Ущерб тела

– Лора ваша подруга? – спрашивает Ренни, когда они вышли и уже бредут по густой траве газона у отеля.

– В каком смысле?

Ренни прикусила губу. Ей не хочется выказывать ни ревности, ни заинтересованности, хотя она неожиданно для себя понимает, что чувствует и то и другое.

– То есть вы хорошо ее знаете?

– Да, неплохо. Она тут давно.

– Вроде как она живет с одним мужчиной на Сент-Агате, – говорит Ренни.

– С Принцем? – говорит Пол. – Не совсем так. То вместе, то врозь, такие отношения. Он участвует в политике, она нет.

– Зато, похоже, она участвует во всем остальном, и еще как, – говорит Ренни.

Пол не отвечает и вообще выражает полное равнодушие. Вопрос, который подразумевала Ренни, остался без ответа, и она понимает, что не добьется ясности.

Они подходят к дороге и видят джип, маленький и помятый, открытый с боков, с брезентовым верхом.

– Ваш? – спрашивает Ренни.

– Одного друга, – говорит Пол.

Он не открывает для нее дверцу, и она какое-то время возится с ручкой. Да, она явно перебрала с выпивкой. Пол достает зеркальные очки, надевает. Затем включает зажигание. Машина отъезжает назад, в канаву, это единственная возможность развернуться, затем бросается вперед, и колеса проворачиваются в грязи. Ренни хватается правой рукой за верхнюю металлическую рамку, а левой за сиденье, тоже из металла. Ремни безопасности отсутствуют.

Они едут через лес, окружающий «Дрифтвуд»: высоченные тропические деревья, оплетенные лианами, гигантские доисторические папоротники, дородные растения будто с резиновыми листьями, формой напоминающие уши, и плодами-нарывами, или гландами. Некоторые деревья были вырваны из земли, выкорчевав заодно целые пласты почвы, их толстенные узловатые корни висят теперь в воздухе.

– Аллан! – Пол пытается перекричать шум езды.

– Что? – кричит Ренни.

– Ураган!

Они приблизились к кокосовой плантации. Она кажется заброшенной, часть деревьев погибла и повсюду кокосы, даже на дороге, а сама дорога ужасная, они подскакивают на каждой яме. У Ренни похолодели руки, она вся в поту и больше не чувствует, что пьяна, – но, кажется, ее сейчас стошнит.

– Вы могли бы остановиться? – кричит она.

– Что?

– Стойте! – кричит она. – Пожалуйста!

Он повернулся к ней и съезжает на обочину. Ренни опускает голову на колени; если она посидит так с минуту, то все пройдет. Она понимает, что это потеря времени, и чувствует себя глупо, но это лучше, чем если бы ее вырвало прямо на него. «Я на солнышке блюю», – мелькнуло у нее в голове. Типпи сказала бы: а что, любой материал можно использовать, надо только придумать, как его подать.

Пол коснулся ее спины.

– Ну как, вам лучше? Видимо, я слишком быстро гнал.

Не поднимая головы, Ренни вслушивается; она слышит голоса птиц, визгливые, тонкие, как кончики ногтей, хриплое карканье, зуденье насекомых, ее сердце бьется часто-часто. Через какое-то время, ей трудно оценить точно, она поднимает голову. Пол смотрит на нее, его лицо совсем близко, она видит два своих лица, белых, миниатюрных, в стеклах его очков. Без глаз его лицо не имеет выражения, он тот самый «безликий незнакомец». Она чувствует, что его рука лежит на спинке ее сиденья.

– Вы не могли бы снять очки? – говорит она.

– Зачем? – спрашивает он, но снимает.

Ренни отворачивается. Уже поздно. Солнце роняет косые лучи в длинные прорези пальмовых листьев, кокосы потихоньку гниют в своих скорлупах; тут и там в земле углубления – по всей видимости, постаралось какое-то животное.

– Кто живет в этих ямах? – спрашивает Ренни.

– Сухопутные крабы, – отвечает Пол. – Здоровенные белые твари. Выползают только ночью, и на них охотятся с фонарем и большой палкой. Светишь им в глаза, это их парализует, а затем протыкаешь палкой.

– Их можно есть? – спрашивает Ренни. Ее все еще мутит, силуэты кажутся чересчур четкими, звуки слишком резкими.

– Конечно, можно, – говорит Пол. – Иначе зачем охотиться.

Он поворачивает ее к себе, улыбается и целует, скорее с интересом, чем со страстью. Через минуту Ренни обнимает его ладонью за шею; у него мягкие волосы, она чувствует под ними мышцы, их узелки и переплетения. Его рука движется к ее груди, и она останавливает ее, просунув свои пальцы меж его. Он глядит на нее и слегка кивает.

– Да. Пора ехать.

Остальную часть пути он ведет медленно. Когда они въезжают в город, уже стемнело.

Ренни хочет, чтобы все было легко, так почему нет? Стоит этому произойти – и окажется, что все проще простого. Он ей нравится, по-настоящему – но не так сильно, она ничего о нем не знает, да и не нужно ничего знать, он ничего не знает о ней, все идеально. Она идет по коридору с деревянными стенами, мимо ледяного взора англичанки, он рядом, чуть позади, она хочет этого, наконец-то хочет, да так, что у нее руки дрожат.

Но подойдя к двери, она оборачивается, не открыв двери, она просто не может. Не может так рисковать.


– Я так понимаю, я могу зайти? – говорит он.

Она говорит нет, и больше ей нечего сказать.

Он пожимает плечами.

– Как знаешь.

Она гадает, что он сейчас думает. А он поцеловал ее в щеку, как клюнул, и пошел прочь по зеленому коридору.

Ренни заходит в номер, запирает за собой дверь и садится на край кровати. Затем открывает сумочку. Она достает из маленького отделения на молнии «салфетки», подарок Лоры, и разворачивает. Она прекрасно знает, что там внутри: пять косяков, туго, профессионально свернутых. Она чувствует благодарность.

Ренни берет косяк, поджигает шведской спичкой. Она покурила совсем немного, только чтобы расслабиться, потом гасит и прячет вместе с четырьмя остальными в складках зеленого одеяла в комоде. Потом снова ложится на кровать, слушая, как кровь течет по телу, все еще живому. Она думает о клетках, которые копошатся, делятся там в темноте, подменяют друг друга, когда нужно; и о других клетках, злодейских, может они там есть, а может и нет, которые яростно плодятся у нее внутри, словно дрожжи. В одном свете они предстают ярко-оранжевыми, в другом ярко-синими, как силуэты-негативы, когда закрываешь глаза, поглядев на солнце. Изумительные цвета.

Теперь траву применяют в больницах, на терминальной стадии, только так можно остановить постоянную рвоту. Ренни представляет всех этих баптистов-пресвитерианцев, уже не чинно сидящих на церковных скамьях, а лежащих рядами на чистеньких кроватях с подъемным механизмом, укурившихся вдрызг. Конечно, это называется как-то по-другому, каким-то приличным латинским словом. Она думает, до какого момента она сможет терпеть боль, пока не выдержит и не отдастся снова во власть зондов, пункций, скальпелей. «Подлататься», как говорят о зашитых алкоголиках, о кастрированных котах.



– У вас такие чувства ко мне потому, что я ваш доктор, – говорит Дэниел. – Я ваша фантазия. Это нормально.

– Не хочу показаться грубой, но если бы я жаждала фантазий, неужели мой выбор пал бы на вас?

Она бы не отказалась, если бы сейчас кто-то лежал с ней в кровати. Кто угодно, ну почти, главное, чтобы лежал спокойно. Иногда ей просто хочется покоя.



– Я для тебя вроде плюшевого мишки, – сказал Джейк. – Может, тебе начать сосать большой палец, как в детстве?

– Тебе бы это не понравилось, – сказала она. – Разве плохо просто побыть рядом?

– Нет, – сказал он. – Но не каждый вечер.

– Порой мне кажется, что я не очень-то тебе нравлюсь, – сказала она.

– «Нравлюсь»? Вот чего ты хочешь, серьезно? Просто нравиться? А как насчет страстного, всепоглощающего желания?

– Конечно, – сказала она. – Но не каждый вечер.



Так было раньше. Позже он стал говорить:

– Ты режешь по живому.

– Это жестокая шутка, – сказала она.

– Никогда не давай слабаку расслабиться, – сказал он. – Что мне делать, если ты не даешь к тебе прикоснуться? Ты даже говорить об этом не хочешь.

– Хорошо, какой именно аспект тебя интересует? – сказала она. – Вероятность рецидива? Мои шансы выжить? Может, статистика?

– Кончай с черным юмором, – сказал он.

– Может, это черный юмор, но я только об этом и думаю, – ответила она. – Поэтому и не хочу ничего обсуждать. Да, да – я скатилась в чернуху. Так что давай не будем об этом.

– Что ты чувствуешь? Начни с этого, – сказал он.

– Что я чувствую? Класс. Я чувствую себя просто классно. Чувствую себя королевой красоты. Что ты хочешь от меня услышать?

– Ну хватит, – сказал он. – Разве это конец света?

– Еще нет, – сказала она. – Не для тебя.

– А ты жестока.

– Почему это? Потому что не хочу этого так же, как раньше? И потому что не верю, что хочешь ты?

Когда-то она считала, что секс – это не так важно, что не в нем дело, что это просто приятное физическое занятие, точно лучше, чем бег трусцой, такая приятная форма общения, вроде сплетен. Люди, чересчур озабоченные сексом, казались ей немного с приветом. Думать об этом – все равно что постоянно носить одежду с клепками и стразами или считать достижением покупку норковой шубы. А главное – это отношения. Они с Джейком состояли в хороших отношениях, – во всяком случае, так считалось. На вечеринках им делали комплименты, словно речь шла о только что отремонтированном доме.

Так и было поначалу: никаких глупостей, никакой «любви». К тому моменту, когда она встретила Джейка, Ренни уже решила, что быть влюбленной ей не нравится. Любить – это все равно что бежать босиком по улице, усыпанной битым стеклом. Полное безрассудство; и если эта пробежка проходила для тебя без потерь, то лишь по чистой случайности. Это все равно что оказаться голышом в банке средь бела дня. Окружающие думают, что знают о тебе нечто, чего ты не знаешь о них, и это дает им некую власть над тобой. Ты становишься видимым, мягким, ранимым; да просто смешным.

Сначала с Джейком тоже не было речи о любви. Не то чтобы он был непривлекателен или неприступен. Он был не урод и не дурак и хорошо знал свое дело, хорошо настолько, что к тридцати годам создал собственную маленькую компанию. Так они и познакомились: она писала статью в «Визитор» о людях, создавших собственный бизнес до тридцати лет. «Солидная молодежь» называлась статья. Они поместили фотографию Джейка на целую полосу напротив заголовка, и когда Ренни думала о нем, то первым делом видела это изображение. Джейк-«олимпиец», как называет она его в статье: смуглая кожа, белые зубы, узкая челюсть, улыбка с хитрецой, стоит в нарочито-горделивой позе у чертежной доски, на нем синий костюм-тройка – доказательство, что не стоит чураться костюмов. В тот год на них как раз вернулась мода.

– Мудак, – сказал о нем Ренни фотограф.

Старый профи, как он себя называл, такой мрачноватый, лысеющий, немного потасканный. Он носил рубашки с закатанными рукавами и жилетки, без пиджака. Его часто приглашали для студийных съемок, но только черно-белых, считалось, что они передают «повседневную жизнь героя». Для цветных фотографий приглашали фотографа отдела моды.