Ведьма и инквизитор
Часть 6 из 33 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Весь путь? — Парень с бельмом на глазу рассматривал одну из карт, вертя ее и так и этак, поскольку у него в голове не укладывалось, что окружающий его мир может вот так просто уместиться на двух пядях бумаги.
— Чего же ты не попросил его тебе это растолковать? — проворчала женщина, обращаясь к бородатому.
— Потому что он и без того был слишком не в духе, чтобы еще сообщать ему, что мы не можем расшифровать записки, которые он нам дал. Поедем за свитой — и делу конец. Спросим, разузнаем, куда они едут. Придумаем что-нибудь.
— Это добром не кончится. Я знаю. — Женщина с недовольным видом отшвырнула карту в сторону.
— Ну, если у нас ничего не выйдет, мы всегда сможем кого-нибудь прикончить, — сказал парень с бельмом, громко смеясь и заходясь от хохота. — Похоже, именно это и может заинтересовать хозяина.
— Молчи, дурень!
V
О том, как обрести колдовскую силу, изготовить черный порошок для ресниц и помешать Ингуме напасть на нас во время сна
Двое запыхавшихся парней небрежно волокли по полу мешок с телом Хуаны, словно в нем были простые овощи.
— Куда нам его девать? — спросил один из них, отпуская руки и тяжело дыша.
Саласар, окинув взглядом просторное помещение, велел Доминго положить тело на длинный стол зала заседаний, предварительно убрав с него чернильницы и перья и бумаги с записями показаний раскаявшихся колдунов.
Тут же, по чистой случайности, оказался и Франсиско Боррего Солано, приходской священник Сантэстебана. Он еще утром явился в резиденцию Саласара, чтобы сообщить ему о том, что имя Хуаны де Саури значилось в списке жителей селенья, пустивших на постой раскаявшихся сектантов. Где-то более недели назад Хуана принимала четырех человек, которые после таинственной смерти женщины бесследно исчезли. Это были двое мужчин и две женщины.
— Исчезли, не дожидаясь прощения, обещанного по эдикту… — проговорил Саласар.
— Совершенно ясно, что их главной целью было вовсе не прощение. Они преследовали другую цель. Мщение! — выпалил священник в лицо инквизитору. — Дьявол крепко держит своих приверженцев. В уме этих дикарей нет места раскаянию. Они по-прежнему кишат вокруг, они повсюду! А тут еще это злосчастное королевское послание обязывает моих прихожан проявлять о них заботу. — Голос Боррего Солано звучал все громче, а глаза начали метать искры. — Мы сами распахнули перед ними двери, чтобы они могли проникнуть в наши дома!
— Следует проявлять осторожность с утверждениями подобного рода. — Саласар говорил очень тихо, стараясь остудить пыл священника. Он опасался, что Боррего Солано не на шутку разойдется и взберется на амвон, крича, что раскаявшиеся колдуны — убийцы, и день закончится массовым побоищем на улицах Сантэстебана. — Мы еще точно не знаем, что произошло. Возможно, это был несчастный случай. Не исключено, что эти четверо увидели, что Хуана погибла, и сбежали, боясь, что их могут обвинить. Принимая во внимание обстоятельства, это меня не удивило бы.
— Помилуйте! Вы что, не желаете видеть, что происходит? — Боррего Солано с возбужденным видом кружил по залу, размахивая руками и нервно дергая плечом. Саласару становилось не по себе, когда тот оказывался у него за спиной. — Эти четверо были наемниками дьявола, жаждавшего отмщения. Несомненно, след на руке Хуаны представляет собой перевернутый крест. Они прибегают к подобным иносказаниям. Крестятся наоборот, причащаются черными облатками. Служат сатанинские мессы в полночь, по понедельникам, средам и пятницам и накануне христианских праздников. Тело Хуаны была обнаружено как раз утром в четверг. Все указывает на то, что…
— Мы не знаем, спустя какое время ее нашли, — прервал его Саласар. — С момента смерти могло пройти несколько дней.
Однако Боррего Солано, похоже, его не слушал: он продолжил завывать, словно работающий на публику ярмарочный комедиант.
— Сборища начинаются, как только окончательно стемнеет, и заканчиваются, прежде чем запоет петух. Оставляют черную курицу на пересечении дорог, потому что таким способом можно обрести колдовскую силу, — кричал священник, — и, прежде чем отправиться на шабаш, натирают тело вонючей мазью зеленого цвета и говорят так, — он откашлялся и произнес: — «Я Демон, с этого момента и впредь я одно целое с Демоном. Мне надлежит стать Демоном, и я отрекаюсь от Бога» — и улетают на метле. Я сам видел, — заверил он присутствующих. — Перед черной мессой они исповедуются в грехах, которые есть не что иное, как все совершенные добрые дела и все дурные, которые они забыли совершить. Затем дьявол обряжается с ног до головы во все черное, в грязные и дурно пахнущие одежды, а прихожане жуткими голосами распевают гимны, в коих превозносится власть Сатаны. Во время проповеди демон просит, чтобы они утвердились в вере в него и не искали других богов, которые не дадут им всего того, что он может им дать. Причащаются ведьмы и ведьмаки с помощью черной облатки, которая выглядит как подошва; на ней проступают очертания Сатаны. Демон встает и произносит: «Это плоть моя», и колдуны, встав на колени, отвечают по-басконски: «Акеррагойти, акеррабейти».
Саласар вопросительно взглянул на послушника Иньиго де Маэсту, чтобы тот перевел ему эти слова.
— Козел наверху, козел внизу! — прошептал юноша в ответ.
Священник с запалом продолжал:
— А вино для причащения, попадая им в глотки, вместо того, чтобы дарить утешение, вызывает страшный холод внутри, который обращает их сердца в иней, не позволяя им испытывать жалость. — Изложив все это, Боррего Солано уверенно заявил: — Хуану наверняка убили во исполнение некоего ритуала, а затем сбросили тело в реку. — И он вынес свое заключение: — Знак у нее на руке — это перевернутый крест, тут двух мнений быть не может.
— Хорошо, принимаем к сведению, — сдержанно произнес Саласар.
Ему не раз приходилось выслушивать описание черных месс, но он решил позволить священнику выговориться — тот явно в этом нуждался. Затем он подошел к столу, на который парни положили тело Хуаны, и добавил:
— Мы часами можем спорить о том, что было и чего не было, но единственный человек, который может развеять сомнения, это она.
И не говоря больше ни слова, взмахнул перочинным ножом над тюком, в котором находились останки Хуаны, и аккуратно разрезал веревки, которыми был обвязан льняной мешок. Ткань расступилась, и открылось лицо женщины, на котором застыло скорбное выражение свиньи в день святого Мартина. Этого оказалось достаточно, чтобы приходской священник Сантэстебана начал пятиться к выходу, истово крестясь, пока не ударился плечом о косяк двери. Прежде чем выйти, он успел выкрикнуть, побагровев от гнева:
— Да простит нас Бог!
— Наверняка он так и поступит, — холодно попрощался с ним инквизитор.
К этому времени Саласар уже давно растерял остатки веры, хотя никто об этом не подозревал. Духовные сомнения начали одолевать его как раз тогда, когда судьба, казалось, ему улыбнулась, когда, казалось, он овладел магической формулой для достижения всего, к чему стремился. В один прекрасный день в его голове ни с того ни с сего поселился маленький росток сомнения; оно незаметно развивалось до тех пор, пока не изменило усвоенные с детства представления. Саласар не мог подыскать слов для описания своего потрясения. Это было что-то вроде предчувствия, духовной пустоты, ощущения абсолютного одиночества, полной беззащитности, которое сначала возникло в его сновидениях, а после духовного пробуждения окончательно овладело его умом.
Сначала он думал, что это обычная реакция на ту непрерывную борьбу, которую он вел все последние годы, когда вся его воля была сосредоточена на достижении успеха. Однако при более глубоком анализе он обнаружил, что до сих пор всю свою жизнь занимался созерцанием собственного пупка, словно некая невидимая ширма ограждала от него реальность. Конечно, ему и раньше были ведомы несчастье, боль, нищета, человеческие страдания, но они всегда доходили до него в приглушенном виде, казались далекими, чужими. И вот словно зажглась лампадка, осветившая ту часть его внутренней жизни, о которой он и не подозревал в суете повседневных забот. У него внезапно открылись глаза, и вдруг земное страдание оказалось еще более отвратительным и зловонным, чем он мог себе представить в самых страшных снах. Ему даже было страшно подумать, что собирается предпринять Господь для выхода из создавшегося положения.
Несомненно, на него повлияли события того времени. В северных краях свирепствовала чума. По улицам городов бегали блохастые крысы, а жителями овладели голод и отчаяние. Семьи покидали родные дома, чтобы избежать общения с зараженными, и уходили куда глаза глядят. Бросали скот, посевы, уносили вместе с пожитками свои страдания, толпились у входа в храмы, умоляя о помощи, выпрашивая Христа ради кусок хлеба, немного молока для ребенка, работу для отца семейства, смахивавшего от голода на чахлого воробья. Тот, кому не удавалось найти работу, шел побираться.
В городах проходу не было от попрошаек да малолетних пройдох, которые, крича и толкаясь, в мгновение ока окружали жертву и обирали любого, прежде чем тот успевал глазом моргнуть. Люди боялись выходить на улицу и требовали у властей защиты, но тех больше интересовал вопрос, устраивать ли королевские празднества в Мадриде или перенести часть из них в Вальдолид.
Вдобавок ко всему зима выдалась холодная и ненастная. Пока люди обеспеченные развлекались тем, что глядели в окно и любовались заснеженным пейзажем да еще лепили снеговиков у себя в садах, бедняки дрожали от холода, наблюдая, как к утру у детей синеют губы.
И при этом они могли считать себя счастливцами. Ведь они спаслись от ужасной эпидемии чумы, которая унесла полмиллиона жизней. В Стране Басков и Наварре люди в корчах умирали от головной и мышечной боли, ощущая внутри ледяной холод смерти. Мало-помалу он превращался в огонь и кипящую лаву, а в это время их выворачивало наизнанку, в паху и на животе высыпали красные чумные бубоны, которые затем появлялись и выше — под мышками и на шее.
То, что вначале казалось всего лишь местным бедствием, постепенно оборачивалось библейским наказанием. Некоторые церковники бросились на амвоны, произнося пламенные проповеди, в которых упоминали гнев и кару Господню тем, кто проявлял невоздержанность в еде, питье и плотских удовольствиях. Это же относилось к еретически настроенным и маловерным жителям северных районов Испании, по-прежнему поклонявшимся языческой богине по имени Мари и сонму лесных духов, которые, вне всякого сомнения, были по своей сути не чем иным, как мелкими бесами. На улицах опять появились флагелланты, или бичующиеся, представители братства, которое было запрещено папой во время чумы, опустошившей Европу в середине XIV века. Это были люди, шествующие по улицам с искаженным от боли лицом и обнаженным торсом, которые стегали себя плетью на глазах у объятых ужасом прохожих во имя искупления грехов своих соплеменников.
Саласар не боялся чумы, он опасался чего-то другого. А главное, он сомневался в истинности самих принципов и морали, на которых стояло его мировоззрение. Он начал подозревать, что заветы Христа, будучи просеяны через сито чужого сознания, дошли до него в искаженном виде. Он подумал о воробьях, которые казались такими хрупкими и слабыми людям, тогда как червяку они представлялись могучими великанами. Известно ли ему, каков на самом деле воробей? И каков на самом деле Бог?
Он пришел к выводу, что человек способен воспринимать только видимость, внешнюю сторону предметов и событий, тогда как суть вещей остается для него непосильной загадкой, потому что в действительности как физические, так и духовные явления каждый отдельный человек познает и понимает по-своему.
Саласар начал сомневаться практически во всем: в небе, в преисподней, в Священном Писании и в тех священных авторитетах, которые его увековечили. Он подверг сомнению человеческие способности к восприятию. Сталкиваясь с каким-нибудь набожным человеком, он невольно задавался вопросом, оставался бы тот таким же, если бы не угроза геенны огненной, ожидающей всех злодеев без изъятия. Даже доброта превратилась для Саласара в разновидность лицемерия и тщеславия, достойных осуждения.
Эти сомнения в конце концов обрели собственную законченную форму, и теперь ему казалось странным, что когда-то, в юности, он безоговорочно принял идею о том, что некое Высшее Существо создало весь этот мир, а вместе с ним и всех его обитателей. Ему подумалось, что, если этот могучий Вседержитель и вправду существует, он должен быть похожим на огромного жестокого ребенка, который только и знает, что играть в свои игрушки в гигантском кукольном домике мира.
И Саласар в муках и страданиях пытался различить смутную грань между добром и тем, что принималось всеми за зло. Разве не говорится, что бедняк скорее попадет на небо, чем богач? А если бедняк из-за своего несчастья проклянет все на свете, будет оплакивать и проклинать свое жалкое существование или украдет курицу, чтобы не умереть от голода? Что тогда?
Послужит ли оправданием в глазах Господа то обстоятельство, что вор — несчастный отец, которому нечем было накормить своих голодных детей? Не укради — гласит Закон Божий, однако если не украдешь, то помрешь с голоду, а смириться в данных обстоятельствах с безвыходностью положения — это своего рода самоубийство, точно такой же грех, как все остальные. Сможет ли Бог справедливо вершить свой суд над смертными в день светопреставления, если все люди начинают свой жизненный путь с грузом самых разных возможностей и талантов?
Кто-то появился на свет под открытым небом на берегу ручья, кому-то нечем утолить вечный голод или прикрыть наготу, вызывая презрение тех, у кого все это есть благодаря положению в обществе Или заслугам предков. Многие бедолаги лишены возможности получить образование, которое раскрепощает ум и придает уверенности в своих силах. Им не остается ничего другого, как нарушать Божьи установления, для того чтобы выжить. И что, неужели Бог начнет стричь этих людей под одну гребенку, равнять их с монархами и аристократами, которые родились в богатстве, полученном по наследству благодаря кровному родству? Эти счастливчики могут себе позволить и доброту, и великодушие по отношению к обездоленным, хотя бы раз в месяц, чтобы успокоить совесть и покрасоваться перед другими придворными своим милосердием.
Саласар пришел к выводу, что быть добрым человеком и попасть на небо совсем не трудно, если жизнь к тебе благоволит и не подвергает испытанию бедностью. Он разуверился во всем, и ему пришлось скрывать свое отчаяние, потому что в те годы он являлся правой рукой Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса, который уже тогда был архиепископом Толедо. Интуиция подсказывала Саласару, что при всем участии к нему и дружеских отношениях его покровитель не одобрит кощунственных мыслей, которые крутились у него в голове.
К тому же Саласар искренне восхищался архиепископом Бернардо де Сандовалем-и-Рохасом, который был сострадательным, приветливым человеком, наделенным от природы чувством справедливости, и тем самым именно он не давал угаснуть вере в человека в душе Саласара. Бернардо много сделал для культуры Испании, оказывая покровительство немалому числу поэтов и писателей, среди прочих некоему Мигелю де Сервантесу, который в те годы без особого успеха занимался поисками значения слов.
Саласар никогда бы себе не простил, если бы своими сомнениями нарушил покой архиепископа, а потому вынужден был притворяться. Он притворялся, что внимает литургии, притворялся, что испытывает облегчение после отпущения грехов, так и не выложив на исповеди всей правды, притворялся, что по-прежнему находит утешение в Слове Божьем, — в общем, притворялся всегда и во всем настолько старательно, что почти убедил самого себя и перестал терзаться.
Саласар осмотрел безжизненное тело Хуаны, распростертое на столе. И взгляд у него при этом сделался точь-в-точь таким же, как во время допросов, когда он делал пометки в протоколе дознания. Ему хватило беглого взгляда, чтобы прийти к выводу, что обстоятельства смерти этой женщины были по меньшей мере необычными. Это, конечно, не был простой несчастный случай, однако он не стал бы утверждать, что это убийство, как на то намекал приходский священник Боррего Солано. Ведь чтобы найти ответ, он располагал только лежавшими перед ним останками. Саласар следовал разработанным им самим на основе рассуждений гуманистов правилам поведения, он принципиально отказывался полагаться на то, чего сам не мог пощупать, попробовать на вкус, увидеть, понюхать или услышать. И даже если бы мог, все равно сомневался бы.
В те времена, когда он испытывал отчаяние оттого, что не может найти Бога во всяком явлении жизни, Саласар решил, что еще не все потеряно, и попытался отыскать признаки его существования в смерти. Он отправился в Валенсию, чтобы участвовать во вскрытии мертвых тел, и там, не переставая удивляться, посещал занятии по анатомированию в Главном госпитале. Это были семинары, на которых присутствовали не только врачи или специалисты по анатомии, но также немалое число людей искусства, в частности скульпторы и художники, которые старались как можно лучше разобраться в хитром устройстве человеческого тела для того, чтобы затем сделать свои произведения более живыми и правдоподобными.
Рассказывали, что до того, как подобные занятия анатомией стали общедоступными, художники вроде Леонардо да Винчи проникали на кладбища по ночам и раскапывали свежие могилы, чтобы впоследствии доставить тела покойников в свои мастерские. Там они их вскрывали и даже снимали с них кожу, чтобы изучить расположение корсетных мышц корпуса или устройство ножных мускулов, позволяющих человеку свободно передвигаться.
И все же, несмотря на то что публика, составлявшая группу в Главном госпитале Валенсии, была самая разношерстная, Саласар явно выделялся на общем фоне. Человек церкви, интересовавшийся подобными вопросами, постоянно вызывал недоумение у студентов и преподавателей. Саласар не забыл приемы анатомирования и теперь собирался воспользоваться полученными знаниями для вскрытия тела Хуаны.
Он пригласил Иньиго и Доминго в свои покои, и, пока те стояли там с разинутыми от удивления ртами, инквизитор, встав на колени, долго рылся в тяжелом, черного дерева сундуке, который возил за собой повсюду, начиная от Логроньо, невзирая на все неудобства, которые тот причинял во время путешествия. Сундук был доверху набит документами, перьями, чернильницами и увесистыми фолиантами старинных изданий.
— Этот сундук — хранилище неоценимых знаний, — пояснил Саласар, копаясь в бумагах.
— А еще говорят, что знания не занимают много места, — съязвил Иньиго.
— Я был уверен, что они нам понадобятся. На-ка вот, Доминго, подержи это. — Саласар протянул ему рясу монахини-терезинки и тяжелый том, на котором можно было прочитать «Quaderni di anatomia» Леонардо да Винчи. — Теперь можно начинать.
— Что начинать? — испуганно спросил брат Доминго.
— Это своего рода наставление, — объяснил Саласар, указывая на книгу. — Леонардо да Винчи изложил в ней самые важные секреты человеческой морфологии. Сделал более семисот анатомических рисунков. Правильно изобразил коронарные артерии, s-образный клапан, и клапан аорты, и сердечную мышцу. Чтобы изучить кровообращение внутри аорты, он сконструировал стеклянную модель сердца, поместив в нее небольшие мембраны вместо клапанов. Благодаря своему опыту анатомирования он сумел изобразить органы с поразительной точностью. Он вскрывал внутренние органы в последовательных сечениях и сумел передать на бумаге их топографическую перспективу. — Инквизитор в который раз пришел в восхищение от вида великолепных иллюстраций. — Эта книга подскажет нам, как надо резать.
— Резать? А что это мы собираемся резать?
— Ради бога, не будь таким ханжой, Доминго, — проворчал Саласар, досадливо поморщившись.
— Ну нет, только не это! — воскликнул Иньиго и осекся, боясь продолжать в том же духе. Однако, пересилив себя, произнес: — Разве не велел Господь Моисею объявить священникам: да не осквернят себя прикосновением к умершему из народа своего?
Саласару тут же припомнилось, что этот молодой послушник всегда искал и находил в Священном Писании ответы на любые вопросы повседневности. Но в этот момент инквизитор не собирался пускаться в рассуждения о том, следует или нет применять цитату из Левита в данной ситуации.
— Если тебе известно точное место в Писании, где запрещается вскрытие трупа для установления причины смерти, особенно когда дело настолько запутанное, как это, можешь показать мне его, а если нет, то лучше помолчи. Подобное ханжество нагоняет на меня тоску. — Саласар посмотрел на сконфуженные физиономии своих помощников и понял, что был слишком резок. Он попытался их успокоить: — Весалий, врач императора Карла V и одновременно последователь Леонардо да Винчи, тоже был озабочен данным вопросом, а посему проконсультировался с богословами Саламанкского университета, которые ответили, что если вскрытие служит к пользе благого дела, тогда, несомненно, оно дозволено законом. Присутствие Господа ощущается в любом создании, и нет ничего плохого в том, чтобы наблюдать совершенство его творения и в этом случае, — заключил он.
Затем инквизитор взял три платка и обрызгал каждый кипрской эссенцией; повязал один из них на лицо так, чтобы нос и рот были закрыты, и вручил два других своим помощникам, предлагая им последовать его примеру. Все трое вернулись в зал заседаний.
Саласар вручил Иньиго подсвечник с горящей свечой, чтобы тот держал ее над трупом, а Доминго приказал сесть за стол и вести записи. Саласар знал, что предстоящее им зрелище шокирует обоих юношей, однако нуждался в ассистентах и мог положиться только на них. Остальным помощникам инквизитора и местным жителям не следовало знать о том, что происходит в этом зале: вряд ли кто-то из них был в состоянии понять, зачем инквизитору, чтобы разобраться в промысле Всевышнего, понадобилось потрошить примерную христианку. Так что Саласар плотно закрыл дверь и задвинул занавески. Комната погрузилась в полумрак, разгоняемый колеблющимся светом свечей.
Доминго предпочел не смотреть в сторону трупа. Он с трудом сдерживал желание шарахнуться в сторону при виде гигантской тени Саласара на стене: это был какой-то пляшущий монстр! Казалось невероятным, что такой серьезный и сдержанный человек, как инквизитор, может использовать столь подозрительные методы, чтобы разобраться с ведьмами. Иньиго, в свою очередь, был слишком подавлен увиденным, чтобы предаваться нравственным самобичеваниям. На него и так подействовал вид обнаженного тела мертвой сеньоры и огромного мясницкого ножа, который Саласар положил на стол рядом с нею. Судя по всему, это и было орудие вскрытия.
— Записывай все, что я скажу, Доминго. — Голос Саласара вывел из задумчивости обоих ассистентов.
— На правой руке покойной сквозная и запекшаяся рана с очертаниями креста, более глубокая по краям. Несомненно, — отметил он, — это не перевернутый крест. Записываешь. Доминго?
— Да-да, сеньор.
— Рваная рана на щиколотке правой ноги. — Инквизитор обследовал пораженные ткани через лупу и пинцетом извлек несколько волокон, которые, по-видимому, застряли в ране. — Разрыв, похоже, вызван трением о кожу веревки из пеньки. — Он осмотрел запястья покойной, подушечки пальцев, подложил лист бумаги под руку трупа и палочкой поскреб у нее под ногтями. — Как я предполагал, — пробормотал он, — она привязала веревку к ноге.
— Зачем? — удивился брат Доминго.
— Судя по глубине раны, оставленной веревкой, ясно, что на другом конце находилось что-то достаточно увесистое, что в итоге привело к освобождению лодыжки от привязи и не всплыло вместе с телом. Скорее всего, какой-нибудь камень.