Уроки химии

– Это правда, – согласился он.

– А Гарриет говорит, что деньги лучше заработать. Она волшебства не признает.

– Кто такая Гарриет?

– Наша соседка. Она католичка. Поэтому не может развестись. Гарриет считает, что я должна заполнить фамильное древо всякой выдуманной всячиной, но я против. Из-за этого мне будет казаться, что семья у нас какая-то ущербная.

– Ну что тут скажешь, – осторожно выговорил преподобный, а сам подумал, что семья у ребенка действительно в чем-то ущербная. – Гарриет, видимо, имеет в виду лишь то, что некоторые сведения лучше держать при себе.

– То есть в тайне.

– Нет, именно при себе. Например, я спросил, сколько тебе лет, и ты совершенно правильно ответила, что это личные сведения. Никакой тайны здесь нет, просто ты меня не настолько близко знаешь, чтобы делиться такой информацией. А тайна – это такие сведения, которые может вызнать кто-нибудь посторонний, чтобы использовать против нас или доставить нам неприятность. Тайны обычно связаны с чем-то постыдным.

– А у вас есть тайны?

– Есть, – допустил он. – А у тебя?

– У меня тоже, – сказала она.

– Сдается мне, почти у каждого они есть. Особенно у тех, кто в этом не признается. Невозможно пройти свой жизненный путь, ни разу не испытав стыда или смущения.

Мадлен кивнула.

– Вообще, людям свойственно считать, что для познания себя нужно заполнять глупые ветви этого древа именами незнакомцев. У меня, к примеру, есть приятель, который мнит себя потомком Галилея; есть знакомая, которая считает, что ведет свой род от первых поселенцев, прибывших сюда на паруснике «Мейфлауэр». Оба они гордятся своей фамильной историей как богатейшей родословной, но напрасно. Наши предки не делают нас ни значительнее, ни умнее. Им не под силу превратить потомка в самого себя.

– А что же тогда делает меня самой собой?

– Сознательно выбранное дело всей жизни. То, как ты проходишь свой жизненный путь.

– Но многим выбирать не приходится. Рабам, например.

– Пожалуй, – сказал преподобный, озадаченный этой простой истиной. – Ты тоже права.

Они немного посидели молча: Мадлен водила пальчиком по страницам телефонного справочника, а преподобный раздумывал о покупке гитары.

– Вообще говоря, – добавил он, – я считаю, что фамильное древо – не лучший путь к пониманию своих корней.

Мадлен подняла на него глаза:

– Минуту назад вы сказали, что собирать сведения о своих предках – занятие необходимое.

– Помню, – подтвердил он, – но я солгал.

Они дружно рассмеялись. В другом конце зала библиотекарь предостерегающе подняла голову.

– Меня зовут преподобный Уэйкли, – зашептал он, покаянно кивнув библиотекарю. – Из Первой пресвитерианской.

– Мэд Зотт, – представилась Мадлен. – Мэд – прямо как ваш журнал.

– Так вот, Мэд, – недоверчиво выговорил он, предположив, что имя, вероятно, французское. – Если ты ничего не нашла на святого Винсента, поищи святого Эльма. Нет, постой: проверь-ка Всех Святых. Такое название дается там, где затрудняются с выбором конкретного покровителя.

– Всех Святых, – повторила она, переходя к букве «В». – Все, Все, Все. Стоп. Вот оно. «Всех Святых приют для мальчиков»! – Но ее энтузиазм быстро угас. – Почему-то адреса нет. Только номер телефона.

– Ну и что?

– Моя мама говорит, что по межгороду звонят, только если умер кто-нибудь из близких.

– Хочешь, я позвоню от вашего имени из своего офиса? Мне постоянно приходится звонить в другие города. Скажу, что помогаю одной из своих прихожанок.

– Опять лгать собрались? И часто вы так поступаете?

– Это будет белая ложь, Мэд, – с легкой досадой ответил он.

Неужели никому не дано понять противоречивый характер его деятельности?

– Или же, – он решил держаться ближе к делу, – ты можешь последовать совету Гарриет и заполнить это древо всякой всячиной – тоже мысль интересная. Потому что некоторые вещи лучше оставлять в прошлом.

– Почему?

– Потому что только в прошлом они имеют смысл.

– Но мой папа не в прошлом. Он и сегодня – мой папа.

– Конечно, – смягчился преподобный. – Я к чему веду речь: если звонить в приют Всех Святых, то мне это будет сделать проще. Там скорее пойдут на контакт со мной, потому что мы с ними – служители Церкви. Тебе, наверное, тоже проще говорить о школьных делах с ребятами из школы.


Мадлен удивилась. Ей всегда было непросто разговаривать с ребятами из школы.

– Да, понимаю. – Теперь он думал о том, что лучше бы не ввязываться в эту историю. – Попроси маму, пусть она сама позвонит. Как-никак это касается ее мужа; я уверен, ей пойдут навстречу. Возможно, там затребуют свидетельство о браке или какой-нибудь аналогичный документ, но это не станет препятствием.

Мадлен замерла.

– Я передумала, – сказала она, торопливо выводя два слова на клочке бумаги. – Вот папино имя. – Добавив номер домашнего телефона, она передала листок священнику. – Когда вы сможете позвонить?

Тот взглянул на имя:

– Кальвин Эванс?! – От удивления он отпрянул.



Обучаясь на богословском факультете Гарварда, Уэйкли в качестве вольнослушателя посещал лекции по химии. Перед ним стояла цель: выяснить, как вражеский лагерь трактует Сотворение мира, чтобы опровергнуть эту ересь. Но после годового курса химии он почувствовал, что увяз. Вследствие новых знаний в области атомов, материи, элементов и молекул ему становилось все труднее считать, что Господь создал что бы то ни было. Взять хоть небеса, хоть землю. Хоть пиццу.

Для священнослужителя в пятом поколении, выбравшего один из самых престижных в мире факультетов богословия, это выросло в серьезнейшую проблему. Дело касалось не только ожиданий его родни; дело касалось самой науки. Наука требовала того, на чем крайне редко настаивало избранное им поле деятельности: она требовала доказательств. И средоточием этих доказательств стал некий молодой человек. Звали его Кальвин Эванс.

Эванс приехал в Гарвард для участия в круглом столе по проблемам ДНК, и Уэйкли, не зная, куда себя девать субботним вечером, решил послушать выступления. Эванс, оказавшийся намного моложе всех прочих участников, говорил очень мало. Другие ученые рассуждали на своем птичьем языке о разрыве и образовании химических связей в результате каких-то «эффективных столкновений». Уэйкли, честно сказать, малость приуныл. Но один из ораторов продолжал разглагольствовать о том, что реальные изменения становятся возможны только под воздействием кинетической энергии. Тогда один из участников попросил привести пример «неэффективного столкновения» – чего-то такого, что не обладает энергией и никогда не изменяется, но оказывает заметное воздействие. Эванс нагнулся к своему микрофону и произнес только одно слово: «Религия». После чего встал и вышел из зала.



На Уэйкли так подействовало упоминание религии, что он решил написать об этом Эвансу. К его вящему удивлению, Эванс ответил, тогда он обратился к нему вновь – и Эванс вновь ответил, причем сразу. К согласию они так и не пришли, но явно прониклись симпатией друг к другу. Благодаря этому их переписка, освобожденная от барьеров науки и религии, перешла в личную плоскость. Лишь тогда они узнали, что объединяет их не только возраст, но и почти фанатичное увлечение водными видами спорта (Кальвин занимался греблей, а сам он – серфингом) и страсть к солнечной погоде. Кроме того, ни у одного, ни у другого не было девушки. Ни одного ни другого не удовлетворяло обучение в магистратуре. Ни один ни другой не знал, чего ждать от жизни после выпуска.

Но потом Уэйкли все испортил, упомянув, что идет по стопам отца. И спросил, не обстоит ли дело точно так же у Кальвина. В ответ Кальвин написал ему прописными буквами, что ненавидит своего отца и надеется, что того нет в живых.

Уэйкли был потрясен. Он сразу понял, что отец Эванса нанес ему тяжелую рану и что такая сыновняя ненависть могла вырасти лишь на самой бессердечной почве. На почве доказательств.

Несколько раз он садился писать Эвансу, но не мог найти нужных слов. Он. Проповедник. Автор почти законченной магистерской диссертации на тему «Необходимость утешения в современном обществе». В ответ – ни слова.

Их дружба по переписке прервалась.

После окончания университета он в одночасье потерял отца. Приехал на похороны в Коммонс и решил остаться. Присмотрел небольшой домик у пляжа, взял на себя отцовский приход и расчехлил доску для серфинга.

Через несколько лет он узнал, что Эванс тоже обосновался в Коммонсе. В это трудно было поверить. Бывают ли такие совпадения? Но пока он собирался с духом, чтобы восстановить отношения со своим ныне прославленным другом, жизнь Эванса унесла нелепая случайность.

Пронесся слух, что отслужить панихиду по ученому желающих не находится. Уэйкли предложил свои услуги. Он чувствовал, что обязан отдать дань уважения одному из немногих, кем искренне восхищался, и в меру своих сил направить душу Эванса к месту упокоения. Да и любопытство не давало покоя. Кто придет на прощание? Кто будет оплакивать этого блистательного ученого?

Ответ: женщина и собака.



– Если потребуется, – добавила Мадлен, – скажите им, что мой папа был гребцом.



Уэйкли помолчал, вспоминая непривычно длинный гроб.

И попытался дословно восстановить то, что сказал девушке, стоявшей на краю могилы. «Соболезную вашей утрате»? Возможно. Он намеревался побеседовать с ней после службы, но она ушла вместе со своей собакой, даже не дослушав заключительную молитву. Он решил ее навестить, но не знал ни имени, ни адреса; узнать и то и другое не составляло особых трудностей, но он отказался от этих планов. Нечто в ее внешности подсказывало, что заводить с ней беседы о душе Эванса не стоит.

Долгие месяцы его мучили мысли о краткости жизненного пути Эванса. Мало сыщется людей, которые в полном смысле слова занимаются важным делом и совершают открытия, способные многое изменить. Эванс проскользнул в расщелину непознанного и исследовал вселенную таким способом, от которого полностью открещивалось богословие. И в течение очень краткого периода Уэйкли ощущал себя к этому причастным. Но то было прошлое, а теперь пришло настоящее. Он сделался проповедником и в науке не нуждается. А нуждается он в более изобретательных способах убедить прихожан жить достойно, не причинять друг другу вреда, вести себя прилично. И в конце концов, невзирая на мучившие его сомнения, его стали титуловать преподобным, но мысли о необыкновенном Эвансе не давали ему покоя. А теперь перед ним стояло дитя, называющее себя дочерью Эванса. Воистину неисповедимы пути Господни.

– Давай уточним, – сказал он, – мы с тобой говорим о Кальвине Эвансе, который лет пять назад погиб в результате несчастного случая.

– Из-за поводка, но в принципе все верно.

– Так-так, – сказал он. – Но остается один щекотливый вопрос. У Кальвина Эванса не было детей. Вообще говоря, он даже не был… – Уэйкли осекся.

– Не был – что?

– Ничего, – быстро ответил он.

Совершенно очевидно, что эта девчушка ко всему оказалась незаконнорожденной.

– А здесь у тебя что? – Он указал на пожелтевшую газетную вырезку, торчавшую из ее тетрадки. – Еще какое-то задание?

– Мне велели принести семейное фото, – сказала она, доставая вырезку, еще влажную от собачьей слюны. Эту бумажку она держала бережно, как уникальную ценность. – Это единственный снимок, где мы все вместе.

Он с осторожностью развернул вырезку. Это была статья о похоронах Кальвина Эванса, а на фото он узнал все ту же молодую женщину с собакой: их сфотографировали со спины, но их опустошенность была видна невооруженным глазом: они смотрели, как земля принимает тот самый гроб, который он благословил. Его захлестнула тоска.

– Но, Мэд, разве это может считаться семейным портретом?

– А как же: это моя мама, – Мадлен указала на спину Элизабет, – это Шесть-Тридцать. – Она указала на собаку. – Я у мамы внутри, вот тут… – Она вновь указала на Элизабет, – а в этом ящике лежит мой папа.