Узел смерти

Белкин слушал и чувствовал, как в груди зарождается страх, вгрызается отравленными зубами в душу. Он не понимал, почему эта история заставляет его вспоминать о Тасе, но никак не мог выкинуть ее из головы тем вечером.

Ночью ему приснился кошмар. Он снова лежал в своей комнатушке, в нескольких метрах от существа, которым стала его сестра, а по стене ползли, извиваясь, червеобразные тени. когда скользкие щупальца сомкнулись на его шее, Белкин заорал и проснулся.

Наутро, вместо того, чтобы пойти на работу, он направился к дому самоубийцы. Жена несчастного Плюшкина была дома. Это оказалась совсем не знакомая ему женщина, потерявшаяся от свалившегося на нее несчастья. От нее Белкин узнал, что любовницу мужа звали Таей, однажды жена видела ее – худощавую, темноволосую, в синем платье в пол.

Имя, описание, а главное, синий цвет одежды обескуражили Белкина, и он уже не мог заставить себя не думать, забыть о случившемся. Воспоминания юности вернулись, будто родственники, у которых был ключ от дома: отомкнули дверцу подвала, где Белкин их прятал, и снова стали хозяйничать в его голове.

Интернет, библиотека, городской архив – Анатолий Петрович собирал информацию везде, по крупицам. Так было положено начало его записям, его мании. Довольно быстро он выяснил, что случай с Плюшкиным был далеко не первым. Пока он лежал в больнице, а потом начинал новую жизнь в Москве, в Быстрорецке ужасной смертью умерли почти двадцать человек – по трое за трехлетний цикл. Закономерность – то, что умирали именно трое, а потом все прекращалось на три года, Белкин тоже вскоре установил, как и тот факт, что происходило все в первой половине года – с февраля по июнь.

Имена девушек всегда были вариантами имени Анастасия.

Выглядели они так, как описывала жена Плюшкина, то есть поразительно похоже на Тасю.

Белкин беседовал с родственниками пострадавших, соседями и друзьями, составляя свои отчеты, и каждый раз убеждался, что к диким смертям была невероятным образом причастна его мертвая сестра.

Чем сильнее прошлое вторгалось в его жизнь, тем легче слетал с нее налет «нормальности», который Белкин так старательно, слой за слоем, наносил. Ни одна ночь не проходила спокойно: умершая сестра являлась в своем жутком обличье, виделась ему такой, какой была в последние дни перед смертью.

Во сне он снова и снова смотрел, как мать идет к окну, берется за створку, взбирается на подоконник. Видел собственные руки, стискивающие горло Таси, видел ее наливающиеся хитрым торжеством глаза. Видел погруженную во тьму квартиру, черные тени на потолке, слышал за спиной нечеловеческий голос, смех и бормотание демона.

Лида терпела больше четырех лет. Анатолий Петрович рассказал ей правду – вынужден был, да она и сама уже стала догадываться, что он скрывал от нее обстоятельства смерти матери и сестры.

Белкин думал, что этим признанием оттолкнет жену, но она любила его больше, чем он предполагал, так что, несмотря на шок от услышанного, все же продолжала бороться с его, как она полагала, недугом. Надеялась, что это пройдет – ведь было же все хорошо! Уговаривала забыть, просила продать квартиру и переехать. Но, поняв, что все бесполезно, и Белкин одержим, все-таки ушла.

Анатолий Петрович, конечно, горевал после ее ухода, но, вместе с тем, почувствовал облегчение. Не только потому, что теперь можно было открыто, не таясь, делать записи, читать, просиживать часами за компьютером, собирая информацию, но и потому, что не нужно было бояться за Лиду. Она выпала из его окружения, сошла с орбиты – и потому оказалась в безопасности.

В отличие от самого Белкина.

Чем дольше он погружался во все это, чем больше информации находил, чем тщательнее вел записи, тем острее чувствовал присутствие в своей жизни чего-то черного. Сестра – точнее, демон, которым она стала – всегда была поблизости. От Белкина ее отделяла тонкая грань, которую она пока не переходила, но при желании, наверное, смогла бы перейти.

В первые годы все ограничивалось снами, которые становились более и более похожими на видения, поскольку Белкину казалось, что он и вовсе перестал спать. Но на протяжении последних трех или четырех лет, это было ощущение присутствия. Ему казалось, он чувствует зловонное ледяное дыхание, ловит на себе полный ненависти и злорадства взгляд.

Все стало совсем плохо в последние месяцы. Белкину казалось, что еще немного – и он не выдержит. Перегородка, которая отделяла его от мира, где обитала покойная сестра, истончилась, зло то и дело прорывалось, а у Анатолия Петровича оставалось все меньше сил для сопротивления. Иногда ему казалось, что он цепляется за жизнь только потому, что надеется найти способ уничтожить демона.

Все книжные полки в его доме были уставлены книгами по эзотерике, теологии, мифологии, он перечитал горы литературы, беседовал с учеными, священниками и даже с экстрасенсами и медиумами (которые все, как на подбор, оказывались шарлатанами), но лишь совсем недавно его усилия все же были вознаграждены.

Белкин нащупал ниточку, за которую нужно потянуть. Понял, что можно предпринять, и тут стало ясно, что одному ему не справиться, а желающих не то, что помочь, но хотя бы поверить – нет.

Он запаниковал, да к тому же состояние его ухудшалось день ото дня, так что Анатолий Петрович почти отчаялся. Чувствовал, что начавшийся цикл станет для него последним, что его тайна сгинет вместе с ним, а вот смерти будут продолжаться, и это никогда не кончится.

А потом появился Михаил Матвеев, и Белкин поверил, что ничего еще не потеряно. Анатолий Петрович почувствовал в симпатичном, даже красивом парне пытливый ум и чуткую душу, способную сопереживать чужой боли. Ни в коем случае нельзя было отпугнуть его, но как заставить нормального современного человека поверить в эту чертовщину?

Когда Миша возник у него на пороге и рассказал о своем друге, Белкин поверил в руку судьбы. Или в руку Бога.

Анатолий Петрович очень старался быть убедительным, надеялся, что Михаил поверил ему и завтра обязательно вернется.

– С утра схожу к Илье, – сказал Миша. – Если вы правы, и его Настя – это ваша Тася, значит, утром ее там не будет, и мы с ним поговорим.

– Приводите его ко мне, – предложил Белкин, – ведь я живое доказательство…

– Хорошо, хорошо, – перебил Михаил. Он выглядел больным и усталым. – Ждите нас.

Белкин ждал – и Мишу, и его друга, и… еще чего-то. В воздухе витало напряжение, похожее на потрескивающие электрические разряды. Дыхание сбивалось, по позвоночнику струился холод, и все волоски на теле кажется, готовы были заискрить.

Ему нужно было позвонить, и он взялся за телефон. От волнения ошибся цифрой, набрал не тот номер, и его строго отчитали за звонок в позднее время. Вторая попытка оказалась удачной, и Белкин сказал то, что собирался.

Он думал, что разговор придаст ему уверенности, но ошибся: его трясло все сильнее. Пытаясь преодолеть страх, Анатолий Петрович занялся привычными домашними делами: вымыл и вытер посуду, убрал варенье в холодильник, а настойку – в шкаф. Протер мягкой тряпочкой стол, погасил свет в кухне и пошел в комнату.

«Надо бы таблетку принять», – подумал он, чувствуя, как внутри маленьким жгучим вихрем зарождается боль.

В комнате было темно, и знакомая до мелочей обстановка показалась Белкину чужой. Он поспешно протянул руку к выключателю, и тут в темноте раздался знакомый насмешливый голос:

– Не торопись, мышонок. Ты уверен, что готов наконец-то увидеть меня?





Глава седьмая




От Белкина Миша вернулся глубокой ночью. Душ и сон – вот чего ему хотелось, но заснул он не сразу. В голове крутилось рассказанное Белкиным, не покидало двойственное чувство: поверить в услышанное было невозможно, но не поверить – нельзя, потому что история Анатолия Петровича слишком уж походила на правду.


Белкин не врал, сомнений в этом у Миши не было. На сумасшедшего он тоже не походил, хотя, конечно, и лечился когда-то в психиатрической клинике. Что же до того, насколько невероятна была его история, так правда вообще штука удивительная, думалось Мише, когда он в десятый раз переворачивался с одного бока на другой, пытаясь найти удобную позу.

Зачастую именно ложь выглядит наиболее гладкой и честной, тогда как правда бывает колючая, неприглаженная-неумытая, вся сплошь состоящая из совпадений, неудобных выводов и невероятных фактов, которым трудно найти приемлемое объяснение.

Незаметно для себя заснув, Миша открыл глаза за три минуты до звонка будильника. Сон слетел моментально, голова была ясной, хотя спал он всего часа четыре.

Покончив с утренними процедурами, Миша сварил себе кофе и сделал бутерброды. Через полтора часа ему нужно быть на службе, но ехать туда он не собирался. Сегодня были дела поважнее. Позвонив Ласточкину, он наплел о срочных делах, сказал, что не сможет прийти, и отпросился до обеда. Капитан легко разрешил не приходить: они, бывало, прикрывали друг друга, а если вдруг объявится начальство, всегда можно сказать, что сотрудник на участке, работает с «контингентом».

В половине девятого Миша уже стоял под дверью квартиры Ильи и давил на кнопку звонка. Он слышал трель, раздающуюся в тишине квартиры, но никто не подходил.

За Мишиной спиной щёлкнул замок, открылась дверь.

– Привет, – сказала Томочка.

Миша оглянулся и поздоровался. На Томочке был домашний халат и тапочки. Видимо, сегодня она работает во вторую смену.

– Не откроет.

– Не он, так я, – пробормотал Миша, оглядывая дверь. Она выглядела не слишком надежной. Но это, конечно, крайняя мера.

Он нажал на кнопочку и долго не отпускал, а потом ударил по двери кулаком и проорал:

– Илюха, ты меня знаешь, я не уйду! Надо поговорить! Если не откроешь, я выбью дверь!

Не успел он выговорить последнюю фразу, как в двери повернулся ключ, и она открылась.

– Полицейский, называется, – буркнул Илья, на миг становясь похожим на себя прежнего. – Вот на каких типов идут наши налоги.

– Илюша, привет!

Томочка попыталась выглянуть из-за Мишиного плеча, но тот мягко оттеснил девушку, не давая ей посмотреть на Илью. Томочке точно не стоило видеть его в таком виде. Щеки заросли колючей щетиной, глаза красные, чумные, волосы дыбом. Илья стоял, покачиваясь, точно пьяный, хотя алкоголем от него не пахло. Из одежды на нем были клетчатый плед и один-единственный носок.

Михаил шагнул внутрь квартиры и закрыл за собой дверь.

– Ребята, если что нужно, вы скажите! – прокричала снаружи Томочка.

– Непременно! – пообещал Миша, защелкивая замок. – Скажем.

Когда он обернулся, Ильи в коридоре не было: видимо, возвратился в комнату. Квартира у него однокомнатная, небольшая, с маленькой прихожей и кухонькой, но, благодаря хорошему ремонту, новой мебели и порядку, который всегда поддерживал Илья, очень уютная и даже стильная.

Правда, сейчас порядком тут и не пахло. На большом зеркале – разводы, пол грязный, кругом пыль. Воздух затхлый, как будто сто лет не проветривали.

Миша заглянул в кухню. Объедков и немытой посуды не наблюдалось, но в корзинке лежали заплесневевшие куски хлеба, в вазе – подгнившие яблоки и обожаемые Илюхой груши (тоже испорченные). Холодильник был пуст, если не считать пакета молока и баночки горчицы, а раковина – совершенно сухая. И снова кругом пыль. Было видно, что Илья не заходил сюда уже несколько дней.

– Ты вообще что-нибудь ешь? – громко спросил Миша. Прислушался, но ответа не услышал.

Он открыл окно, впуская свежий воздух, и пошел в комнату. Илья, как он и думал, свернулся калачиком на неразобранном диване, закутавшись с головой в плед.

На столе в беспорядке валялись авторучки, раскрытые блокноты, листы бумаги, будто Илья хотел поработать, покопался в документах, а после передумал, да так и оставил все, как есть.

Новенький ноутбук, над которым Илья еще недавно трясся, был небрежно сдвинут на край, рядом стояли два бокала и пустая бутылка из-под шампанского. Возле стола теснилась батарея пивных бутылок – и это при том, что прежде Илья практически не пил. Зеркальная поверхность шкафа-купе была в пыли и пятнах, на креслах – куча одежды, пол давно следовало вымыть.

Если Мише и нужны были подтверждения, что с Ильей что-то сильно не в порядке, то он получил их, оказавшись у него дома. Чистюлей-фанатом вроде Ласточкина Илюха не был, но беспорядка и грязи возле себя не выносил. Насмотрелся на неряшливость матери, которая с годами вовсе махнула рукой на уборку, и, если бы не сын, превратила свое жилище в свалку.

Миша и тут отворил окно и балконную дверь, раздвинул занавески. Солнечный свет сделал окружающий бедлам еще непригляднее, но зато немного оживил мрачную атмосферу.

Взяв стул, Миша сел возле дивана и решительно стянул плед с головы Ильи.

– Давай поговорим.

Илья попытался вернуть плед на место, но Миша не дал ему такой возможности.

– Ты идешь в ванную, я варю кофе. Спорить бесполезно.

Минут через сорок друзья сидели в кухне. На Илье была водолазка, джинсы и оба носка. В кухне было тепло, но он, видимо, мерз.

Пока Илья мылся в душе, Миша выбросил бутылки и испорченные продукты в мусорный пакет, поставив его возле двери, вытер пыль со стола, так что квартира начала принимать нормальный вид и была похожа на выздоравливающего больного.

Чего нельзя было сказать об Илье. Хоть и побритые, щеки его были впалыми, воспаленные глаза – мерклыми, волосы давно следовало подстричь. Он вяло кромсал печенье, которое Миша отыскал в шкафчике, и безо всякого желания прихлебывал кофе, хотя был кофеманом.

Миша никак не мог начать разговор, не знал, как подступиться к сути, и потому, чтобы не запутаться окончательно, рубанул:

– Можешь мне прямо сейчас дать по морде, но твоя Настя – не та, кем ты ее считаешь.