Ведьма и инквизитор

— Она привязала к ноге камень? — Скорее, это был не вопрос, а мысль, высказанная братом Доминго вслух.

— Чтобы пойти на дно, — подсказал Иньиго.

— Сам знаю, — ответил брат Доминго, задетый подсказкой. — Я хочу сказать, это как-то не вяжется с глубокой набожностью, которой, по словам приходского священника Боррего Солано, отличалась эта женщина. Нам следовало бы рассмотреть версию, которую он нам предложил. Скорее всего, ведьмы проделали над ней какой-то ритуал. Это объясняет след от креста на ладони. Наверняка ее убили и, чтобы отделаться от трупа, привязали к ноге камень, а затем сбросили ее в реку.

— Дорогой брат Доминго, — сказал Саласар, не отрывая взгляда от тела, — мне нравится, что вы стремитесь рассмотреть все возможности, однако следовало бы подключить к вашим заключениям еще и здравый смысл. Если кому-то понадобилось утопить тело в реке, озере или любом другом водоеме и он решил бы воспользоваться камнем, естественнее всего было бы привязать веревку к обеим ногам. Но след от нее указывает на то, что она была привязана только к правой ноге. Ты мог бы возразить, что еще не доказательство, потому что всякое бывает, однако, если мы обратим внимание на подсказки, имеющиеся у нас на столе, мы увидим, что веревку привязала она сама. Волокна веревки, которую она привязала к лодыжке, остались у нее под ногтями. — Он придвинул к нему лист бумаги, на который выложил волокна из-под ногтей Хуаны и точно такие же, но извлеченные из раны на ноге. — Видите? Волокна одинаковые. — Казалось, инквизитор, размышляя, беседует сам с собой. — Из чего следует вопрос: зачем она это сделала? Продолжим в том же духе… Возможно, Хуана постарается сообщить нам о своей смерти что-нибудь еще.

Столь бесцеремонное обращение с покойной показалось брату Доминго плохим знаком. Саласар отошел от трупа и попросил Иньиго посветить ему на страницы книги Леонардо да Винчи, где были изображены люди в полный рост; они улыбались и имели цветущий вид, но при этом были свободны от кожных покровов, словно открытые ящики с замком и петлями, которые можно было открывать и выставлять напоказ их содержимое. Саласар вернулся к покойной, взял нож и провел им от груди до пупка, словно примеряясь. Затем с решимостью, поразившей Иньиго, сделал точный разрез, который начался у основания шеи и доходил до самого лобка. При свете свечи открылись взору внутренности Хуаны. Иньиго испустил вздох ужаса, тогда и Доминго невольно поднял глаза и увидел все тело целиком, распростертое на столе, за которым он обычно писал. Лицо Хуаны было повернуто в его сторону, и на мгновение ему показалось, будто женщина открыла глаза и смущенно глядит на него, умоляя проявить к ней уважение. Доминго сжал зубы, изо всех сил стиснул перо в мокрой от пота руке и принялся читать про себя одну молитву за другой, прося Господа не дать ему возненавидеть Саласара за творимое им святотатство.

— Записывай, Доминго. Легкие заполнены водой. — Брату Доминго показалось, что Саласар смотрит на него с непонятным самодовольством, как бы говоря: «Она была жива, когда упала в реку. Причиной смерти явилось утопление».

— Сколько у нее ребер? — удивленно спросил Иньиго, сравнивая тело Хуаны с изображением в книге Леонардо.

— У мужчин и женщин одинаковое число ребер, так что хватит цитировать Писание, вот заладил! Посмотрим, что у нас тут. Ага! В желудке ничего… Совсем пусто.

— Что это значит? — Иньиго начал проявлять интерес к вскрытию.

— А это значит, что либо женщина в течение дня не взяла в рот ни крошки, либо она умерла вскоре после того, как встала утром, к чему лично я больше склоняюсь. Это опровергает теорию о том, что она была убита во время сатанинского обряда, совершенного в полночь. Тот факт, что ее обнаружили в четверг утром, по утверждению священника Боррего Солано, вовсе не означает, что она умерла накануне. Мы не знаем, ни сколько времени веревка удерживала ее на дне реки, ни когда тело отвязалось от камня и всплыло, ни сколько времени оно плавало в реке, пока его не обнаружили дети. Хотя если судить по степени разложения, я бы сказал, что она скончалась более трех дней назад.

Саласар кое-как запихнул внутренности обратно в брюшную полость, обрызгал ее яблочным уксусом и зашил разрез кривой иглой тюфячника с ловкостью и мастерством заправской портнихи. После этого вымыл руки до локтей, а тем временем Иньиго вытирал следы крови и обряжал покойную в рясу монахини, извлеченную из сундука. Как только с этим было покончено, ничто при взгляде на мертвую женщину не напоминало о проделанной с телом операции. Однако, заглянув в исполненные страдания глаза Иньиго, все еще перепачканного кровью с головы до ног, Доминго перекрестился. К счастью, Саласар отвлек их от мрачных размышлений:

— Иньиго, я хочу, чтобы завтра же ты отправился к этой женщине домой и осмотрел все внутри и вокруг, вдруг найдешь что-нибудь интересное. Я хочу, чтобы ты отыскал веревки, кресты, бумаги, символы. Какую-нибудь прощальную записку. Все, позволяющее нам понять, что вынудило расстаться с жизнью столь благочестивую женщину.

— Я так и сделаю, сеньор, — с поклоном произнес Иньиго.

В то время как в резиденции инквизитора трое мужчин, можно сказать, буквальным образом докапывались до истины, сокрытой в теле Хуаны, Май пыталась отдохнуть, прислонившись спиной к дереву в лесу. Горе, которое она испытывала, оказалось ей не под силу. На коленях у нее стояла деревянная шкатулка с передачами для родственников казненных. Она ее то открывала, то закрывала ящичек, спрашивая себя, что побудило владельцев этих вещей расстаться с Библией или отрезать прядь волос, перевязав ее зеленой ленточкой, в надежде, что эти предметы послужат близким людям напоминанием о каждом из них. Может быть, не случайно Эдерра ничего ей не оставила. Прекрасная знала, что ни Май, ни Бельтрану не нужно никакого предлога, чтобы о ней помнить. Во рту у Май опять появился горький привкус, предвестье припадка, и она поняла, почему Эдерра прилагала столько усилий к устранению настоящей причины ее слез. Единственным способом избавиться от сжимавшего ее сердце чувства безысходности было залиться плачем подобно маленькому ребенку.

С тех пор как Эдерра взяла на себя заботу о Май, а это произошло, когда та была еще грудным младенцем, она всегда разговаривала с ней без сюсюканья и уменьшительных словечек, которые обычно используют в разговоре с маленькими детьми. Она была уверена, что Май, будучи дочерью дьявола, от рождения наделена обширными познаниями в отношении всего земного, небесного и подземного мира, посему не стоит ломать комедию и разговаривать с ней тоненьким голоском, словно с недоумком. К тому моменту, когда у Май прорезались все зубы, она не издала ни одного крика, не говоря уже о стоне. Она могла часами играть с какой-нибудь кривой щепкой, передвигаясь на четвереньках, по-звериному, и вообще не пролила за свою короткую жизнь ни единой слезинки. Сначала это совершенно не беспокоило Эдерру, однако с течением времени она решила, что здесь что-то не так, и попыталась добиться от нее хотя бы намека на плач.

— Я найду для этого средство, — с досадой говорила ей Эдерра, показывая на глаза. — Время от времени человеку не мешает немного поплакать.

Она перепробовала все на свете. Смешивала в ступке одну унцию атутии, одну драхму помета ящерицы и кусок сахара и этой смесью терла глаза девочки натощак, за два часа до еды и за два часа до ужина. Так как это не помогло, девять раз сожгла атутию в горшке, высыпала пепел в настой розовых лепестков, высушила его на воздухе, все перемолола и просеяла через частое сито, чтобы натереть этим порошком веки Май. Ей так и не удалось добиться того, чтобы у малышки выступили слезы, зато зрачки стали темными, блестящими и огромными, как влажные раковины некоторых моллюсков. И такими они осталось навсегда: в глазах Май белок был едва заметен. Блестящие, как темное стекло, странной формы глаза вкупе с крохотным личиком, заостренными ушами и длинными, тоненькими ножками в конечном счете делали Май похожей на новорожденного олененка.

В итоге старания Эдерры выбить у девочки слезу обернулись мукой для них обеих. Как только малышка видела, что та подступает к ней со своими чугунками, она начинала верещать как одержимая и ее начинало колотить. Эдерре это надрывало сердце, она боялась, что Май возненавидит ее за эти слишком настойчивые попытки, и поэтому ей пришлось оставить затею с глазными мазями, чтобы прибегнуть к другому способу.

Она решила испугать ребенка до слез историями об Ингуме, который будто бы способен схватить спящих детей сзади за шею и задушить. Слез у Май это опять-таки не вызвало, зато она совсем лишилась сна. Целую неделю спала вполглаза, чтобы оградить себя от происков Ингумы, пока Эдерра не поняла, что ее ухищрения вместо того, чтобы выдавить слезинку, в итоге сведут девчонку с ума, и в конце-то концов, коли слезы не выступают, значит, для нормальной жизни они ей наверняка не нужны. Чтобы успокоить малышку, она научила ее заклятию, которое не позволит Ингуме или любому другому злобному существу, которые по ночам охотятся за детьми, прийти и задушить ее.

Господь и Дева мне защитой.

Ингума, сгинь и пропади,

За мной во тьме не приходи,

Пока не перечислишь точно

Всех звезд на небе беспорочном,

Всех трав, растущих на дугу,

И всех песчинок на сыпучем берегу.





После этого Май уже не боялась ни Ингумы, ни ночной темноты, ни порошков и снадобий Эдерры, ни того, что отец-дьявол явится и заберет ее с собой. Однако, когда сердце ноет, вот как сейчас, она готова была отдать все на свете, лишь бы глаза ее были в состоянии проливать потоки слез до самого рассвета.





VI

О том, как собрать урожай мандрагоры без риска для жизни, а также изготовить средство против отравы





Иньиго де Маэсту отправился в путь с первыми лучами солнца, чтобы пораньше добраться до дома Хуаны. Он был самым молодым из помощников Саласара, это сразу было видно по его безбородому лицу отрока-херувима и по вызывающей, озорной манере поведения, типичной для человека, еще не познавшего ударов судьбы. Гладкие и послушные волосы пшеничного, почти пепельного цвета, стоило им немного растрепаться, падали ему на лоб, словно плотная накидка, а чистая кожа и небесно-голубые глаза, обрамленные загнутыми вверх ресницами, явились причиной того, что в детстве его не раз принимали за девочку.

Он был родом из состоятельной семьи, проживавшей в одном из селений недалеко от Алавы, решившей, что младшему из сыновей более всего пристало церковное поприще, а значительный денежный вклад позволил ему выбрать монастырь. Хотя сначала казалось, что призвание Иньиго было навязано, он всецело посвятил себя миссии служения Богу, проявляя чуть ли не отцовскую заботу о самом мелком создании. Он старался увидеть в однажды установленном Богом миропорядке то, что заставило бы человеческий род искренне помогать самым бедным и обездоленным, а потому искал в текстах Нового Завета слова или фразы, которые могли бы укрепить его в собственной вере. Его всегда можно было застать где-нибудь в уголке со священной книгой в руках: он бормотал литании на латыни, затверживая их наизусть. Саласар восхищался его упорством, хотя иногда, желая его поддразнить, советовал ему не терять времени, отыскивая в книгах способ для упорядочения неразберихи, в которую ввергнут весь мир, поскольку, чтобы выполнить подобную задачу, надобно спуститься в клоаку и выпачкаться в нечистотах по самые уши.


— Я готов, — простодушно отвечал ему Иньиго, потому что от природы был смелым юношей, — но, прежде чем спускаться туда, в самую грязь, о которой вы мне толкуете, я хочу вооружиться высокими знаниями, чтобы понять, как мне ее удалить.

При этом Иньиго де Маэсту не оставался простым созерцателем, потому что его благие намерения почти ежедневно наталкивались на потребности молодого человека. Он проявлял нетерпение, дерзкий оптимизм, и инквизитору Саласару, человеку серьезному, часто приходилось сдерживать смех, глядя, как брат Доминго де Сардо кипятится в тех случаях, когда какой-нибудь послушник высказывает не вполне ортодоксальные идеи. Порой Иньиго умирал от скуки, слушая во время мессы красочные описания неба и ада, и ему стоило огромных усилий не начать клевать носом или зевать. И тут же, в порыве раскаяния из-за своей невнимательности, накладывал на себя нелепые наказания, которые забывал исполнить, и для искупления вины подыскивал себе очередное наказание, пока не запутывался окончательно и уже не знал, за что, собственно, просит прощения.

Его все смешило, хотя он мог растрогаться до слез, слушая Те Deum Laudamus. Иньиго еще не научился смирять чувства и в любой ситуации рисковал испытать на себе последствия своей необузданной восприимчивости. Каждое утро он преисполнялся благими намерениями: чаще молиться, внимательнее слушать учителя, не поддаваться влиянию сумасбродных историй, которые рассказывали явившиеся за прощением, дарованным эдиктом… Однако, несмотря на все его попытки обуздать с помощью силы воли собственную натуру, последняя, как правило, одерживала верх.

Иногда Саласару приходилось толкать его под столом ногой, чтобы он перестал сидеть с круглыми, как блюдца, глазами и открытым ртом и продолжал переводить сладострастный рассказ какой-нибудь женщины, которая во всех красках описывала свое нечестивое общение с Сатаной. Инквизитор начал работать с ним лишь недавно, но уже успел заметить, какое оглушительное действие рассказы этих людей производили на сознание Иньиго. Он видел, как после допросов тот ходил взад-вперед, так сильно мотая головой, что, если немного поднапрячься, можно будет услышать мысли юноши.

Иньиго нравилось высасывать сок из побегов растений; он был знатоком птиц. В детстве отец натаскал его в искусстве охоты, и благодаря времени, проведенному в лесу, юноша научился распознавать животных, едва бросив взгляд на часть следа, оставшегося на земле. По отметинам он определелял, был ли это старый или молодой зверь, передвигался ли шагом или бежал, шел в стаде или сам по себе. Не было случая, чтобы, следуя указаниям Иньиго, охотники не вышли бы на зверя, но, как только его отец поднимал аркебузу, чтобы произвести выстрел, малыш Иньиго поднимал шум, начинал кричать животному, мол, убегай, спасай свою жизнь. Умолял отца не губить Божье создание, поскольку разве оно виновато, бедное, что шкура или мясо делают его привлекательным в глазах людей:

— Не убивайте его, отец, не убивайте, — кричал он, — а то я перестану дышать, задохнусь и умру…

И он так заходился в истерике, что его начинала бить дрожь, по лицу у него текли капли пота, щеки лихорадочно горели. Краем глаза он следил за раздосадованным отцом, а на ужин получал похлебку из репы. Вот тогда-то родители и поняли, что Иньиго слишком впечатлителен по натуре, чтобы выдержать тяготы мирской жизни, и решили определить его на духовное поприще.

Саласару был по душе этот паренек. Было в нем что-то особенное, необъяснимое, что заставляло инквизитора искать его общества, потому что Иньиго обладал способностью противодействовать его непреходящему пессимизму. Смешил его. Кроме того, мастерски владел кастильским и баскским языками, что делало его незаменимым во время допросов в ходе Визита.



В то утро молодой послушник поднялся так рано, что день не успел даже проглянуть — над горизонтом еще был окрашен в сине-сапфировые ночные тона. Неукоснительно следуя указаниям священника Боррего Солано, он вскоре отыскал тропинку, которая должна была его вывести прямиком к дому покойной Хуаны де Саури. Тощая блохастая собака с проплешинами на спине и боках, почуяв шаги, подняла одно ухо, неторопливо потянулась, вежливо пропустила его вперед и тут же разразилась яростным лаем, следуя за ним по улочке до тех, пока Иньиго, поворотясь к ней лицом, не произнес несколько ласковых слов спокойным тоном, каким обычно увещевают животных, и не наклонился, чтобы почесать ей за ухом. Как только собака увидела, что ее выпад не произвел на послушника ни малейшего впечатления и он преспокойно отправился себе дальше, она скучающе зевнула, разлеглась на земле и принялась невозмутимо выискивать блох.

Вскоре Иньиго вышел за околицу и углубился в густой сосновый лес. Юноша вертел золотистой головой, посматривая по сторонам, с подозрение оглядывался, щурил свои голубые глаза и вглядывался в горизонт с видом охотничьей собаки, потому что с самого начала Визита его не покидало ощущение чьего-то незримого присутствия, неотступного преследования. Доминго все время твердил себе, что, мол, не иначе как за ними наблюдают ведьмы, чтобы быть в курсе их действий. Стоило только об этом подумать, и у Иньиго по телу бежали мурашки.

Он шел около получаса, следуя всем изгибам тропинки и благодаря судьбу за то, что обошлось без дождя, потому что бурая почва даже от небольшого количества воды живо превратилась бы в кашу. Он останавливался и осматривал землю под деревьями, вокруг камней, в поисках перречикос, грибов с приятным вкусом, которые можно встретить только весной в самой чаще дремучего леса. Он нашел несколько штук и осторожно сложил их в котомку.

Ночная сырость начала подниматься от поверхности земли, образуя тонкую завесу тумана, которая размывала очертания деревьев и трав, и на какое-то мгновение у Иньиго возникло ощущение, что он плывет на облаке. Время от времени он вновь ощущал чье-то неуловимое присутствие. Он чувствовал, что его преследуют, что за ним шпионят, наступают на пятки, но сколько бы ни пытался быстро обернуться, как ни пытался напрячь слух, затаив дыхание, так никого и не обнаружил.

Он было предположил, что душа его покойного деда, умершего за несколько месяцев до этого, намеревается просто-напросто предстать перед ним, но тут же отверг эту мысль, потому что старик в последнее время не узнавал своих собственных детей и за всю свою жизнь ни разу не обратил внимания на внуков. Вдобавок чутье подсказывало, что преследовавшее его существо было женского пола и обладало способностью испаряться прежде, чем попадется ему на глаза. Эта мысль вызвала у него дрожь, которая прошлась по позвоночнику сверху донизу. Надо только держать себя в руках, а то, чего доброго, грохнешься в обморок от страха.

Когда наконец он увидел крышу дома Хуаны, показавшуюся на горизонте, за последним поворотом дороги, почувствовал облегчение. Приближаясь к дому, он смог различить на его пороге лаубуру — древний баскский крест-оберег, выточенный из камня. Он тщательно обследовал окрестности. Обнаружил следы лошадей, однако ничто не указывало на то, чтобы у Хуаны имелась конюшня, или навес, или стойло, или хоть какое-то животное.

Пытаясь составить представление о расположении предметов, он решил пройти по краю тропинки, чтобы не затоптать человеческие следы, которые вели от порога дома в направлении видневшегося вдали небольшого каменного моста, перекинутого через реку. Он направился к нему. Удостоверился в том, хотя это был всего лишь приток реки. В результате недавних дождей поток воды под мостом стал достаточно бурным, чтобы накрыть человека с головой. Он задержался, чтобы внимательно все осмотреть. Проезжая часть дороги была покрыта как человеческими следами, так и отпечатками копыт козла, передвигавшегося на задних ногах. Иньиго сделал вывод, что здесь прошли двое мужчин и три женщины, и сразу же выделил следы Хуаны среди остальных. Накануне, когда Саласар дал ему поручение осмотреть дом Хуаны, он снял мерки с ее ног. Немного поодаль, на земле, он обнаружил деревянный крест на кожаном ремешке со следами запекшейся крови.

— Крест! — обрадованно воскликнул он, надевая его на шею.

Он вернулся к дому Хуаны, подошел к двери и толкнул ее. Она была всего лишь плотно закрыта и поэтому легко поддалась. Он ощутил, как гулко стучит сердце у него в груди.

— Есть кто-нибудь? — крикнул он с порога, вовсе не рассчитывая получить ответ, поскольку в этом случае свалился бы замертво от страха. — Я пришел с миром. Я вхожу! — опять крикнул он, осторожно сделав шаг вперед.

До него не доносилось ни звука. Он двигался осторожно, пока глаза не привыкли к слабому свету, сочившемуся через отверстие в форме креста, вырезанного на закрытых ставнях. Постепенно стали вырисовываться очертания мебели; обстановка была очень бедной: земляной пол, входная дверь вела прямо на кухню, которая, по-видимому, была главной и самой просторной комнатой в доме. Здесь имелось еще две двери, которые, предположительно, вели в комнаты. В центре кухни он увидел небольшой стол с двумя простыми неотесанными стульями. Стены, хотя чувствовалось, что хозяйка прилагала все усилия к тому, чтобы содержать их в чистоте, почернели от копоти, и от них исходил запах копченой рыбы. На одной из стен висела наполовину проржавевшая железная сковорода, а в очаге он обнаружил кастрюлю с остатками похлебки, успевшей покрыться толстым слоем плесени. Он поворошил в очаге кочергой и убедился, что он полон неубранной золы. Значит, дочь покойной еще не приходила сюда, чтобы прибраться, и у него возникло чувство неловкости оттого, что он вторгается в чужую жизнь.

Мысль о том, что он оказался первым, кто ступил на порог этого дома после трагического бегства хозяйки, вызвало у него недоброе предчувствие. Он вошел в одну из комнат, и сильный звериный запах ударил ему в ноздри. Это был неистребимый, примитивный запах козлиной шерсти, и он тут же обнаружил ногу животного, валявшуюся в углу комнаты. С брезгливым выражением взял ее двумя пальцами и сунул в котомку. Но уже было направившись в другую комнату, он ощутил спиной чье-то присутствие и испугался, зная наверняка, что на этот раз кто-то и в самом деле подобрался к нему слишком близко. Не успев оглянуться, он услышал глухой удар, сопровождаемый сильной болью в области затылка, а потом словно провалился в темный колодец, и наступила полная тишина.

Возвращаясь к реальности, он почувствовал, как его тело уменьшается, но это относилось только к его содержимому. Ощущение было такое, будто кожный покров становится ему велик, как слишком большое по размеру платье, в то время как все внутри удивительным образом сжимается и сжимается. Он выбрался из своей плотской оболочки через открытый рот. Опустил глаза, скользнул взглядом к животу и различил решетку ребер, а за ними — розоватые очертания легких, темное пятно печени, ритмично бьющееся сердца, переплетение внутренностей.

Все было точь-в-точь как на рисунках Леонардо да Винчи, которые накануне ему показывал Саласар. Он увидел свою кожу внизу, на полу, безжизненную, сморщенную и дряблую, как пустой бурдюк, валявшийся на земле. Он испугался, что она испортится, что кто-то может на нее наступить или она порвется, и поэтому попытался ее свернуть и аккуратно спрятать в котомку, но не смог. Он оказался слишком маленьким и вдобавок тут же почувствовал, что зад, став легче остального тела, тянет его кверху, приподнимая с пола, поднимает, раскачивая, вверх и вышвыривает из дома, по дороге безжалостно шмякнув о дверной косяк.

Дневной свет ослепил его, и он окончательно утратил представление о времени и пространстве. Он взмывал в небо с невообразимой быстротой, испытывая при этом сильную тошноту. В какой-то момент увидел под собой домишко, который только что покинул, вскоре превратившийся в черную точку на земле. У него возникло ощущение, что он поднялся слишком высоко и в любой момент может обжечься, натолкнувшись на солнце, которое уже сушило ему глаза. Он попытался закрыться руками, но не смог, оно слепило его, он с силой сжимал веки, ему было страшно, он взлетал все выше и выше…

Ритмичный цокот копыт вернул его на землю. Приоткрыв глаза, он увидел лес, окутанный легким синеватым туманом. И ясно различил бархатистую морду стройного скакуна, который коснулся его лба, взъерошив челку. Когда ему удалось рассмотреть получше, он понял, что животное ниже ростом, чем конь, его серебристая грива спускалась почти до уровня суставов ног, а посередине лба находился один-единственный рог.

Однажды он видел изображение этих мифологических животных в «Книге сновидений», хотя у этого экземпляра по обе стороны хребта имелась еще пара покрытых перьями крыльев, как у ангелов. Это было самое красивое и волнующее зрелище из тех, которые он когда-либо видел, включая монастырь Святого Сильвестра с алтарем, покрытым разноцветной золотой фольгой, или запрещенную книгу «Praestigiis Daemonum et Icantationibus»,[6] которую Саласар прятал на дне сундука из черного дерева и в которой врач Жан Виер утверждал, что колдуны — всего лишь люди, страдающие умственным расстройством.

Инквизитор как-то раз позволил ему ее посмотреть, взяв с него обещание никогда никому об этом не рассказывать, потому что в противном случае им обоим грозит серьезная опасность.

Мгновение спустя он обнаружил, что на единороге восседает прекрасная девушка, вся из голубого прозрачного вещества, окутанная воздушной тканью, изящно прикрывающей срамные части ее обнаженного тела. Она была в точности такой, какими иногда ему являлись женщины в ночных, страшно греховных сновидениях, после которых он чувствовал себя истощенным, покинутым на берегу своей постели, словно медуза, выброшенная на прибрежный песок. Он никогда не упоминал на исповеди об этих снах, потому что стыд оказывался сильнее желания получить Господнее прощение. Очертания женской фигуры казались неопределенными, размытыми, словно силуэт был окутан голубым пламенем. Ее длинные волосы шевелились в воздухе и то закручивались в спирали, образуя завитки, то снова распрямлялись, обрамляя спокойное лицо, на котором посверкивали блестящие, черные, почти лишенные оторочки белка глаза.

Дивное создание опустилось на землю и мягким шагом прошлось по мокрой траве, и в какое-то мгновение Иньиго показалось, что земля, по которой ступала девушка, издавала тоскливый и беспомощный стон, когда она поднимала свою маленькую ножку и делала следующий шаг. Голубая незнакомка склонилась к его лицу, и тогда Иньиго де Маэсту увидел ее синие волосы, темно-синие брови, голубоватый цвет ее кожи и изящную линию фиолетовых губ, а также деревья, просвечивающие через ее тело, потому что она была прозрачной. Он приветливо ей улыбнулся, и голубая девушка спокойно кивнула в ответ. Она поднесла руку к изнуренному лицу юноши, и тот ощутил исходивший от девушки аромат: нежный запах цветков апельсина и молодой травы, который вызвал в его памяти руки матери.

Она сняла с него сандалии и носки, слегка помассировала ему ступни, затем погладила у него под мышками, обхватила голову и пощекотала за ушами, после чего нежно провела голубоватой рукой по груди, ощупывая каждый дюйм тела. Иньиго и не думал сопротивляться, поскольку у него возникло ощущение, будто все это уже происходило с ним раньше, что это повторение дивного сна, который он уже когда-то видел, и знает, что должно произойти дальше. С беспредельной нежностью девушка провела рукой по внутренней стороне его бедер, и в это упоительное мгновение он вновь почувствовал сладость во рту. Ему нечего было бояться, и он заснул.



Этим же утром Май и Бельтран следовали за помощником Саласара на приличном расстоянии, прячась время от времени, потому что послушник Иньиго де Маэсту то и дело оборачивался и с подозрительным видом озирался. Судя по всему, юноша интуитивно чувствовал незримое присутствие Май.

Оба больше часа неотступно следовали за ним по едва заметной в бурьяне тропинке, полной огромных валунов, кустов, колючек и боковых стежек, на которые послушник то и дело сворачивал, а потом возвращался обратно. Наконец впереди показалось нечто, служившее когда-то оградой, от которой остались стоять четыре жерди, криво, под разными углами торчавшие из земли и покрытые зеленым мхом с того бока, который был повернут к северу. Отсюда уже был виден дом с выложенными из разноцветных камней стенами, и сквозь пелену утреннего тумана он казался просто сказочным замком.

Май и Бельтран прятались в кустах и оттуда наблюдали за тем, как юноша остановился перед домом. Он долгое время кружил вокруг, трогал стены, землю, прошел на некотором расстоянии вдоль следа, оставленного ногами людей и животных на примятой траве, проследовал к небольшому каменному мосту, перекинутому через реку. Прошелся по нему туда и обратно, вернулся на середину моста, остановился в верхней точке его изгиба, поглядел на течение, почесал в затылке, осмотрел все вокруг парапета и нагнулся, чтобы подобрать что-то с земли. Затем вновь направился к дому, со всеми предосторожностями открыл дверь, будто намеревался что-то украсть, и крикнул в пустоту:

— Есть кто-нибудь? Я пришел с миром. Я вхожу! — И ступил через порог.

И вдруг Май услышала шум осторожных шагов и, сидя за кустом, пригнулась пониже, чтобы ее не обнаружили. Она увидела огромное существо, покрытое шерстью с ног до головы, с дубиной в руке. Сначала ей показалось, что это Баксахаум — дух, обитающий в лесной чаще, а по ночам укрывающийся в пещерах. Многие утверждали, что Баксахаум был самым первым земледельцем и что именно он обучил человека всему, что касается выращивания зерновых, но люди, которым дай только палец — откусят всю руку, украли, стоило тому зазеваться, секрет изготовления пилы, мельничной оси и ковки металлов. Тем не менее Баксахаум не затаил злобы и продолжал помогать пастухам, криками предупреждая их о приближении грозы или о волках, рыскавших неподалеку. Упомянутый дух отличался громадным ростом и был покрыт шерстью с ног до головы. Вот это-то поначалу и сбило Май с толку.

Однако, как только первое потрясение прошло, она заметила, что косматый исполин не один: он появился в компании неуклюжего существа, которое то и дело обо что-нибудь спотыкалось, а значит, это был не Баксахаум. Сей дух, как известно, предпочитает одиночество. Кроме того, ни тот ни другой ни в малой мере не отличались изяществом, присущим лесным божествам. Май смекнула, что это просто-напросто два человека, хотя их намерения были не вполне ясны.

Тот, кого Май приняла за Баксахаума, был крупнее. Длинные, растрепанные волосы падали ему на плечи и соединялись с густой окладистой бородой, опускавшейся до середины груди. Второй был гораздо моложе, высокий, худой, с волосами цвета соломы и, видимо, с бельмом на глазу. На обоих были бесформенные одеяния из кроличьих шкурок свинцового цвета, закрывавшие их с головы до ног. Не понятно было, где это странное платье разделяется на рукава и штанины и за счет чего оно держится на теле: судя по всему, благодаря кожаным ремешкам, скреплявшим шкурки в одно целое. Таких странных людей Май видела впервые в жизни.