место и рисковать не хотели.

– Почему же они не законсервировали все в парижской квартире?

– Во время оккупации пустующее жилье в центральных кварталах занимали офицеры рейха. Они же вывозили оттуда все ценности – вам ли не знать!

– Вы правы… Так что же случилось с доктором? И куда подевались картины?

– Длинная история. Вряд ли вам захочется вникать в семейные перипетии, – неожиданно замкнулся Мартель.

– Наверное, я должна была рассказать вам сразу… В общем, это я обнаружила тело Зои и вызвала полицию. С тех пор постоянно об этом думаю.

Он взглянул на нее удивленно, но углубляться в подробности не стал.

– Признаться, и у меня сердце не на месте. Газеты во всем винят алкоголь, которым она в последнее время злоупотребляла. Что ж, может, в этом и есть доля правды. Однако свой последний вечер Зоя проводила не одна, а ее таинственный компаньон пожелал остаться неизвестным…

Он замолчал и поднялся из кресла.

– Знаете, я все время пересматриваю старые записи. Какая она была, когда мы встретились! Юная, искренняя, ранимая… совершенно безыскусная. Только взгляните.

Он протянул руку к пульту, лежавшему поверх бюро, и нажал на кнопку. В книжном шкафу вдруг вспыхнул монитор, на который Оливия сначала не обратила внимания. На встроенном экране появилась заставка: «Парижский фестиваль театральных миниатюр».

Затем на белом фоне возникло черное пятно, которое по мере приближения камеры превратилось в женский силуэт. Тонкая фигура в темном платье стояла спиной к зрителю. Наконец тихо, словно издалека, зазвучал знакомый голос. Медленно разворачиваясь к камере лицом, юная Зоя читала стихи. Чистосердечно, без драматического надрыва и театральных интонаций, как будто делясь сокровенным с кем-то очень близким.

Я думала, Россия – это книжки.

Все то, что мы учили наизусть.

А также борщ, блины, пирог, коврижки

И тихих песен ласковая грусть.

И купола. И темные иконы.

И светлой Пасхи колокольный звон.

И эти потускневшие погоны,

Что мой отец припрятал у икон.

Все дальше в быль, в туман со стариками.

Под стук часов и траурных колес.

Россия – вздох. Россия – в горле камень.

Россия – горечь безутешных слез[19].





– Такой я ее увидел впервые. Мы провели за разговорами пару вечеров, но дальше этого дело не пошло. У меня дети, семья. Да и она была тогда обручена. Ее первым мужем стал старый приятель отца. Он часто бывал в их доме, знал Зою еще подростком. Когда Вишневский умер, тот очень поддерживал и опекал ее. Для Зои уход отца стал настоящей трагедией. Она была неимоверно, почти болезненно, привязана к нему: складывалось ощущение, что они – два края раны, стянутые нитью судьбы.

– Тот ее брак… Он ведь долго не продлился?

– Они разбежались буквально через год. Я тогда еще об этом не знал. Пришел однажды в «Театр Старой Голубятни» и увидел ее на сцене. Имя Зои не было заявлено в афише – она подменяла заболевшую актрису. Играла какую-то русскую барышню, гибнущую от тоски в эмиграции. Что-то в духе набоковской «Красавицы». После спектакля я заглянул к ней в гримерную. Мне казалось, я выгляжу пошло: старый павиан окружает вниманием молодую самку. Сейчас она обернется, произнесет пару вежливых реплик и выставит меня за дверь. Но вместо этого она поднялась, сняла с плечиков плащ, сказала буднично: «Пойдем, уже поздно». С того вечера мы не расставались.

Оливия хотела было поинтересоваться причинами их развода, но вдруг смутилась.

– Нет-нет, дело было не в изменах. – Мартель оказался проницателен. – Я любил Зою неистово, ни о ком другом и подумать даже не мог. Этим я напоминал ей отца – она нас часто сравнивала. А вот в себе черт собственной матери она не замечала. Говорила пренебрежительно: «От нее мне досталась только внешность».

– Они были похожи?

– Неотличимы!

– Почему же вашу жену так напрягало это сходство?

– Трудно сказать. Может, потому что красота не принесла Ольге счастья.