В могиле не опасен суд молвы

Хотя наша лодка все еще была у причала, я не увидела ни Доггера, ни Даффи. Должно быть, они все еще в «Дубе и фазане» и Доггер изо всех сил старается отвлечь Даффи от мыслей о трупе. Несмотря на суровый внешний вид, у моей сестры тонкая душевная организация. Просто она не любит это показывать.

Но, когда карты вскрыты, Даффи всегда сдается первой. Что-то по-настоящему ужасное – например, сломанная при падении с дерева рука или нога или насаженная на грабли жаба – превращает Даффи в дрожащее желе. Вид или даже запах крови заставляют ее расстаться с обедом прямо на месте, как будто ее мозг и желудок связаны напрямую.

Но книги – совсем другое дело. Пока нечто просто описывается, без картинок, моя сестра может справиться с чем угодно.

В детстве она с превеликим энтузиазмом читала мне эпизод из «Преступления и наказания», когда Раскольников зарубил топором двух старушек. И она явно наслаждалась описанием гибели Владимира в «Евгении Онегине». Его застрелили из пистолета, и из раны сочилась дымящаяся кровь.

Книги служат Даффи прокладкой между реальным миром и ее нежным сердцем.

Я же совсем другая. Абсолютно.

Для меня новый труп – это клубок нерассказанных историй, который просится, чтобы его распутали до последней нитки. И одновременно это пособие по реакциям разложения, что придает ему дополнительный интерес.

Моя мысль заключается в том, что хотя между мной и Даффи наличествует определенное сходство, между нами есть непреодолимые – по крайней мере, в этой жизни – различия.

Викарий продолжал махать руками, когда я подошла, держась в двух шагах позади констебля Оттера.

– Думаю, вы должны это видеть, – говорил викарий, протягивая мокрую туфлю.

Красная: пара к той, что была на ноге у трупа.

– Где вы это взяли? – неласково поинтересовался констебль. Я по опыту знаю, что полиция не любит, когда улики находит кто-то другой.

– Там, – викарий обвиняюще ткнул пальцем в оборванца, стоявшего рядом с мокрым воздушным змеем. Я его даже не заметила. – У Хоба Найтингейла.

Я обратила внимание на неопрятного мальчугана, уставившегося на ботинки, которые были ему явно велики. Он был всего на несколько лет младше меня и вполне мог оказаться носильщиком на рынке Ковент Гарден или беспризорником из романов Диккенса, которые обожает Даффи. Судя по фуражке и мешковатым брюкам, у него почти наверняка есть старший брат и нет матери.

– На что ты уставилась? – враждебно спросил он.

– Извините, – искренне сказала я. – У меня есть привычка разглядывать людей.

Он откинул голову и отвел взгляд. Предполагается, что обиженные люди должны некоторое время дуться, только не слишком долго. Придется подождать и посмотреть, примет ли он мои извинения.

– Юный Хоб пускал своего змея, – объяснил викарий. – Порыв ветра затащил его в камыши, – он показал на изгиб реки, заросший камышами и ряской. – Вон туда.

– И там плавала эта туфля? – уточнил констебль Оттер. – В воде?

Викарий кивнул.

– И кто ее выловил? – продолжил констебль.

– Я, – застенчиво ответил викарий, и я заметила, что его брюки закатаны, демонстрируя бледные ноги и белые носки. – Хоб показал мне. И я пошел туда. Он еще ребенок. Я не хотел, чтобы он упал.

– Ясно, – ответил констебль Оттер, взвешивая мокрую туфлю в руке. – Значит, вы выловили ее голыми руками?

Викарий робко кивнул. Констебль с видом фокусника извлек из кармана записную книжку и карандаш и сделал запись. Ничего не упускает.

– Что ж, – констебль повернулся к хмурому Хобу Найтингейлу. – Чем ты тут занимаешься? Не юли, иначе я все расскажу твоему отцу. Он знает, как с тобой обойтись.

Я собралась было броситься на защиту мальчика. Я прекрасно знаю, каково это – когда тебе открыто угрожают.

Но не стоило беспокоиться.

– Да ради бога, – отрезал Хоб, глядя констеблю Оттеру прямо в глаза. – Я не делал ничего плохого. С каких пор пускать воздушного змея – это преступление?

Констебль явно опешил, я тоже. Он снял шлем и почесал затылок карандашом. Я лениво подумала: «Интересно, он там измажется?»

– С каких это пор? – настойчиво вопросил Хоб, повысив голос слегка, давая понять, что он на грани взрыва.

– Успокойся, парень, – сказал констебль. – Не стоит завязывать свои подгузники узлом.

Он взглянул на викария в ожидании улыбки в ответ на остроту, но его шутка умерла, не родившись. Викарий смотрел на него с таким лицом, будто услышал уравнение Эйнштейна.

– Что ж, – продолжил Оттер, – тогда беги домой. Если мне что-то потребуется, я знаю, где тебя найти.

Внезапно меня осенило. Как будто солнце вышло из-за темной тучи и осветило тропинку в лесу.

– Я отведу его домой, – вызвалась я. – Помогу нести сломанного змея.

Я чуть было не сделала акцент на слове «сломанного», но сдержалась. Я кое-что заметила под мятой бумагой, и это что-то явно не было частью игрушки.

– Ты даже не знаешь, где я живу, – возразил Хоб.


– Не беспокойся, малыш, – сказала я, ненавидя себя за эти слова. – Ты покажешь дорогу. Я мастер по починке воздушных змеев.

Я наклонилась и подхватила влажный сверток из пробкового дерева, бумаги и ужасно перепутавшихся ниток, стараясь сделать так, чтобы загадочный предмет под ним никто не заметил. Осторожно обернула длинный бумажный хвост вокруг своей руки.

– Веди, Хоб, – драматическим голосом провозгласила я.

Откинув голову и расправив плечи с видом героя военного фильма, уводящего свою армию из плена, Хоб промаршировал по церковному кладбищу, и я, удерживая неудобный сверток, пошла за ним.

Никто не заподозрил, что я уношу улики с места преступления.

Хоб ни разу не оглянулся на меня. С тем же успехом я могла быть служанкой, несущей шлейф его мантии.

Мы прошли мимо церкви по центральной улице, потом свернули в узкий проход между лавкой зеленщика и бюро ритуальных услуг. Справа находилась кирпичная стена, а слева – высокий деревянный забор.

– Здесь, – Хоб заговорил впервые с тех пор, как мы покинули церковный двор.

Я остановилась, уставившись на потрепанную деревянную вывеску над открытой калиткой.

«Ф. Т. Найтингейл. Похороны и др.»

– Постой… – заговорила я, но Хоб поднес палец к губам, заставляя меня умолкнуть.

– Тихо, – прошептал он, – я не хочу, чтобы па нас услышал.

– Па? – переспросила я.

– Мой отец, – пояснил он, указав на вывеску. – Гробовщик.

Я чуть не упала. Не часто судьба дает такой шанс. Я чувствовала, как будто одновременно вытащила четыре туза и джокер.

– Гробовщик, – пробормотала я, – подумать только!

– Не бойся, – тихо сказал Хоб, выразительно артикулируя губами.

– Уверен? – ответила я в той же манере.

Он не ответил, но поманил меня согнутым пальцем за забор.

Внутри был широкий мощеный двор, и я как будто оказалась в другом столетии. Все это место – от газовой лампы над задней дверью дома до коновязи – было отправной точкой для процессии на кладбище.

Я представила терпеливых черных лошадей, запряженных в торжественный черный лакированный катафалк, через стеклянные окна которого те, кому еще посчастливилось пожить, могут поглазеть на труп.

Кокарды, крашенные в черный страусиные перья, шевелятся на ветру, словно перья мертвой птицы (чем они, собственно, и являются). Все, чтобы вызвать трепет у зрителей и напомнить им, что они тоже смертны; носильщики в черных цилиндрах молча идут рядом с гробом и посматривают на окружающих, словно говоря: «Ты! Да, ты – ты можешь оказаться следующим!»

О, эти старые добрые времена, когда смерть была повседневным спутником, а не слабоумным родственником, которого прячут подальше, не желая с ним общаться.

Сегодня у двери, где когда-то переступали с ноги на ногу лошади, стоял видавший виды автомобиль. «Остин», судя по всему, в прошлой жизни служивший такси в Лондоне.

Я осмотрелась и поняла, что это задний двор – территория, не предназначенная для посторонних глаз. Вдоль забора выстроились деревянные гробы, в углах составлены коробки с пустыми бутылками.

Я подалась вперед, изучая этикетки.

Ага! Как я и подозревала: формальдегид, хлорид ртути, мышьяковистая кислота и щепотка старого доброго хлорида натрия (поваренной соли) плюс пара капель тимола, коричного и гвоздичного масел, чтобы замаскировать запах.

С дрожью восхищения я вспомнила, что мышьяковистая кислота в форме триоксида мышьяка – это один из самых смертоносных ядов, часто используемый для того, чтобы травить крыс.

– Шевелись! – прошипел Хоб.

Он стоял в дверях и неистово размахивал руками. Я поторопилась к нему.

И присвистнула. Мы находились в большой мастерской, в дальнем конце которой было что-то вроде галереи или чердака. Повсюду стояли гробы и их части на разной стадии готовности: лежащие на деревянных козлах, прислоненные к стенам, составленные в углах. На всех поверхностях лежали рубанки, молотки, пилы и резцы, воздух сладко пах древесной пылью и опилками.

Для девочки с моими интересами это рай.

Все равно что присутствовать при акте творения!

Хоб был уже на середине лестницы, ведущей на галерею.

– Давай сюда, – сказал он. – Скорее! Пошевеливайся!

Я начала неловко взбираться наверх, перекладина за перекладиной, прижимая помятого змея к груди. Должно быть, по виду я напоминала подмастерье обойщика.

Хоб протянул руку, чтобы помочь мне подняться.

Без слов он забрал у меня бумажного змея и швырнул в угол, потом достал черный прямоугольный предмет и поставил его на отполированный до блеска гроб.