В одно мгновение
Часть 30 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Заголовок гласит: «Пять человек спасены после автокатастрофы и ночи, проведенной в зимнем лесу». На фотографии под заголовком Боб вылезает из вертолета Лесной службы, его с двух сторон поддерживают спасатели. За ним стоит Натали. Ее почти не видно, но на фотографии четко заметна ярко-фиолетовая перчатка, торчащая из рукава ее длинного пуховика.
– Морин, это очень важно. Как тебе кажется, Оз представлял для вас опасность?
Мо снова отвечает не сразу, осторожно подбирая слова:
– Нет, но, возможно, Боб и Карен думали иначе. Оз просто хотел обеспечить Бинго водой. Он чувствовал себя ответственным за собаку. Все было бы в порядке, если бы они просто дали мне время растопить воды для Бинго, а потом уже для всех нас.
– Скажи мне, кому и в каком порядке ты давала воду.
– Мистеру Миллеру, Озу, Натали, Карен, но Оз отобрал у нее…
– Карен пила сразу после Натали?
– Да, но Оз забрал у нее воду.
– Разве после Натали была не твоя очередь пить?
Я чувствую, как гнев Бёрнса разгорается из-за этой, казалось бы, крошечной подробности, как тают все его сомнения насчет того, стоит ли открывать дело против Боба.
– Почему важно, что после Натали пила не я? – спрашивает Мо.
– Это значит, что они пренебрегали тобой, не заботились о тебе.
Это доказательство чего-то большего, но Бёрнс выражается подчеркнуто вежливо, хотя изнутри он весь горит, и по его лицу я вижу, что у него и правда есть дочь и в этот самый миг он думает о ней.
Мо снова плачет. Я не понимаю почему – потому, что вновь вспомнила тот жуткий день, или потому, что вдруг осознала, как жестоко повел себя Боб, человек, которого она знает почти всю жизнь.
– Это так ужасно, – говорит она сквозь слезы. – Я знаю, что Боб совершил нечто страшное, но он бы ничего такого не сделал, если бы мы там не оказались.
Я смотрю, как она плачет, и думаю об этом, о том, действительно ли человеческую природу определяют обстоятельства, а не мораль или совесть, действительно ли все мы способны радикально перемениться, будучи загнанными в угол. В день аварии я видела, как все они оказались совсем не теми, кем себя считали.
Люди устроены по-разному. Есть те, кто сильны духом, – как моя мама и Мо. И все же, вероятно, у всех нас есть примитивный, совершенно животный инстинкт самосохранения: он-то и заставляет нас в экстремальной ситуации совершать поступки, на которые мы не считали себя способными. Более того, мы не всегда совершаем их ради себя. Боб забрал перчатки не для себя. Он отдал их Натали. Оза боялся не он сам, а Карен, и Боб отослал его в лес, чтобы ее защитить.
Но разве это оправдывает или хотя бы объясняет его поступок? В тот день Боб точно не собирался убивать Оза или пренебрегать Мо. Он собирался провести выходные, катаясь на лыжах с семьей и друзьями. И все же Оз мертв из-за него.
В отчаянии люди совершают поступки, на которые не пошли бы в обычной жизни. Если бы до аварии кто-то спросил у Боба, Карен или Вэнса, считают ли они себя хорошими людьми, они ответили бы, что да, считают, и все вокруг с ними бы согласились. Их слова можно было бы подтвердить множеством фактов. Узнав о том, как кто-то проявил трусость или жестокость, они бы покачали головой, поцокали бы языком и подумали бы: «Нет, я бы ни за что так не поступил», не зная, что на самом деле все мы – и они тоже – в любой момент способны сделать то, чего совершенно от себя не ждем. Легко судить, находясь вне ситуации. Но те, кто судит, не понимают одного: окажись они сами на месте Боба, Карен и Вэнса, вся их добродетельность, которой они так кичатся, вмиг рассеялась бы как дым.
Оз не вернулся в фургон. Мо не пошла его искать. Разве это не то же самое? Ведь она выбрала собственную жизнь, не решилась рискнуть собой и отправиться за ним.
Я не виню Мо в том, что она сделала. Я была там и видела, что она вела себя просто потрясающе – так храбро, как только могла повести себя шестнадцатилетняя девочка в такой ситуации. Но если ее нельзя винить в том, что она проявила слабость, можно ли винить в том же Боба? Можно ли винить мою маму в том, что она разжала пальцы, когда от нее зависела жизнь Кайла? Вэнс бросил любовь всей своей жизни замерзать в одиночестве. Карен думала только о Натали. Натали вообще ничего не делала. Боб забрал у Оза перчатки и отослал его в мороз и метель. Конечно, какие-то поступки кажутся нам страшнее остальных, но на самом деле никто из выживших в той аварии не вел себя безупречно.
Мо тоже это понимает. Поэтому-то она и плачет. Ничто никогда не будет прежним. Фасад, изображавший храбрость и отвагу, рухнул, обнажив уродливую суть человеческой природы – и ее, Мо, и всех остальных.
– Оз мертв. Боб забрал его перчатки, – говорит Бёрнс, с суровой уверенностью давая понять, где конкретно проходит та самая тонкая грань и кто именно ее пересек.
Я в который раз размышляю о том, как несправедливо все сложилось. Мои мама и папа едва цепляются за жизнь, части которой – своих погибших двоих детей – они навсегда лишились. Хлоя с Вэнсом едва выжили, но у обоих жизнь летит под откос. Карен с маниакальным упорством отказывается признавать очевидное. Натали живет в сотканном из лжи стеклянном доме, едва держащемся на краю пропасти.
Только у Боба ничего не изменилось. Он хорошо спит, и ему снятся приятные сны. Он как ни в чем не бывало ходит на работу, шутит с пациентами и заигрывает с ассистентками. Потом он садится в свой BMW и едет домой. Его жена сдувает с него пылинки, все вокруг считают его героем, а моя мама все сильнее в него влюбляется.
Он убил моего брата.
73
Мо выходит из офиса шерифа и отправляется обедать в пиццерию чуть дальше по улице, а я решаю проверить, как дела у мамы и Хлои. Хлои нет дома. Она у Обри, обсуждает с ней свадебный плейлист. Концерт симфонического оркестра так ее вдохновил, что она безуспешно пытается убедить Обри добавить в список несколько классических композиций.
Я оставляю их спорить, отыскиваю маму и без всякой радости констатирую, что они с Бобом сидят друг напротив друга за столом у нас на заднем дворе с бутылкой вина, бутербродами и куриным салатом. Котята играют в траве: у них уже открылись глаза, и теперь они чувствуют себя гораздо увереннее. Они потешно возятся и дерутся. На них можно смотреть бесконечно.
– Какие они игривые, – говорит мама.
– И не только они, – подхватывает Боб и под столом проводит босой ступней по маминой ноге. Мама хихикает, а я морщусь от неприязни.
К счастью, их прерывает телефонный звонок. Мама идет в дом, чтобы ответить, а Боб плюхается в траву и принимается возиться с котятами. Он дразнит Брута длинной травинкой, так что котенок смешно подпрыгивает, крутится, кувыркается. К ним тут же бросается Финн: оттолкнув Брута в сторону, она бьет по травинке лапой. Мне очень нравится эта кошечка: размером с крошечную лодчонку, но храбрости и энергии как у «Титаника».
Сквозь стеклянную дверь я вижу, как мама напряженно поднимает плечи, и перемещаюсь в дом – узнать, в чем дело. Мама оглядывается на Боба. Тот возится с Брутом и рычит на него, стоя в траве на четвереньках.
– Этого не может быть, – говорит она в трубку. – Наверное, Мо ошиблась. Он бы так не поступил.
Мамин ноутбук стоит на столе рядом с ней. Она открывает его, прислушиваясь к телефонной трубке.
– Капитан, повторите, пожалуйста, адрес, по которому я смогу найти эту статью.
На экране возникает все та же фотография, которую Бёрнс выудил из своей папки, пока разговаривал с Мо: в центре кадра Боб, у него за спиной Натали. Мама внимательно смотрит на экран, не сводя глаз с фиолетового пятна на месте руки Натали. Она хмурит брови, а потом вдруг роняет трубку и хватается за стол, чтобы не упасть.
– Все в порядке? – спрашивает Боб. Он подходит к ней сзади и обнимает ее за плечи.
Она сбрасывает его руки и отходит.
– Ты взял его перчатки? – запинаясь, произносит она, повернувшись к нему, и снова смотрит на фиолетовое пятно на фотографии.
Боб смотрит туда же, куда и она. Улыбка вмиг слетает с его лица, кадык ходит ходуном.
– Он мне их отдал, – говорит он.
Мама краснеет, румянец словно поднимается откуда-то снизу и покрывает все ее лицо от подбородка до лба.
– Уходи, – цедит она сквозь сжатые зубы.
– Энн…
– Вон! – рычит она, сжимая кулаки.
– Энн, он мне их отдал. Клянусь! Он сказал, что пойдет тебя искать, и отдал мне свои перчатки. Не знаю, почему он это сделал, но так все и было. Потом он ушел, так быстро, что я даже не успел его остановить.
Он тянется к ней, но она отшатывается.
– Вон! – говорит она.
Она – как и я, как и Мо – знает, что Оз никогда и никому не отдавал ничего своего. Он постоянно говорил: «Мое». Это было его любимое слово. Он не умел делиться, потому что уровень развития и потребностей у него был таким же, как у двухлетнего ребенка.
Боб не двигается с места. Он бегает глазами по кухне словно в поисках благовидного объяснения.
Я вижу, как мама тянется к стоящей на кухонном столе бутылке вина, как берется рукой за тяжелое стеклянное горлышко.
– Энн… – начинает он.
И тогда, словно ее имя стало последней каплей, мама хватает бутылку и обрушивает ее на него, а Боб отпрыгивает назад, прикрывшись рукой. Стекло бьется о его руку, красные брызги вина разлетаются по всей кухне. Мама вновь поднимает свое окровавленное оружие, но Боб уже выбегает из дома.
Прежде чем захлопывается дверь у него за спиной, мама падает на пол. Все ее тело сотрясают рыдания. Только теперь она окончательно понимает, что натворила.
74
Мо осторожно едет сквозь серую ветреную мглу. Температура снизилась до плюс девяти, дождевые тучи сомкнули ряды и закрыли все небо, ясный день сменился зловещими сумерками. Порывистый ветер играет с машиной, словно пытаясь скинуть ее с дороги, так что Мо все сильнее втягивает голову в плечи и почти отпускает педаль газа. BMW едва ползет по асфальту; к моменту, когда Мо паркуется перед горнолыжным комплексом «Снежная вершина», она уже выбилась из сил. Она ставит машину на ручной тормоз, складывает руки на руле и кладет на них голову.
На ней теплые походные ботинки, в которых ноги не замерзнут, даже если Мо соберется зимой покорить Эверест, и парка, в которой не страшен тридцатиградусный мороз. Прежде чем вылезти из машины, Мо надевает теплые наушники, шапку и утепленные перчатки. В багажнике BMW лежат батончики мюсли, канистра с водой и грандиозных размеров аптечка первой помощи.
Дама в кассе у горнолыжного подъемника отправляет ее на подъемник номер три. Кайл замечает ее раньше, чем она его, словно ее присутствие включило у него в голове сигнал тревоги, заставило поднять голову, осмотреться, отыскать ее в толпе. Он удивленно наклоняет голову, и его лицо озаряется улыбкой. Похлопав по плечу свою напарницу – второго оператора подъемника, – он что-то ей говорит, и она тоже смотрит на Мо, а потом ободряюще кивает Кайлу.
Он пробегает мимо стоящих в очереди сноубордистов и лыжников и догоняет Мо. Та медленно шагает вверх по заснеженному склону.
– Привет! – радостно говорит он.
Мо поднимает голову, встречается с ним глазами и – бац! – словно чувствует статический разряд, когда тебе чуть больно, потом щекотно, а потом хочется хорошенько потереть ступни о ковер, чтобы ощутить то же самое еще раз.
– Ого, – говорит он, – это и правда ты.
И я вижу то, чего не видела никогда в жизни: взволнованную, смущенную Мо.
– Привет, – только и может выговорить она.
Он берет ее под локоть:
– Идем внутрь, там тепло.
Если бы он присмотрелся, то заметил бы, что Мо и так уже жарко: у нее на висках выступили бисеринки пота, щеки раскраснелись. Она одета слишком тепло для весны, но Кайл этого не видит. У него перед глазами стоит та Мо, которую он видел в фургоне после аварии. Он никак не может переключиться, взглянуть на нее здесь и сейчас, он по-прежнему за нее переживает.
– Морин, это очень важно. Как тебе кажется, Оз представлял для вас опасность?
Мо снова отвечает не сразу, осторожно подбирая слова:
– Нет, но, возможно, Боб и Карен думали иначе. Оз просто хотел обеспечить Бинго водой. Он чувствовал себя ответственным за собаку. Все было бы в порядке, если бы они просто дали мне время растопить воды для Бинго, а потом уже для всех нас.
– Скажи мне, кому и в каком порядке ты давала воду.
– Мистеру Миллеру, Озу, Натали, Карен, но Оз отобрал у нее…
– Карен пила сразу после Натали?
– Да, но Оз забрал у нее воду.
– Разве после Натали была не твоя очередь пить?
Я чувствую, как гнев Бёрнса разгорается из-за этой, казалось бы, крошечной подробности, как тают все его сомнения насчет того, стоит ли открывать дело против Боба.
– Почему важно, что после Натали пила не я? – спрашивает Мо.
– Это значит, что они пренебрегали тобой, не заботились о тебе.
Это доказательство чего-то большего, но Бёрнс выражается подчеркнуто вежливо, хотя изнутри он весь горит, и по его лицу я вижу, что у него и правда есть дочь и в этот самый миг он думает о ней.
Мо снова плачет. Я не понимаю почему – потому, что вновь вспомнила тот жуткий день, или потому, что вдруг осознала, как жестоко повел себя Боб, человек, которого она знает почти всю жизнь.
– Это так ужасно, – говорит она сквозь слезы. – Я знаю, что Боб совершил нечто страшное, но он бы ничего такого не сделал, если бы мы там не оказались.
Я смотрю, как она плачет, и думаю об этом, о том, действительно ли человеческую природу определяют обстоятельства, а не мораль или совесть, действительно ли все мы способны радикально перемениться, будучи загнанными в угол. В день аварии я видела, как все они оказались совсем не теми, кем себя считали.
Люди устроены по-разному. Есть те, кто сильны духом, – как моя мама и Мо. И все же, вероятно, у всех нас есть примитивный, совершенно животный инстинкт самосохранения: он-то и заставляет нас в экстремальной ситуации совершать поступки, на которые мы не считали себя способными. Более того, мы не всегда совершаем их ради себя. Боб забрал перчатки не для себя. Он отдал их Натали. Оза боялся не он сам, а Карен, и Боб отослал его в лес, чтобы ее защитить.
Но разве это оправдывает или хотя бы объясняет его поступок? В тот день Боб точно не собирался убивать Оза или пренебрегать Мо. Он собирался провести выходные, катаясь на лыжах с семьей и друзьями. И все же Оз мертв из-за него.
В отчаянии люди совершают поступки, на которые не пошли бы в обычной жизни. Если бы до аварии кто-то спросил у Боба, Карен или Вэнса, считают ли они себя хорошими людьми, они ответили бы, что да, считают, и все вокруг с ними бы согласились. Их слова можно было бы подтвердить множеством фактов. Узнав о том, как кто-то проявил трусость или жестокость, они бы покачали головой, поцокали бы языком и подумали бы: «Нет, я бы ни за что так не поступил», не зная, что на самом деле все мы – и они тоже – в любой момент способны сделать то, чего совершенно от себя не ждем. Легко судить, находясь вне ситуации. Но те, кто судит, не понимают одного: окажись они сами на месте Боба, Карен и Вэнса, вся их добродетельность, которой они так кичатся, вмиг рассеялась бы как дым.
Оз не вернулся в фургон. Мо не пошла его искать. Разве это не то же самое? Ведь она выбрала собственную жизнь, не решилась рискнуть собой и отправиться за ним.
Я не виню Мо в том, что она сделала. Я была там и видела, что она вела себя просто потрясающе – так храбро, как только могла повести себя шестнадцатилетняя девочка в такой ситуации. Но если ее нельзя винить в том, что она проявила слабость, можно ли винить в том же Боба? Можно ли винить мою маму в том, что она разжала пальцы, когда от нее зависела жизнь Кайла? Вэнс бросил любовь всей своей жизни замерзать в одиночестве. Карен думала только о Натали. Натали вообще ничего не делала. Боб забрал у Оза перчатки и отослал его в мороз и метель. Конечно, какие-то поступки кажутся нам страшнее остальных, но на самом деле никто из выживших в той аварии не вел себя безупречно.
Мо тоже это понимает. Поэтому-то она и плачет. Ничто никогда не будет прежним. Фасад, изображавший храбрость и отвагу, рухнул, обнажив уродливую суть человеческой природы – и ее, Мо, и всех остальных.
– Оз мертв. Боб забрал его перчатки, – говорит Бёрнс, с суровой уверенностью давая понять, где конкретно проходит та самая тонкая грань и кто именно ее пересек.
Я в который раз размышляю о том, как несправедливо все сложилось. Мои мама и папа едва цепляются за жизнь, части которой – своих погибших двоих детей – они навсегда лишились. Хлоя с Вэнсом едва выжили, но у обоих жизнь летит под откос. Карен с маниакальным упорством отказывается признавать очевидное. Натали живет в сотканном из лжи стеклянном доме, едва держащемся на краю пропасти.
Только у Боба ничего не изменилось. Он хорошо спит, и ему снятся приятные сны. Он как ни в чем не бывало ходит на работу, шутит с пациентами и заигрывает с ассистентками. Потом он садится в свой BMW и едет домой. Его жена сдувает с него пылинки, все вокруг считают его героем, а моя мама все сильнее в него влюбляется.
Он убил моего брата.
73
Мо выходит из офиса шерифа и отправляется обедать в пиццерию чуть дальше по улице, а я решаю проверить, как дела у мамы и Хлои. Хлои нет дома. Она у Обри, обсуждает с ней свадебный плейлист. Концерт симфонического оркестра так ее вдохновил, что она безуспешно пытается убедить Обри добавить в список несколько классических композиций.
Я оставляю их спорить, отыскиваю маму и без всякой радости констатирую, что они с Бобом сидят друг напротив друга за столом у нас на заднем дворе с бутылкой вина, бутербродами и куриным салатом. Котята играют в траве: у них уже открылись глаза, и теперь они чувствуют себя гораздо увереннее. Они потешно возятся и дерутся. На них можно смотреть бесконечно.
– Какие они игривые, – говорит мама.
– И не только они, – подхватывает Боб и под столом проводит босой ступней по маминой ноге. Мама хихикает, а я морщусь от неприязни.
К счастью, их прерывает телефонный звонок. Мама идет в дом, чтобы ответить, а Боб плюхается в траву и принимается возиться с котятами. Он дразнит Брута длинной травинкой, так что котенок смешно подпрыгивает, крутится, кувыркается. К ним тут же бросается Финн: оттолкнув Брута в сторону, она бьет по травинке лапой. Мне очень нравится эта кошечка: размером с крошечную лодчонку, но храбрости и энергии как у «Титаника».
Сквозь стеклянную дверь я вижу, как мама напряженно поднимает плечи, и перемещаюсь в дом – узнать, в чем дело. Мама оглядывается на Боба. Тот возится с Брутом и рычит на него, стоя в траве на четвереньках.
– Этого не может быть, – говорит она в трубку. – Наверное, Мо ошиблась. Он бы так не поступил.
Мамин ноутбук стоит на столе рядом с ней. Она открывает его, прислушиваясь к телефонной трубке.
– Капитан, повторите, пожалуйста, адрес, по которому я смогу найти эту статью.
На экране возникает все та же фотография, которую Бёрнс выудил из своей папки, пока разговаривал с Мо: в центре кадра Боб, у него за спиной Натали. Мама внимательно смотрит на экран, не сводя глаз с фиолетового пятна на месте руки Натали. Она хмурит брови, а потом вдруг роняет трубку и хватается за стол, чтобы не упасть.
– Все в порядке? – спрашивает Боб. Он подходит к ней сзади и обнимает ее за плечи.
Она сбрасывает его руки и отходит.
– Ты взял его перчатки? – запинаясь, произносит она, повернувшись к нему, и снова смотрит на фиолетовое пятно на фотографии.
Боб смотрит туда же, куда и она. Улыбка вмиг слетает с его лица, кадык ходит ходуном.
– Он мне их отдал, – говорит он.
Мама краснеет, румянец словно поднимается откуда-то снизу и покрывает все ее лицо от подбородка до лба.
– Уходи, – цедит она сквозь сжатые зубы.
– Энн…
– Вон! – рычит она, сжимая кулаки.
– Энн, он мне их отдал. Клянусь! Он сказал, что пойдет тебя искать, и отдал мне свои перчатки. Не знаю, почему он это сделал, но так все и было. Потом он ушел, так быстро, что я даже не успел его остановить.
Он тянется к ней, но она отшатывается.
– Вон! – говорит она.
Она – как и я, как и Мо – знает, что Оз никогда и никому не отдавал ничего своего. Он постоянно говорил: «Мое». Это было его любимое слово. Он не умел делиться, потому что уровень развития и потребностей у него был таким же, как у двухлетнего ребенка.
Боб не двигается с места. Он бегает глазами по кухне словно в поисках благовидного объяснения.
Я вижу, как мама тянется к стоящей на кухонном столе бутылке вина, как берется рукой за тяжелое стеклянное горлышко.
– Энн… – начинает он.
И тогда, словно ее имя стало последней каплей, мама хватает бутылку и обрушивает ее на него, а Боб отпрыгивает назад, прикрывшись рукой. Стекло бьется о его руку, красные брызги вина разлетаются по всей кухне. Мама вновь поднимает свое окровавленное оружие, но Боб уже выбегает из дома.
Прежде чем захлопывается дверь у него за спиной, мама падает на пол. Все ее тело сотрясают рыдания. Только теперь она окончательно понимает, что натворила.
74
Мо осторожно едет сквозь серую ветреную мглу. Температура снизилась до плюс девяти, дождевые тучи сомкнули ряды и закрыли все небо, ясный день сменился зловещими сумерками. Порывистый ветер играет с машиной, словно пытаясь скинуть ее с дороги, так что Мо все сильнее втягивает голову в плечи и почти отпускает педаль газа. BMW едва ползет по асфальту; к моменту, когда Мо паркуется перед горнолыжным комплексом «Снежная вершина», она уже выбилась из сил. Она ставит машину на ручной тормоз, складывает руки на руле и кладет на них голову.
На ней теплые походные ботинки, в которых ноги не замерзнут, даже если Мо соберется зимой покорить Эверест, и парка, в которой не страшен тридцатиградусный мороз. Прежде чем вылезти из машины, Мо надевает теплые наушники, шапку и утепленные перчатки. В багажнике BMW лежат батончики мюсли, канистра с водой и грандиозных размеров аптечка первой помощи.
Дама в кассе у горнолыжного подъемника отправляет ее на подъемник номер три. Кайл замечает ее раньше, чем она его, словно ее присутствие включило у него в голове сигнал тревоги, заставило поднять голову, осмотреться, отыскать ее в толпе. Он удивленно наклоняет голову, и его лицо озаряется улыбкой. Похлопав по плечу свою напарницу – второго оператора подъемника, – он что-то ей говорит, и она тоже смотрит на Мо, а потом ободряюще кивает Кайлу.
Он пробегает мимо стоящих в очереди сноубордистов и лыжников и догоняет Мо. Та медленно шагает вверх по заснеженному склону.
– Привет! – радостно говорит он.
Мо поднимает голову, встречается с ним глазами и – бац! – словно чувствует статический разряд, когда тебе чуть больно, потом щекотно, а потом хочется хорошенько потереть ступни о ковер, чтобы ощутить то же самое еще раз.
– Ого, – говорит он, – это и правда ты.
И я вижу то, чего не видела никогда в жизни: взволнованную, смущенную Мо.
– Привет, – только и может выговорить она.
Он берет ее под локоть:
– Идем внутрь, там тепло.
Если бы он присмотрелся, то заметил бы, что Мо и так уже жарко: у нее на висках выступили бисеринки пота, щеки раскраснелись. Она одета слишком тепло для весны, но Кайл этого не видит. У него перед глазами стоит та Мо, которую он видел в фургоне после аварии. Он никак не может переключиться, взглянуть на нее здесь и сейчас, он по-прежнему за нее переживает.