В могиле не опасен суд молвы
Часть 2 из 55 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он знал, что я не хотела бы пропустить это зрелище: церковь Святой Милдред-на-болоте, где каноник Уайбред, пресловутый Каноник-Отравитель, два года назад лишил жизни нескольких прихожанок, добавив в святое причастие цианид.
Разумеется, он сделал это во имя любви. Яд и страсть, как я уже обнаружила, соединены так же тесно, как горошек и морковка.
– Выглядит безобидно, – заметила я. – Этот пейзаж словно сошел со страниц «Живописной Англии».
– Да, – согласился Доггер. – Так обычно и бывает. Ужасные преступления часто происходят в мирных местах.
Он уставился на другой берег и умолк. Я знала, что он вспоминает японский лагерь военнопленных, где он и мой отец подвергались жутким мучениям.
Как я уже говорила, причиной раздора в нашей семье стала смерть отца шесть месяцев назад. Офелию, Дафну и меня тянуло в разные стороны.
Ундина, как было решено, уже уехала в Лондон с тетушкой Фелисити.
Сейчас Фели лениво раскинулась на полосатых подушках на носу лодки, намазав лицо репеллентом и рассматривая свое отражение в воде. С тех пор как мы отплыли, она не сказала и слова. Ее пальцы отстукивали на планшире мелодию – я угадала в ней «Песню без слов» Мендельсона, – но лицо ничего не выражало.
Даффи, сидевшая на скамье, сгорбилась над книгой – «Анатомией меланхолии» Роберта Бертона – и не обращала совершенно никакого внимания на прекрасные английские пейзажи, медленно проплывавшие мимо нее.
Неожиданная смерть отца погрузила нашу семью в апатию, и, я думаю, дело в том, что мы, де Люсы, по природе своей неспособны на выражение печали.
Только Доггер сломался и поначалу выл в ночи, как собака, но в последующие дни, длинные и полные страданий, и он стал молчаливым и бесстрастным.
Какая жалость.
Похороны прошли ужасно. Денвин Ричардсон, викарий и старый друг отца, разрыдался и не смог продолжать службу. Пришлось искать другого священника. В конце концов пригласили старого каноника Уолпола из городка по соседству, и он закончил то, что начал его коллега. Его речь напоминала собачий лай над трупом.
Сущий кошмар.
Вынужденная взять ответственность на себя, тетушка Фелисити примчалась из Лондона (как я уже говорила). Смерть единственного – и младшего – брата повергла ее в состояние неистовства, в результате чего она начала обращаться с нами как со слабоумными рабами на галерах, швыряясь приказами вроде:
– Сложи журналы по порядку, Флавия. Сначала по алфавиту, а потом хронологически. Передней обложкой вверх. Это гостиная, а не воронье гнездо. Офелия, принеси метлу и смахни паутину. Это место напоминает могилу.
Потом, осознав, что она ляпнула, тетушка аж покрылась рябью от подавленного стыда и понесла еще большую чушь, которую я не стану здесь пересказывать, опасаясь, что когда-нибудь она прочитает и жестоко мне отомстит.
Я слишком драматизирую? Отнюдь.
– Вы напоминаете мне кучку слизней, – объявила тетушка Фелисити. – Надо что-то сделать, чтобы стряхнуть с вас тину.
Поэтому было решено – хотя я до сих пор не пойму, кем именно, – что нам всем нужен отдых: автобусные экскурсии, полосатые шезлонги у моря или хотя бы свежий воздух.
Мне кажется, прогулку по реке предложил Доггер: ленивые дни у воды, лимонад и имбирный эль от «Фортнем и Мейсон», череда сельских отелей с их пуховыми матрасами ночью и горячими ростбифами днем.
– Вспомните «Гекльберри Финна», – сказала Даффи. – Кто знает, Флавия? Вдруг тебе повезет и ты найдешь труп на корабле.
Маловероятно – но все что угодно лучше, чем оставаться в Букшоу, где траур, похоже, воцарился до конца времен.
Я никогда раньше этого не замечала, но дом захватили пыль и влага. Воздух стал затхлым, как будто останки нескольких поколений де Люсов вытряхнули из пылесоса и разрешили им располагаться, где они пожелают. Это заметила Даффи.
– Наш дом напоминает заросшую плесенью часовню в парке из «Холодного дома», – вздрогнув, сказала она и закуталась в кардиган.
Даффи процитировала книгу, которую маниакально перечитывает с тех пор, как еще лежала в коляске. Стоит ей дочитать до последней страницы, как она снова открывает первую. «Чувствуешь такой запах, такой привкус во рту, словно входишь в склеп дедлоковских предков[2]. Кар!»
«Кар!» – это из репертуара Даффи, не из Диккенса.
Свадьба Дитера и Фели, назначенная на июнь, была отложена из уважения к памяти отца. Имели место сцены с битьем посуды, сдиранием обоев, разрезанием обивки и тому подобное, но все тщетно.
– После смерти родителя назначается период глубокого траура продолжительностью шесть месяцев, – объявила тетушка Фелисити, выдавая свою приверженность армейским порядкам, хотя она должна храниться в глубокой тайне. – И ни днем меньше. Кричи сколько хочешь, ты не заставишь меня передумать.
И все тут.
То, что должно было стать периодом блаженства, превратилось в кошмар, когда нервозность, страх и гнев Фели победили здравый смысл, не оставив от него ни капли. Результатом стала серия ссор и примирений с Дитером, за которыми следовали приступы злобы, силе которых позавидовал бы Чингисхан.
Дитер выносил все это с непоколебимым спокойствием, но рано или поздно даже герои вынуждены отступить, чтобы зализать раны.
Так что мы в суматохе собрали чемоданы – все, кроме Доггера, который всегда готов ко всему, – и отправились в путешествие, которое должно исцелить нас.
Но все пошло наперекосяк.
К тому времени как мы смогли уехать из Букшоу, отец был мертв уже почти шесть месяцев. Казалось, особенно в начале, что Доггер потерял самую важную часть своей души. Но шли дни, и становилось все более очевидно – во всяком случае, мне, – что он обрел что-то более важное.
В последние несколько недель Доггер словно начал светиться. Это трудно описать, но я постараюсь.
Это выглядело не так, будто он только что побрился и намазался гвоздичным лосьоном, ибо Доггер выше подобных трюков.
Нет, у него словно начал отрастать нимб: бледное свечение, как на картинах средневековых святых, – вокруг них рисуют золотой ореол, словно на головы вышеупомянутым святым надели перевернутый чайник.
В Библии на самом деле нет никаких нимбов – равно как там нет кошек и баянов. Если вам нужны нимбы, придется поискать их в «Энциклопедии Британнике», они там находятся между нильтреугольной матрицей и нимоником. Как всем известно, настоящие нимбы, вроде тех, что можно наблюдать вокруг луны или солнца, являются результатом отражения и преломления света в ледяных кристаллах, находящихся в атмосфере. Но объяснения нимбам святых нет, хотя их можно легко представить в своем воображении. По крайней мере, я могу.
В случае с Доггером это было свечение, лучезарное сияние, которое снисходило на него очень постепенно. Я взяла на заметку, что надо каждое утро заходить на кухню и внимательно наблюдать за Доггером, только делать это осторожно.
У него порозовели щеки, и сначала я боялась, что это отравление дурманом или чума. Но поскольку Доггер прекрасно знает, как надо обращаться с Datura stramonium, растущим в горшке у меня в лаборатории, а Черную Смерть последний раз диагностировали в Англии в 1918 году, когда она унесла жизнь миссис Багг из Испвича, я решила, что происходящее с Доггером – исключительно к добру.
Таким образом, тем июньским утром Доггер, сидевший ровно по центру нашей лодки и решительно вонзавший весла в теплую мутную воду реки, был красив и здоров как никогда: просто как кинозвезда. Если бы это был фильм, а не реальная жизнь, Доггера играл бы Джон Миллз[3] с его понимающим прищуром и легкой улыбкой на фоне солнечного утра, как будто он уже знает, что ждет нас за поворотом. Может, так оно и есть.
– Ты уже бывал здесь, Доггер? – спросила я. – Имею в виду, в этой части реки?
– Много лет назад, мисс Флавия, – ответил он, – но это было в прошлой жизни.
Я поняла, что надо оставить эту тему.
Я рассматривала огромные убаюкивающие тени, отбрасываемые на воду церковным кладбищем.
Большинство людей никогда не задумываются, почему места последнего упокоения всегда изобилуют зеленью. Но если бы они задумались, их лица, может быть, приобрели бы такой же оттенок, как эта трава, потому что под живописным мхом и лишайником, под обветренными камнями, под землей медленно побулькивает кипящий химический котел, в котором, благодаря химии, наши предки и соседи возвращаются к своему Создателю.
«Из праха мы созданы, в прах и обратимся», – гласит Библия.
«Прах к праху, пыль к пыли», – говорит Книга общих молитв.
Но обе эти книги, написанные с неплохим вкусом, не упоминают ни о вонючем желе, ни о жидкой или газообразной стадиях, которые мы проходим, перед тем как оказаться в великом ничто.
Обычное кладбище – это первоклассная мясорубка.
Шокирующая правда, да?
В старом выпуске «Иллюстрированных лондонских новостей», который я нашла под диваном в гостиной, рассказывали, что в качестве средства для размягчения мяса теперь рекламируют сок папайи.
«Какая колоссальная трата продукта! – подумала я. – Можно сделать куда более мощное и эффективное средство, просто разлив по бутылкам…»
Сейчас мы дрейфовали в нескольких футах от берега, на котором находится кладбище. Над нами вздымалась Святая Милдред-на-болоте, и ее квадратная башня закрывала солнце. Вдруг похолодало, и причиной был не только внезапно поднявшийся легкий ветерок, означавший перемену погоды.
– Это здесь, рядом со старым причалом, каноник Уайтбред бросил отравленный потир[4] в реку, да, Доггер?
Я знала, что так оно и было. Я долго изучала фотографии во «Всемирных новостях», запоминая все подробности: тропинку, причал, покатый берег, камыши… Везде были стрелочки и подписи для удобства жаждущего крови читателя.
Каноник бросил сосуд в реку в надежде, что тот утонет и останется на илистом дне до конца света. Однако он не принял во внимание коварство одного из своих предшественников, который подменил старинную серебряную чашу копией из металлического сплава, покрытой лишь тонким слоем благородного металла. К несчастью, она всплыла и застряла в камышах, где ее и нашел мальчик, сын фермера.
– Не надо было выбрасывать ее в безлунную ночь, – заметила я.
– Именно, мисс Флавия, – подтвердил Доггер, читавший мои мысли. – Может, тогда бы он заметил, что она не утонула.
– Хотя она могла и утонуть, – взволнованно сказала я. – Может, ее случайно зацепили тяжелым веслом или багром, вот она и всплыла.
– Возможно, – ответил Доггер, – но маловероятно. Полагаю, полиция отвергла эту теорию как необоснованную. Таким предметом можно было бы поднять менее качественную копию, но это не тот случай.
– Странно, – задумалась я. – Каноник Уайтбред так и не заметил, что сосуд слишком легкий.
– Если только он не сам подменил его, – предположил Доггер.
Я возбужденно шлепнула по воде, приходя в восторг при мысли о том, что они здесь, что в этот самый миг вода уносит следы цианистого калия и стрихнина. Может быть, одинокие молекулы еще тут – конечно, в очень разбавленном виде, но если верить гомеопатическим теориям Сэмюэла Ханнемана, сохраняющие смертоносную силу.
– Флавия! – заорала Даффи. – Дубина! Ты забрызгала мою книгу!
Когда Даффи в ярости, она вечно забывает слова из своего обширного вокабуляра.
Она захлопнула томик и швырнула его в корзину для пикника.
Над рекой повисло благословенное, хоть и несколько напряженное молчание. Мы плыли под арками из ивовых веток. Там и сям водная гладь нарушалась плеском рыбы. (Я лениво задумалась, испускают рыбы газы или нет).
Мы находились неподалеку от одного из великих университетов. Наверняка кто-то там должен знать, кто-то ученый, а конкретно – ихтиолог. Молодой энергичный ихтиолог с квадратной челюстью, светлыми кудрявыми волосами, голубыми глазами и трубкой. Я бы могла заскочить к нему и проконсультироваться по какому-нибудь головоломному химическому вопросу… который сразу даст ему понять, что я не рядовой любитель… Рассеивание цианистого калия и стрихнина в речной фауне. Да. Точно!
Роджер, так его будут звать. Роджер де как-то-там – имя под стать моему собственному… Из древней норманской семьи, на гербе которой столько оружия, хохолков, знамен, девизов и лозунгов, что и не снилось ни одному рынку подержанных автомобилей.
«Роджер…» – начну я…
Нет, постойте! Роджер – это слишком банально. Так можно назвать собаку. Его будут звать Ллевеллин, и произносить его имя надо будет на уэльский манер.
Точно, Ллевеллин.
«Ллевеллин, – скажу я, – если вам когда-нибудь потребуется содействие в расследовании дела об отравлении в бассейне, я с радостью помогу».
Разумеется, он сделал это во имя любви. Яд и страсть, как я уже обнаружила, соединены так же тесно, как горошек и морковка.
– Выглядит безобидно, – заметила я. – Этот пейзаж словно сошел со страниц «Живописной Англии».
– Да, – согласился Доггер. – Так обычно и бывает. Ужасные преступления часто происходят в мирных местах.
Он уставился на другой берег и умолк. Я знала, что он вспоминает японский лагерь военнопленных, где он и мой отец подвергались жутким мучениям.
Как я уже говорила, причиной раздора в нашей семье стала смерть отца шесть месяцев назад. Офелию, Дафну и меня тянуло в разные стороны.
Ундина, как было решено, уже уехала в Лондон с тетушкой Фелисити.
Сейчас Фели лениво раскинулась на полосатых подушках на носу лодки, намазав лицо репеллентом и рассматривая свое отражение в воде. С тех пор как мы отплыли, она не сказала и слова. Ее пальцы отстукивали на планшире мелодию – я угадала в ней «Песню без слов» Мендельсона, – но лицо ничего не выражало.
Даффи, сидевшая на скамье, сгорбилась над книгой – «Анатомией меланхолии» Роберта Бертона – и не обращала совершенно никакого внимания на прекрасные английские пейзажи, медленно проплывавшие мимо нее.
Неожиданная смерть отца погрузила нашу семью в апатию, и, я думаю, дело в том, что мы, де Люсы, по природе своей неспособны на выражение печали.
Только Доггер сломался и поначалу выл в ночи, как собака, но в последующие дни, длинные и полные страданий, и он стал молчаливым и бесстрастным.
Какая жалость.
Похороны прошли ужасно. Денвин Ричардсон, викарий и старый друг отца, разрыдался и не смог продолжать службу. Пришлось искать другого священника. В конце концов пригласили старого каноника Уолпола из городка по соседству, и он закончил то, что начал его коллега. Его речь напоминала собачий лай над трупом.
Сущий кошмар.
Вынужденная взять ответственность на себя, тетушка Фелисити примчалась из Лондона (как я уже говорила). Смерть единственного – и младшего – брата повергла ее в состояние неистовства, в результате чего она начала обращаться с нами как со слабоумными рабами на галерах, швыряясь приказами вроде:
– Сложи журналы по порядку, Флавия. Сначала по алфавиту, а потом хронологически. Передней обложкой вверх. Это гостиная, а не воронье гнездо. Офелия, принеси метлу и смахни паутину. Это место напоминает могилу.
Потом, осознав, что она ляпнула, тетушка аж покрылась рябью от подавленного стыда и понесла еще большую чушь, которую я не стану здесь пересказывать, опасаясь, что когда-нибудь она прочитает и жестоко мне отомстит.
Я слишком драматизирую? Отнюдь.
– Вы напоминаете мне кучку слизней, – объявила тетушка Фелисити. – Надо что-то сделать, чтобы стряхнуть с вас тину.
Поэтому было решено – хотя я до сих пор не пойму, кем именно, – что нам всем нужен отдых: автобусные экскурсии, полосатые шезлонги у моря или хотя бы свежий воздух.
Мне кажется, прогулку по реке предложил Доггер: ленивые дни у воды, лимонад и имбирный эль от «Фортнем и Мейсон», череда сельских отелей с их пуховыми матрасами ночью и горячими ростбифами днем.
– Вспомните «Гекльберри Финна», – сказала Даффи. – Кто знает, Флавия? Вдруг тебе повезет и ты найдешь труп на корабле.
Маловероятно – но все что угодно лучше, чем оставаться в Букшоу, где траур, похоже, воцарился до конца времен.
Я никогда раньше этого не замечала, но дом захватили пыль и влага. Воздух стал затхлым, как будто останки нескольких поколений де Люсов вытряхнули из пылесоса и разрешили им располагаться, где они пожелают. Это заметила Даффи.
– Наш дом напоминает заросшую плесенью часовню в парке из «Холодного дома», – вздрогнув, сказала она и закуталась в кардиган.
Даффи процитировала книгу, которую маниакально перечитывает с тех пор, как еще лежала в коляске. Стоит ей дочитать до последней страницы, как она снова открывает первую. «Чувствуешь такой запах, такой привкус во рту, словно входишь в склеп дедлоковских предков[2]. Кар!»
«Кар!» – это из репертуара Даффи, не из Диккенса.
Свадьба Дитера и Фели, назначенная на июнь, была отложена из уважения к памяти отца. Имели место сцены с битьем посуды, сдиранием обоев, разрезанием обивки и тому подобное, но все тщетно.
– После смерти родителя назначается период глубокого траура продолжительностью шесть месяцев, – объявила тетушка Фелисити, выдавая свою приверженность армейским порядкам, хотя она должна храниться в глубокой тайне. – И ни днем меньше. Кричи сколько хочешь, ты не заставишь меня передумать.
И все тут.
То, что должно было стать периодом блаженства, превратилось в кошмар, когда нервозность, страх и гнев Фели победили здравый смысл, не оставив от него ни капли. Результатом стала серия ссор и примирений с Дитером, за которыми следовали приступы злобы, силе которых позавидовал бы Чингисхан.
Дитер выносил все это с непоколебимым спокойствием, но рано или поздно даже герои вынуждены отступить, чтобы зализать раны.
Так что мы в суматохе собрали чемоданы – все, кроме Доггера, который всегда готов ко всему, – и отправились в путешествие, которое должно исцелить нас.
Но все пошло наперекосяк.
К тому времени как мы смогли уехать из Букшоу, отец был мертв уже почти шесть месяцев. Казалось, особенно в начале, что Доггер потерял самую важную часть своей души. Но шли дни, и становилось все более очевидно – во всяком случае, мне, – что он обрел что-то более важное.
В последние несколько недель Доггер словно начал светиться. Это трудно описать, но я постараюсь.
Это выглядело не так, будто он только что побрился и намазался гвоздичным лосьоном, ибо Доггер выше подобных трюков.
Нет, у него словно начал отрастать нимб: бледное свечение, как на картинах средневековых святых, – вокруг них рисуют золотой ореол, словно на головы вышеупомянутым святым надели перевернутый чайник.
В Библии на самом деле нет никаких нимбов – равно как там нет кошек и баянов. Если вам нужны нимбы, придется поискать их в «Энциклопедии Британнике», они там находятся между нильтреугольной матрицей и нимоником. Как всем известно, настоящие нимбы, вроде тех, что можно наблюдать вокруг луны или солнца, являются результатом отражения и преломления света в ледяных кристаллах, находящихся в атмосфере. Но объяснения нимбам святых нет, хотя их можно легко представить в своем воображении. По крайней мере, я могу.
В случае с Доггером это было свечение, лучезарное сияние, которое снисходило на него очень постепенно. Я взяла на заметку, что надо каждое утро заходить на кухню и внимательно наблюдать за Доггером, только делать это осторожно.
У него порозовели щеки, и сначала я боялась, что это отравление дурманом или чума. Но поскольку Доггер прекрасно знает, как надо обращаться с Datura stramonium, растущим в горшке у меня в лаборатории, а Черную Смерть последний раз диагностировали в Англии в 1918 году, когда она унесла жизнь миссис Багг из Испвича, я решила, что происходящее с Доггером – исключительно к добру.
Таким образом, тем июньским утром Доггер, сидевший ровно по центру нашей лодки и решительно вонзавший весла в теплую мутную воду реки, был красив и здоров как никогда: просто как кинозвезда. Если бы это был фильм, а не реальная жизнь, Доггера играл бы Джон Миллз[3] с его понимающим прищуром и легкой улыбкой на фоне солнечного утра, как будто он уже знает, что ждет нас за поворотом. Может, так оно и есть.
– Ты уже бывал здесь, Доггер? – спросила я. – Имею в виду, в этой части реки?
– Много лет назад, мисс Флавия, – ответил он, – но это было в прошлой жизни.
Я поняла, что надо оставить эту тему.
Я рассматривала огромные убаюкивающие тени, отбрасываемые на воду церковным кладбищем.
Большинство людей никогда не задумываются, почему места последнего упокоения всегда изобилуют зеленью. Но если бы они задумались, их лица, может быть, приобрели бы такой же оттенок, как эта трава, потому что под живописным мхом и лишайником, под обветренными камнями, под землей медленно побулькивает кипящий химический котел, в котором, благодаря химии, наши предки и соседи возвращаются к своему Создателю.
«Из праха мы созданы, в прах и обратимся», – гласит Библия.
«Прах к праху, пыль к пыли», – говорит Книга общих молитв.
Но обе эти книги, написанные с неплохим вкусом, не упоминают ни о вонючем желе, ни о жидкой или газообразной стадиях, которые мы проходим, перед тем как оказаться в великом ничто.
Обычное кладбище – это первоклассная мясорубка.
Шокирующая правда, да?
В старом выпуске «Иллюстрированных лондонских новостей», который я нашла под диваном в гостиной, рассказывали, что в качестве средства для размягчения мяса теперь рекламируют сок папайи.
«Какая колоссальная трата продукта! – подумала я. – Можно сделать куда более мощное и эффективное средство, просто разлив по бутылкам…»
Сейчас мы дрейфовали в нескольких футах от берега, на котором находится кладбище. Над нами вздымалась Святая Милдред-на-болоте, и ее квадратная башня закрывала солнце. Вдруг похолодало, и причиной был не только внезапно поднявшийся легкий ветерок, означавший перемену погоды.
– Это здесь, рядом со старым причалом, каноник Уайтбред бросил отравленный потир[4] в реку, да, Доггер?
Я знала, что так оно и было. Я долго изучала фотографии во «Всемирных новостях», запоминая все подробности: тропинку, причал, покатый берег, камыши… Везде были стрелочки и подписи для удобства жаждущего крови читателя.
Каноник бросил сосуд в реку в надежде, что тот утонет и останется на илистом дне до конца света. Однако он не принял во внимание коварство одного из своих предшественников, который подменил старинную серебряную чашу копией из металлического сплава, покрытой лишь тонким слоем благородного металла. К несчастью, она всплыла и застряла в камышах, где ее и нашел мальчик, сын фермера.
– Не надо было выбрасывать ее в безлунную ночь, – заметила я.
– Именно, мисс Флавия, – подтвердил Доггер, читавший мои мысли. – Может, тогда бы он заметил, что она не утонула.
– Хотя она могла и утонуть, – взволнованно сказала я. – Может, ее случайно зацепили тяжелым веслом или багром, вот она и всплыла.
– Возможно, – ответил Доггер, – но маловероятно. Полагаю, полиция отвергла эту теорию как необоснованную. Таким предметом можно было бы поднять менее качественную копию, но это не тот случай.
– Странно, – задумалась я. – Каноник Уайтбред так и не заметил, что сосуд слишком легкий.
– Если только он не сам подменил его, – предположил Доггер.
Я возбужденно шлепнула по воде, приходя в восторг при мысли о том, что они здесь, что в этот самый миг вода уносит следы цианистого калия и стрихнина. Может быть, одинокие молекулы еще тут – конечно, в очень разбавленном виде, но если верить гомеопатическим теориям Сэмюэла Ханнемана, сохраняющие смертоносную силу.
– Флавия! – заорала Даффи. – Дубина! Ты забрызгала мою книгу!
Когда Даффи в ярости, она вечно забывает слова из своего обширного вокабуляра.
Она захлопнула томик и швырнула его в корзину для пикника.
Над рекой повисло благословенное, хоть и несколько напряженное молчание. Мы плыли под арками из ивовых веток. Там и сям водная гладь нарушалась плеском рыбы. (Я лениво задумалась, испускают рыбы газы или нет).
Мы находились неподалеку от одного из великих университетов. Наверняка кто-то там должен знать, кто-то ученый, а конкретно – ихтиолог. Молодой энергичный ихтиолог с квадратной челюстью, светлыми кудрявыми волосами, голубыми глазами и трубкой. Я бы могла заскочить к нему и проконсультироваться по какому-нибудь головоломному химическому вопросу… который сразу даст ему понять, что я не рядовой любитель… Рассеивание цианистого калия и стрихнина в речной фауне. Да. Точно!
Роджер, так его будут звать. Роджер де как-то-там – имя под стать моему собственному… Из древней норманской семьи, на гербе которой столько оружия, хохолков, знамен, девизов и лозунгов, что и не снилось ни одному рынку подержанных автомобилей.
«Роджер…» – начну я…
Нет, постойте! Роджер – это слишком банально. Так можно назвать собаку. Его будут звать Ллевеллин, и произносить его имя надо будет на уэльский манер.
Точно, Ллевеллин.
«Ллевеллин, – скажу я, – если вам когда-нибудь потребуется содействие в расследовании дела об отравлении в бассейне, я с радостью помогу».