Ущерб тела

На некоторых мужчинах вязаные шерстяные шапочки, напоминающие бабы на чайник, и Ренни думает, как они выдерживают в такую жару. Они поворачивают головы вслед проезжающему такси, кто-то машет рукой и кричит, скорее водителю, чем Ренни. Она начинает чувствовать себя слишком белой. Эти черные вовсе не такие, как у нас. И она вдруг понимает, что «наши черные» – это агрессивные чернокожие в Штатах, хотя на самом деле они должны быть такими, как эти. Милыми и дружелюбными.

И все же это бесцельное ничегонеделание вселяет в нее тревогу, как дома. Слишком напоминает стайки подростков в торговых центрах, молодежные банды. Ренни понимает, что она и правда уже не дома. Далеко, вне досягаемости, чего она, собственно, и хотела. Разница между домом и этим местом единственно в том, что она никого не знает и ее никто не знает. В каком-то смысле она невидимка. В каком-то смысле в безопасности.





* * *


Когда Джейк съехал, наступил вакуум, буквально. Что-то должно было его заполнить. Может, мужчина с веревкой не столько вломился в ее квартиру, сколько был затянут в нее силой гравитации. Можно и так посмотреть на это, подумала Ренни.

Когда-то она бы сделала из этого отличную историю и рассказывала бы ее после обеда – за десертом, клубничным фланом. Она не знала, что остановило ее, почему она не рассказала об этом никому. Возможно, потому, что это была история без завершения, с открытой развязкой; а возможно, потому, что слишком безличная, ведь она не знала, как выглядит этот человек. Идя по улице, она смотрела на встречных мужчин новыми глазами: это мог быть любой из них! Это мог быть кто угодно. А еще она чувствовала себя соучастницей, хотя ничего не сделала и ей ничего не сделали. Ведь ее видели, это было слишком интимно, ее лицо было будто смазано и размыто, искажено, в каком-то смысле – она не могла понять в каком – его использовали. Об этом она не смогла бы болтать за обедом. Да и не хотелось ей прослыть мужененавистницей, а после такой истории это было бы естественно.

Первое, что Ренни сделала после ухода полицейских, это поставила новые замки. Затем установила специальные запоры на окнах. И все же она никак не могла избавиться от ощущения, что за ней кто-то наблюдает, даже когда была одна в своей комнате, с задернутыми шторами. У нее возникало чувство, что, пока ее не было, кто-то находился в ее квартире и ничего не тронул, только заглядывал в шкафчики на кухне, в холодильник, изучал ее. В комнатах как-то по-другому пахло, когда она возвращалась. Она начала видеть себя словно со стороны, как движущуюся мишень в чьем-то бинокле. Она даже слышала молчаливые комментарии: вот она открывает банку с фасолью, вот готовит омлет, ест его, моет тарелку. Вот сидит в гостиной, ничего не делая. Вот встает, направляется в спальню. Снимает тапочки, выключает свет. Начинается самое интересное.

Она стала видеть кошмары, просыпалась вся в поту. Однажды ей приснилось, что с ней в постели кто-то есть, она чувствовала руку, ногу.

Ренни решила, что это глупо с ее стороны, видно у нее нервы ни к черту. Она не хотела превратиться в одну из тех женщин, которые боятся мужчин. Это твой собственный страх смерти, сказала она себе. Так скажет любой психолог-с-кушеткой. Ты думаешь, что умираешь, хотя тебя спасли. Ты должна быть благодарна, набраться мудрости и серьезного отношения, а вместо этого проецируешь свой страх на какого-то жалкого психа, который больше тебя не побеспокоит. И звук у окна, царапанье, исходил вовсе не снаружи.

Все это прекрасно, но тот мужчина существовал на самом деле; ее «случай», который не произошел; посланник из того места, о котором Ренни больше ничего не желала знать. А моток веревки, то есть улика, которую полицейские унесли с собой, был посланием; какая-то извращенная идея любви. Всякий раз, входя в спальню, она видела, как веревка устроилась на кровати, хотя, конечно, ее там не было.

Сама по себе веревка – просто вещь, даже полезная, ее можно было использовать по-всякому. Интересно, он собирался задушить ее или только связать. Он хотел быть трезвым – в холодильнике стояли нетронутое пиво и полбутылки вина, она уверена, что он посмотрел, но выбрал овалтин. Он хотел отдавать себе отчет в своих действиях. Когда он увидел бы шрам, то, наверное, остановился бы, извинился, развязал ее и отправился домой к жене и детям, – Ренни не сомневалась, что он женат. А возможно, он знал, и это его заводило. «Мистер Икс, в спальне, с веревкой».

А когда тянешь веревку, которая исчезает где-то во тьме, что же оттуда появится? Что там, на конце, в конце? Пальцы, рука, плечо, наконец лицо. На том конце веревки находится некто. У каждого человека есть лицо, нет никаких «безликих незнакомцев».





* * *


Ренни опоздала к ужину. Ей приходится ждать у стойки, пока для нее накроют столик в ресторане. За стеной, в кухне, на пол обрушился поднос со столовыми приборами, послышалась приглушенная ругань. Через пятнадцать минут вышла официантка и строго сказала, что Ренни может пройти, – словно это был не ресторан, а зал суда.

Когда она подошла к входу в ресторан, оттуда вышла женщина с загаром чайного оттенка. Косы из светлых волос оплетают голову, ниже пурпурное платье без рукавов с оранжевыми цветами. Ренни кажется себе выцветшей.

Женщина улыбается ей сверкающими зубами, глядит голубыми кукольными глазами.

– Приветик! – говорит она.

Ее дружелюбный, сияющий взгляд напоминает Ренни отработанную манеру администраторш в ресторанах сети «Холидей Инн». Ренни ждет, что та добавит: «Хорошего дня». Улыбка все не сходит с лица женщины, и Ренни забеспокоилась, а вдруг они знакомы. Впрочем, она понимает, что этого не может быть, и улыбается в ответ.

На столах крахмальные белые скатерти и винные бокалы, внутри которых салфетки, сложенные наподобие веера. К цветочной вазе – один стол, один гибискус – приставлена карточка с напечатанным текстом – меню, но символическое, потому что выбора на самом деле нет. Еду приносят три официантки, в голубых платьях с расклешенной юбкой, в белых фартучках и чепчиках. Они не говорят ни слова и не улыбаются; возможно, им пришлось прервать собственный ужин.

Ренни начинает сочинять текст, по привычке и чтобы убить время, хотя вряд ли «Сансет Инн» будет отмечен в ее статье.

Интерьер неброский, до боли напоминающий провинциальные английские отели с их цветочными обоями и парой-тройкой эстампов со сценами охоты. Потолочные вентиляторы – приятный штрих. Мы начинаем с местного хлеба и масла – пожалуй, немного сомнительной свежести. Затем приносят (она поглядела в меню) тыквенный суп, впрочем, отнюдь не в диетической версии, возможно привычной для североамериканцев. Мой сотрапезник…





Но у нее нет сотрапезника. В подобных текстах необходимо присутствие собеседника, пусть и выдуманного. Мысль о том, чтобы пойти в ресторан и сидеть там в одиночестве, кажется читателям слишком тоскливой. Им нужен задор, намек на флирт, не помешает винная карта.

Но Ренни забывает об этом, потому что приносят ростбиф, слишком тонкий, песочного цвета и покрытый соусом, смахивающий на полуфабрикат. Гарнир – кусочек батата в форме кубика и нечто светло-зеленое, видимо переваренное. Такое можно есть только с голодухи.

Ей вспомнилась ироническая статья, которую она написала несколько месяцев назад, о разных фастфудах. Это было для «Пандоры», для раздела «Свингующий Торонто». Как-то она написала для них статью о том, как кадрить мужчин в ландроматах, ненавязчиво и безопасно, с перечислением «хороших» ландроматов. Посмотрите на его носки. А если он просит одолжить ему порошок – это дохлый номер.

Статья про рестораны фастфуда называлась «Вкусняшки с запашком», а подзаголовок (не ее авторства) гласил: «Подумай, прежде чем зайдешь: вина и хлеба здесь не найдешь».

Она посетила каждый Макдоналдс и KFC в центре города, честно пробуя по кусочку каждого продукта. Мой сотрапезник решился на Эгг Макмаффин и считает, что начинка жидковата. А у меня были холодные булочки.

Ренни тыкает вилкой в незнакомые овощи на тарелке и оглядывает зал. Кроме нее есть только один посетитель, мужчина, он сидит в дальнем конце зала и читает газету. На его тарелке нечто, напоминающее лаймовый желатин. Интересно, если бы они находились в ландромате, стала бы она его кадрить? Он перелистнул страницу и улыбнулся ей с заговорщицким видом, что заставило ее опустить глаза. Она обожает наблюдать за людьми, но не любит, когда ее за этим ловят.

Зрительный контакт – это первый шаг. Она не удивляется, когда он складывает газету, встает и идет к ее столику.

– Как-то глупо сидеть в разных концах пустого ресторана, – говорит он. – Кажется, кроме нас, здесь никого нет. Вы не против?

Ренни говорит:

– Нет.

У нее нет никакого желания его кадрить. На самом деле она никогда не знакомилась в ландроматах, только закидывала удочку, но вскоре объясняла, что проводит исследование. Она всегда так говорит в случае необходимости. И не рассчитывает на вежливую реакцию.


Он подходит к двери в кухню и просит еще один кофе, одна из официанток приносит чашку, а заодно все ту же зеленую субстанцию для Ренни. А потом, вместо того чтобы вернуться на кухню, садится на только что покинутое место и доедает десерт, вперив в мужчину недобрый взгляд. Он сидит к ней спиной, так что ничего не видит.

– На вашем месте я бы не рисковал, – говорит он.

Ренни рассмеялась и стала присматриваться к нему получше. До операции они с Иокастой часто играли в такую игру, на улицах, в ресторанах. Выбираешь мужчину, любого, и ищешь у него самую выдающуюся черту. Брови. Нос. Фигуру. Если бы это был твой парень, как бы ты его изменила? Короткая стрижка? Водолазный костюм? Игра довольно жестокая, Ренни это признавала. А Иокаста нет. «Слушай, подруга! – говорила она. – Да мы им честь делаем».

Ренни уверена, что этот мужчина не поддался бы изменениям. Во-первых, он слишком стар и вышел из возраста «лепки». Ренни решила, что ему не меньше сорока. У него легкий загар, вокруг глаз лучиками залегли морщинки. Щеточка усов, удлиненная стрижка постхипповской эпохи – уши закрыты до мочек, сзади небольшой хвостик; не очень аккуратная, словно он стрижется сам, кухонными ножницами. На нем шорты и желтая футболка без надписей. Ренни это нравится: когда только появились футболки с «девизами», было прикольно, но теперь она считает, что это признак инфантильности.

Ренни называет свое имя и профессию, журналистка. Она любит сразу сообщать об этом, чтобы ее не приняли за секретаршу. Мужчина тоже представляется, Пол, из Айовы. «Родом оттуда», уточняет он, имея в виду, что сейчас путешествует. Он не живет в отеле, только приходит ужинать.

– Это одно из лучших мест, – говорит он.

– Какое же тогда худшее? – говорит она, и они смеются.

Ренни спрашивает, где его дом. А что такого, ведь Ренни решила, что тут нет никаких признаков флирта. Назовем это так: установка личного контакта. Он хочет с кем-нибудь потрепаться, убивает время. Ну и прекрасно, она и сама занимается ровно тем же. Чего ей точно сейчас не нужно, так это очередного, как говорит Иокаста, «такого» знакомства. И все же она ловит себя на желании немедленно заглянуть под скатерть, чтобы разглядеть его колени.

– Дом? В смысле, «где живет мое сердце»?

– Что, слишком личный вопрос? – говорит Ренни.

Она приступает к десерту, который на вкус напоминает подслащенный мел.

Пол широко улыбается.

– В основном я живу на яхте. У острова Сент-Агата, там бухта лучше. А здесь я на пару дней, по бизнесу.

Ренни чувствует, что от нее ждут вопроса, что за бизнес, поэтому молчит. Она решила, что с ним будет скучно. Она уже встречала яхтсменов, и все они говорили только об одном – о яхтах. А у нее от этого начиналась морская болезнь.

– Какая у вас яхта? – спросила она.

– Очень шустрая, – ответил он. – Вообще, у меня их четыре штуки, – не отрывая от нее взгляда.

Теперь от нее ждут изумления.

– Видимо, это значит, что вы ужасно богатый, – говорит она.

Теперь смеется он.

– Я беру их в аренду, – говорит он. – И сейчас все они в море. В каком-то смысле это дикая морока. Не люблю я туристов. Они вечно жалуются на еду и слишком часто блюют.

Ренни, сама туристка, предпочитает не реагировать.

– Как вы заполучили сразу четыре? – спрашивает она.

– Здесь их можно арендовать задешево, – объясняет он. – У умерших, или ушедших на покой брокеров, которым все обрыдло, или перенесших инсульт, или которым неохота постоянно отскребать рачков. А еще владельцы практикуют пиратство.

Ренни не хочется доставлять ему удовольствие своей непросвещенностью в теме, но он ей улыбается, лучики снова разбежались вокруг глаз, он ждет очевидного вопроса, и она уступает и спрашивает.

– Люди крадут собственные лодки, – отвечает он. – Получают страховку. А потом продают их.

– Но вы бы никогда так не сделали, – сказала Ренни. И продолжает его изучать. У него нет в ухе золотой серьги, нет крюка вместо руки, попугая на плече. Но есть что-то такое. Она смотрит на его ладони, с квадратными пальцами, сильные, руки плотника, лежащие без дела поверх скатерти.

– Нет, – говорит он. – Я бы никогда такого не сделал.

Он слегка улыбается, смотрит своими светло-голубыми глазами, и вдруг она улавливает в нем нечто, показное равнодушие. У него та же стратегия, что у нее, псевдоотстраненность, и ей становится по-настоящему любопытно.

– Вы работаете? – спрашивает она.

– Когда у тебя четыре яхты, здесь у нас другая работа не нужна, – говорит он. – Я неплохо зарабатываю на аренде. У меня была работа, я был агрономом в Министерстве сельского хозяйства. Сюда меня направили консультантом. Полагаю, с миссией сообщить местным, что кроме бананов можно выращивать и другие культуры. Я агитировал за фасоль. Но штука в том, что никто не хочет, чтобы они выращивали что-то, кроме бананов. А больше меня никуда не направляют, так что я вроде как на пенсии.

– Где еще вы бывали? – спросила Ренни.

– И там и сям, – говорит он. – Где я только не бывал. Во Вьетнаме, перед войной – я имею в виду официальной. После этого в Камбодже.

Он произносит это, все еще улыбаясь, но глядит на нее в упор, в общем-то вызывающе, как будто ждет, как она среагирует – может с ужасом, а может с легким отвращением.

– Что же вы там делали? – спрашивает Ренни, откладывая ложечку.

– Консультировал. Я всегда консультирую. Это не значит, что люди воплощают мои слова на практике.

– По какой теме? – спросила Ренни.

Ей начинает казаться, что они беседуют на радио.