В одно мгновение
Часть 32 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Дело не в тебе, – выдавливает Мо, – дело во всем, что случилось. Я не могу больше это выносить. Мне отвратительно все то, что вылезло наружу в тот день. Я думала, что смогу это сделать, – она переводит взгляд на снег за окном, – но теперь я здесь и вспоминаю обо всем, и…
Кайл протягивает к ней руки и снова берет ее ладони в свои. Он подносит их к губам, согревает пальцы Мо своим дыханием.
Она поднимает на него заплаканное лицо.
– Ты будешь так делать каждый раз, когда я вспомню об этом?
– Каждый раз, – отвечает он.
– Ты меня даже не знаешь, – говорит Мо.
Но она и сама понимает, что это не так. Одной страшной ночи хватило, чтобы поведать о людях больше, чем обычно познается за целую жизнь.
75
Мама бежит, пока не чувствует, что больше не может дышать. Тогда она останавливается, складывается пополам, ловит ртом воздух. Сейчас ранний вечер, она одна на улице. В домах за полем для гольфа кипит жизнь: семьи, состоящие из мужей, жен и детей, делают все те замечательные вещи, которые обычно делают семьи, состоящие из мужей, жен и детей.
Дрожь начинается как несильная икота, от которой у мамы дергаются плечи. Но спазм разрастается безудержной волной, заполняет все ее тело, кости вдруг словно тают, и мама безвольно садится на холодный твердый тротуар, растекается по нему.
На холм взбегает мужчина с собакой. Бегуну чуть за пятьдесят, он сложен как настоящий марафонец. Увидев маму, он ускоряет шаг.
– Вы в порядке? – спрашивает он, останавливаясь рядом с ней.
– Как мне с этим справиться? – бормочет она в пустоту.
Ненависть. Обида. Вина. Горе. Их так много, что я чувствую, как они давят на маму и она словно тонет в них, не может дышать.
– Шаг за шагом, – говорит мужчина так убедительно и с таким пониманием, что я вдруг задумываюсь, действительно ли вся боль в мире ощущается одинаково, вне зависимости от того, что ее причиняет. – Вы все еще живы, – продолжает он. – Так что выбора, скорее всего, нет. По сантиметру, по маленькому шажочку, пусть и не в правильном направлении, но все равно вперед.
Мама, вздрогнув, делает глубокий вдох, смотрит на него.
– Пока наконец, – говорит мужчина, – настоящее не превратится в прошлое, а вы не окажетесь где-то в другом месте. Надеюсь, то место будет лучше того, где вы оказались сегодня.
Мама снова наклоняет голову и кивает. Мужчина распрямляется и бежит дальше. Я так ему признательна, что прошу Бога не забыть о доброте этого человека, найти способ его отблагодарить. Я смотрю, как он убегает все дальше и дальше, и думаю, что в каком-то смысле его точка зрения не так и плоха и что люди порой способны меня удивить.
76
Кайл провожает Мо к машине. На щеку Мо падает первая крупная капля дождя. Мо смотрит в черное небо. Еще одна капля падает ей на лоб, потом еще, и тогда Кайл берет ее за локоть и быстро ведет к BMW. Он вынимает из ее дрожащих пальцев ключи, отключает сигнализацию, чуть не силой усаживает Мо на пассажирское сиденье, а сам быстро обходит машину и садится на водительское место рядом с ней.
Она дрожит всем телом, от макушки до кончиков пальцев на ногах, и он обнимает ее.
– Тс-с, – шепчет он, – это просто дождь.
Прижимая Мо к себе правой рукой, он левой включает зажигание и обогрев, а потом снова крепко обнимает ее и держит, пока она не перестает дрожать.
Мо делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и мягко высвобождается из объятий Кайла.
– Какая я жалкая, – говорит она.
– Ты чудесная, – отвечает он и с восхищением смотрит на нее. Он отодвигает с ее лица мокрую от слез прядь волос, убирает ее за ухо. – Поверить не могу, что ты сюда приехала. Это очень храбрый поступок.
– Или очень глупый, – говорит она. – Я же понимала, что буду все время реветь.
И тут это происходит… Словно по-другому и быть не могло, словно ее слова значили что-то совершенно иное, бесконечно притягательное, романтичное. Кайл наклоняется и целует ее – не жадно, а легко, нежно, едва касаясь губами ее губ. Мо закрывает глаза, и тогда он целует ее смелее, обвивает ее руками, и они сливаются воедино.
Дождь стучит по крыше машины, но Мо больше не обращает на это внимания. Ей тепло, она в безопасности, все, что она сейчас чувствует, – как Кайл ее целует. Это прекрасно, великолепно, потрясающе, и я счастлива, счастлива, счастлива, я радуюсь и завидую Мо, глядя на нее и представляя себя на ее месте. Все наши девичьи мечты сбываются сейчас, на переднем сиденье ее машины, под весенним дождем, у заснеженных горных склонов.
Она тянется правой рукой к молнии у него на куртке, и он накрывает ее руку своей, останавливая ее. – Не здесь, – шепчет он и уверенно, словно герой романа, выпрямляется в водительском кресле, пристегивается сам, поворачивается к Мо, проверяя, пристегнулась ли она, и выезжает с парковки на дорогу.
Он доезжает до «Лесной гостиницы», а я с изумлением вижу, что Мо ни единым словом не пытается пресечь подобные дерзости. Он паркуется перед входом в гостиницу, быстро обходит машину и открывает дверцу перед Мо.
Я страшно нервничаю. Это какое-то безумие. Мо не такая. Она никогда не целуется с парнем раньше чем на третьем свидании. Хотя, пожалуй, мне следует сказать, что Мо раньше не была такой.
«Мо, ты серьезно? Да ты его почти не знаешь». Но при этом какая-то часть меня все еще радуется. Потому что я понимаю: мы живем лишь однажды. Никто не знает, как долго продлится это «однажды», так что нужно хвататься покрепче, держаться и мчаться вперед, ни о чем не думая, не оглядываясь назад.
Давай, Мо, давай! Живи, люби! Живи!
77
– Говорю же, я нес стакан с вином от барной стойки к столу, за которым мы ужинали с одним из пациентов, и поскользнулся, – рассказывает Боб. – Стакан разбился, я порезался. Ничего страшного.
Карен выглядит так, словно не слишком верит его рассказу, но понимает, что ложь точно лучше правды, и потому молчит. Они в травмпункте, ждут, пока вернется медсестра, которая должна принести им медикаменты и объяснить, как и чем обрабатывать двенадцать швов на предплечье у Боба.
Карен выглядит отвратительно. Она никогда не была красоткой, но тщательно уложенная прическа, непременный макияж и постоянный уход за собой делали ее привлекательной. После аварии она как будто забыла, что ей нужно следить за собой, и сегодня вечером она кажется мне косматой и неопрятной. Волосы растрепаны, у корней тут и там видна седина. Макияжа нет и в помине, под глазами пролегли черные круги. Все ее тело теперь кажется мягким, бескостным, от осанки не осталось и следа, словно из-за стресса все ее мышцы просто размякли.
У Карен звонит телефон. Она достает его из сумки, смотрит, кто звонит, и, хотя на стене висит объявление, запрещающее разговаривать по телефону, отвечает на звонок:
– Да, детка, все в порядке?.. Капитан Бёрнс? Из Биг-Бэра?.. Он был у нас дома?.. Детка, успокойся.
Я перемещаюсь к Натали и обнаруживаю ее в шкафу в ее собственной спальне. Она съежилась под висящей одеждой с телефоном в руках, вокруг разложены собранные ею статьи об аварии, в самом центре лежит фотография с Бобом и ею самой с фиолетовой перчаткой на руке. Натали плачет, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Мама, а если он приезжал арестовать папу?
– Арестовать папу? За что? – переспрашивает Карен, явно не понимая, о чем таком говорит Натали.
Натали не отвечает и начинает раскачиваться еще сильнее.
– Дорогая, не переживай, – говорит Карен. – Я уверена, что все в порядке. Может, у него просто возникли какие-то дополнительные вопросы. Я приготовила лазанью. Она в холодильнике. Подогрей ее в микроволновке пару минут и не забудь накрыть бумажным полотенцем.
Натали вешает трубку и еще долго глядит на вырезки, не сводя глаз с напечатанного в местной газете портрета Мо. Я знаю, что она гадает, действительно ли Мо ее предала. Она изо всех сил прижимает к глазам ладони, словно пытаясь замазать эту мысль, стереть то, что она сделала, но мне кажется, что даже Натали понимает: некоторые вещи уже нельзя изменить.
Я возвращаюсь в травмпункт и слышу, как Карен говорит:
– Дорогой, ты уверен, что все в порядке? Ты плохо выглядишь.
Она права. Кожа у Боба пепельно-серая, он выглядит так, словно его мутит.
– Все в порядке. Куда подевалась эта чертова медсестра?
– Натали говорит, что у нас дома был капитан Бёрнс. Он хотел поговорить с нами. Как ты думаешь, в чем может быть дело? Может, он собирается снова начать поиски Оза и думает, что мы могли бы помочь? Я с удовольствием помогу. Мы можем провести еще одну пресс-конференцию. Что ты об этом думаешь? Можем даже собраться все вместе, созвать друзей, соседей, поехать туда, отправиться его искать. Я могла бы все организовать, создать страницу в «Фейсбуке», обзвонить местные газеты, чтобы в них напечатали статью о нем. Так ужасно, что его до сих пор не нашли. Что ты думаешь?
– Я думаю, что Оз мертв, и все, – шипит Боб. – Он умер. Его нет. Что было, то было, но все позади. И нет, я не думаю, что тебе стоит устраивать очередной гребаный крестовый поход и пытаться его найти. Где эта хренова медсестра?!
Карен отскакивает от него как ошпаренная и решает поискать медсестру. Она нетвердой походкой выходит за занавеску, отделяющую койки в приемной друг от друга, и чуть не сталкивается с капитаном Бёрнсом: тот как раз идет к их закутку.
– Миссис Голд, – говорит Бёрнс. – С вами-то я и хотел поговорить.
78
Мама сбрасывает одеяло и выходит из спальни. Через десять минут она уже сидит за кухонным столом с чашкой кофе в руках, раскрыв ноутбук. Она находит выпуск новостей с записью пресс-конференции в больнице и смотрит выступление Боба: его лживый рассказ, его искренний призыв помочь с поисками.
Она сидит на краешке стула, не сводя глаз с Боба, потом переводит взгляд на Натали, которая стоит у него за спиной. Мама не плачет, не злится. Она безучастно смотрит на экран, держа одной рукой чашку кофе. Ладонь другой руки рассеянно сжимается и разжимается, и я понимаю, что она думает о том же, о чем я сама думала чуть раньше. Можно ли винить Боба в том, что он проявил слабость, оказался предателем? И действительно ли то, что сделала она, простить можно, а то, что сделал он, – нельзя?
Так странно, что я знаю, о чем именно она думает. Я не читаю мысли, у меня нет сверхъестественных способностей, но в нынешнем положении я вижу и осознаю куда больше, чем пока я была жива. Я вижу то, чего никогда прежде не замечала. Когда я была жива, то никогда по-настоящему не обращала внимания на своих близких. Мы все существовали рядом друг с другом, каждый в собственном мире, словно прозрачные пузырьки на экранной заставке компьютера, что без конца отскакивают, отлетают друг от друга: они меняют траекторию других пузырьков, но им самим нет до этого совершенно никакого дела.
Теперь же стоит мне присмотреться, как я сразу все вижу. Как мама слегка косит глазами, как у нее опущены плечи, как напряженно она смотрит на Боба на экране, как смягчается ее взгляд, когда она переводит глаза на Натали. В мельчайших, почти незаметных деталях проявляется все то, о чем она не говорит: ее обида и разочарование, сожаление и чувство вины. Мама смотрит на Боба без ненависти, но я чувствую, как она ненавидит себя за то, что думала, что любит его, чувствую неимоверную тяжесть, которую она ощущает из-за того, что он ее предал.
Только теперь я вижу, что мама замечательно умеет скрывать свои мысли, не выдает их ни выражением лица, ни единым словечком. Вот почему она потрясающий адвокат. Но по этой же причине многие считают ее стервой. Только теперь, когда я вижу ее по-настоящему, я понимаю, насколько неправильно так считать.
Слышится тихий стук в дверь, ведущую на задний двор. Мама удивленно вскидывает голову. Сейчас три часа ночи. За стеклянной дверью стоит Боб. На нем джинсы и старая толстовка Университета Южной Калифорнии, слишком тесная в поясе – то ли оттого, что за последние двадцать лет у Боба вырос живот, то ли оттого, что за эти двадцать лет толстовка села от регулярной стирки, то ли по обеим причинам. Лицо у Боба алеет от выпивки, волосы спутались и торчат в разные стороны, рука перебинтована.
Кайл протягивает к ней руки и снова берет ее ладони в свои. Он подносит их к губам, согревает пальцы Мо своим дыханием.
Она поднимает на него заплаканное лицо.
– Ты будешь так делать каждый раз, когда я вспомню об этом?
– Каждый раз, – отвечает он.
– Ты меня даже не знаешь, – говорит Мо.
Но она и сама понимает, что это не так. Одной страшной ночи хватило, чтобы поведать о людях больше, чем обычно познается за целую жизнь.
75
Мама бежит, пока не чувствует, что больше не может дышать. Тогда она останавливается, складывается пополам, ловит ртом воздух. Сейчас ранний вечер, она одна на улице. В домах за полем для гольфа кипит жизнь: семьи, состоящие из мужей, жен и детей, делают все те замечательные вещи, которые обычно делают семьи, состоящие из мужей, жен и детей.
Дрожь начинается как несильная икота, от которой у мамы дергаются плечи. Но спазм разрастается безудержной волной, заполняет все ее тело, кости вдруг словно тают, и мама безвольно садится на холодный твердый тротуар, растекается по нему.
На холм взбегает мужчина с собакой. Бегуну чуть за пятьдесят, он сложен как настоящий марафонец. Увидев маму, он ускоряет шаг.
– Вы в порядке? – спрашивает он, останавливаясь рядом с ней.
– Как мне с этим справиться? – бормочет она в пустоту.
Ненависть. Обида. Вина. Горе. Их так много, что я чувствую, как они давят на маму и она словно тонет в них, не может дышать.
– Шаг за шагом, – говорит мужчина так убедительно и с таким пониманием, что я вдруг задумываюсь, действительно ли вся боль в мире ощущается одинаково, вне зависимости от того, что ее причиняет. – Вы все еще живы, – продолжает он. – Так что выбора, скорее всего, нет. По сантиметру, по маленькому шажочку, пусть и не в правильном направлении, но все равно вперед.
Мама, вздрогнув, делает глубокий вдох, смотрит на него.
– Пока наконец, – говорит мужчина, – настоящее не превратится в прошлое, а вы не окажетесь где-то в другом месте. Надеюсь, то место будет лучше того, где вы оказались сегодня.
Мама снова наклоняет голову и кивает. Мужчина распрямляется и бежит дальше. Я так ему признательна, что прошу Бога не забыть о доброте этого человека, найти способ его отблагодарить. Я смотрю, как он убегает все дальше и дальше, и думаю, что в каком-то смысле его точка зрения не так и плоха и что люди порой способны меня удивить.
76
Кайл провожает Мо к машине. На щеку Мо падает первая крупная капля дождя. Мо смотрит в черное небо. Еще одна капля падает ей на лоб, потом еще, и тогда Кайл берет ее за локоть и быстро ведет к BMW. Он вынимает из ее дрожащих пальцев ключи, отключает сигнализацию, чуть не силой усаживает Мо на пассажирское сиденье, а сам быстро обходит машину и садится на водительское место рядом с ней.
Она дрожит всем телом, от макушки до кончиков пальцев на ногах, и он обнимает ее.
– Тс-с, – шепчет он, – это просто дождь.
Прижимая Мо к себе правой рукой, он левой включает зажигание и обогрев, а потом снова крепко обнимает ее и держит, пока она не перестает дрожать.
Мо делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и мягко высвобождается из объятий Кайла.
– Какая я жалкая, – говорит она.
– Ты чудесная, – отвечает он и с восхищением смотрит на нее. Он отодвигает с ее лица мокрую от слез прядь волос, убирает ее за ухо. – Поверить не могу, что ты сюда приехала. Это очень храбрый поступок.
– Или очень глупый, – говорит она. – Я же понимала, что буду все время реветь.
И тут это происходит… Словно по-другому и быть не могло, словно ее слова значили что-то совершенно иное, бесконечно притягательное, романтичное. Кайл наклоняется и целует ее – не жадно, а легко, нежно, едва касаясь губами ее губ. Мо закрывает глаза, и тогда он целует ее смелее, обвивает ее руками, и они сливаются воедино.
Дождь стучит по крыше машины, но Мо больше не обращает на это внимания. Ей тепло, она в безопасности, все, что она сейчас чувствует, – как Кайл ее целует. Это прекрасно, великолепно, потрясающе, и я счастлива, счастлива, счастлива, я радуюсь и завидую Мо, глядя на нее и представляя себя на ее месте. Все наши девичьи мечты сбываются сейчас, на переднем сиденье ее машины, под весенним дождем, у заснеженных горных склонов.
Она тянется правой рукой к молнии у него на куртке, и он накрывает ее руку своей, останавливая ее. – Не здесь, – шепчет он и уверенно, словно герой романа, выпрямляется в водительском кресле, пристегивается сам, поворачивается к Мо, проверяя, пристегнулась ли она, и выезжает с парковки на дорогу.
Он доезжает до «Лесной гостиницы», а я с изумлением вижу, что Мо ни единым словом не пытается пресечь подобные дерзости. Он паркуется перед входом в гостиницу, быстро обходит машину и открывает дверцу перед Мо.
Я страшно нервничаю. Это какое-то безумие. Мо не такая. Она никогда не целуется с парнем раньше чем на третьем свидании. Хотя, пожалуй, мне следует сказать, что Мо раньше не была такой.
«Мо, ты серьезно? Да ты его почти не знаешь». Но при этом какая-то часть меня все еще радуется. Потому что я понимаю: мы живем лишь однажды. Никто не знает, как долго продлится это «однажды», так что нужно хвататься покрепче, держаться и мчаться вперед, ни о чем не думая, не оглядываясь назад.
Давай, Мо, давай! Живи, люби! Живи!
77
– Говорю же, я нес стакан с вином от барной стойки к столу, за которым мы ужинали с одним из пациентов, и поскользнулся, – рассказывает Боб. – Стакан разбился, я порезался. Ничего страшного.
Карен выглядит так, словно не слишком верит его рассказу, но понимает, что ложь точно лучше правды, и потому молчит. Они в травмпункте, ждут, пока вернется медсестра, которая должна принести им медикаменты и объяснить, как и чем обрабатывать двенадцать швов на предплечье у Боба.
Карен выглядит отвратительно. Она никогда не была красоткой, но тщательно уложенная прическа, непременный макияж и постоянный уход за собой делали ее привлекательной. После аварии она как будто забыла, что ей нужно следить за собой, и сегодня вечером она кажется мне косматой и неопрятной. Волосы растрепаны, у корней тут и там видна седина. Макияжа нет и в помине, под глазами пролегли черные круги. Все ее тело теперь кажется мягким, бескостным, от осанки не осталось и следа, словно из-за стресса все ее мышцы просто размякли.
У Карен звонит телефон. Она достает его из сумки, смотрит, кто звонит, и, хотя на стене висит объявление, запрещающее разговаривать по телефону, отвечает на звонок:
– Да, детка, все в порядке?.. Капитан Бёрнс? Из Биг-Бэра?.. Он был у нас дома?.. Детка, успокойся.
Я перемещаюсь к Натали и обнаруживаю ее в шкафу в ее собственной спальне. Она съежилась под висящей одеждой с телефоном в руках, вокруг разложены собранные ею статьи об аварии, в самом центре лежит фотография с Бобом и ею самой с фиолетовой перчаткой на руке. Натали плачет, раскачиваясь из стороны в сторону.
– Мама, а если он приезжал арестовать папу?
– Арестовать папу? За что? – переспрашивает Карен, явно не понимая, о чем таком говорит Натали.
Натали не отвечает и начинает раскачиваться еще сильнее.
– Дорогая, не переживай, – говорит Карен. – Я уверена, что все в порядке. Может, у него просто возникли какие-то дополнительные вопросы. Я приготовила лазанью. Она в холодильнике. Подогрей ее в микроволновке пару минут и не забудь накрыть бумажным полотенцем.
Натали вешает трубку и еще долго глядит на вырезки, не сводя глаз с напечатанного в местной газете портрета Мо. Я знаю, что она гадает, действительно ли Мо ее предала. Она изо всех сил прижимает к глазам ладони, словно пытаясь замазать эту мысль, стереть то, что она сделала, но мне кажется, что даже Натали понимает: некоторые вещи уже нельзя изменить.
Я возвращаюсь в травмпункт и слышу, как Карен говорит:
– Дорогой, ты уверен, что все в порядке? Ты плохо выглядишь.
Она права. Кожа у Боба пепельно-серая, он выглядит так, словно его мутит.
– Все в порядке. Куда подевалась эта чертова медсестра?
– Натали говорит, что у нас дома был капитан Бёрнс. Он хотел поговорить с нами. Как ты думаешь, в чем может быть дело? Может, он собирается снова начать поиски Оза и думает, что мы могли бы помочь? Я с удовольствием помогу. Мы можем провести еще одну пресс-конференцию. Что ты об этом думаешь? Можем даже собраться все вместе, созвать друзей, соседей, поехать туда, отправиться его искать. Я могла бы все организовать, создать страницу в «Фейсбуке», обзвонить местные газеты, чтобы в них напечатали статью о нем. Так ужасно, что его до сих пор не нашли. Что ты думаешь?
– Я думаю, что Оз мертв, и все, – шипит Боб. – Он умер. Его нет. Что было, то было, но все позади. И нет, я не думаю, что тебе стоит устраивать очередной гребаный крестовый поход и пытаться его найти. Где эта хренова медсестра?!
Карен отскакивает от него как ошпаренная и решает поискать медсестру. Она нетвердой походкой выходит за занавеску, отделяющую койки в приемной друг от друга, и чуть не сталкивается с капитаном Бёрнсом: тот как раз идет к их закутку.
– Миссис Голд, – говорит Бёрнс. – С вами-то я и хотел поговорить.
78
Мама сбрасывает одеяло и выходит из спальни. Через десять минут она уже сидит за кухонным столом с чашкой кофе в руках, раскрыв ноутбук. Она находит выпуск новостей с записью пресс-конференции в больнице и смотрит выступление Боба: его лживый рассказ, его искренний призыв помочь с поисками.
Она сидит на краешке стула, не сводя глаз с Боба, потом переводит взгляд на Натали, которая стоит у него за спиной. Мама не плачет, не злится. Она безучастно смотрит на экран, держа одной рукой чашку кофе. Ладонь другой руки рассеянно сжимается и разжимается, и я понимаю, что она думает о том же, о чем я сама думала чуть раньше. Можно ли винить Боба в том, что он проявил слабость, оказался предателем? И действительно ли то, что сделала она, простить можно, а то, что сделал он, – нельзя?
Так странно, что я знаю, о чем именно она думает. Я не читаю мысли, у меня нет сверхъестественных способностей, но в нынешнем положении я вижу и осознаю куда больше, чем пока я была жива. Я вижу то, чего никогда прежде не замечала. Когда я была жива, то никогда по-настоящему не обращала внимания на своих близких. Мы все существовали рядом друг с другом, каждый в собственном мире, словно прозрачные пузырьки на экранной заставке компьютера, что без конца отскакивают, отлетают друг от друга: они меняют траекторию других пузырьков, но им самим нет до этого совершенно никакого дела.
Теперь же стоит мне присмотреться, как я сразу все вижу. Как мама слегка косит глазами, как у нее опущены плечи, как напряженно она смотрит на Боба на экране, как смягчается ее взгляд, когда она переводит глаза на Натали. В мельчайших, почти незаметных деталях проявляется все то, о чем она не говорит: ее обида и разочарование, сожаление и чувство вины. Мама смотрит на Боба без ненависти, но я чувствую, как она ненавидит себя за то, что думала, что любит его, чувствую неимоверную тяжесть, которую она ощущает из-за того, что он ее предал.
Только теперь я вижу, что мама замечательно умеет скрывать свои мысли, не выдает их ни выражением лица, ни единым словечком. Вот почему она потрясающий адвокат. Но по этой же причине многие считают ее стервой. Только теперь, когда я вижу ее по-настоящему, я понимаю, насколько неправильно так считать.
Слышится тихий стук в дверь, ведущую на задний двор. Мама удивленно вскидывает голову. Сейчас три часа ночи. За стеклянной дверью стоит Боб. На нем джинсы и старая толстовка Университета Южной Калифорнии, слишком тесная в поясе – то ли оттого, что за последние двадцать лет у Боба вырос живот, то ли оттого, что за эти двадцать лет толстовка села от регулярной стирки, то ли по обеим причинам. Лицо у Боба алеет от выпивки, волосы спутались и торчат в разные стороны, рука перебинтована.