Уроки химии

На протяжении всего кулинарного процесса Элизабет без тени улыбки внушала своим зрителям, что их ждет нелегкое испытание, но они, по ее мнению, люди изобретательные и способные, она в них верит. Странная это была передача. Не совсем развлекательная. Но сродни альпинизму. Вроде даже удовольствие доставляет, но лишь когда восхождение завершено.

Тем не менее Гарриет и Мадлен, затаив дыхание, ежедневно смотрели «Ужин в шесть» в полной уверенности, что каждый новый выпуск будет последним.



Мадлен открыла библиотечную книгу и теперь изучала гравюру, которая изображала человека, зубами впившегося другому в бедро.

– А люди вкусные?

– Почем я знаю? – Гарриет раскладывала на тарелке сырные кубики. – Смотря как приготовить. У твоей мамы, думаю, кто угодно вкусным получится.

«Кроме мистера Слоуна, – добавила она про себя. – Потому как у него нутро гнилое».

Мадлен кивнула:

– Всем нравится, как мама готовит.

– Кому это «всем»?

– Всем ребятам, – ответила Мадлен. – Теперь многие приносят в школу такие же обеды, как у меня.

– Надо же, – удивилась Гарриет. – Остатки? Что с вечера недоедено?

– Да.

– Их матери смотрят программу твоей мамы?

– Думаю, смотрят.

– Правда?

– Конечно, – подчеркнула Мадлен, как будто Гарриет туго соображала.

Гарриет по умолчанию считала, что аудитория программы «Ужин в шесть» невелика; это подтверждала и сама Элизабет, которая признавалась, что ее шестимесячный испытательный срок близится к концу, что за каждый выпуск нужно биться и надежды на возобновление контракта почти не осталось.

– Но ты же можешь пойти им навстречу? – спрашивала Гарриет, пряча свое расстройство. Она обожала смотреть программу Элизабет. – Попробуй хотя бы улыбнуться, что ли.

– Улыбнуться? – переспрашивала Элизабет. – Разве хирург улыбается, когда вырезает аппендикс? Нет. А ты бы стала от него требовать улыбок? Нет. Приготовление пищи, как и хирургия, требует сосредоточенности. Между тем Фил Лебенсмаль настаивает, чтобы я разговаривала со зрителями как с недоумками. Я на это не пойду, Гарриет, я не собираюсь поддерживать миф о никчемности женщин. Захотят меня прикрыть – пускай. Найду себе другое занятие.

«Может, и найдешь, – сказала про себя Гарриет, – да только платить тебе будут в разы меньше». Элизабет, благодаря телевизионным заработкам, смогла сдержать свое слово: теперь Гарриет работала у нее на платной основе и недавно получила самый первый чек. Стоит ли говорить, что у нее сразу как будто крылья на плечах выросли.

– Ты же знаешь, я всегда за тебя, – осторожно начала Гарриет, – но ты хотя бы вид сделай, что идешь на уступки. Подыграй начальству малость.

Элизабет склонила голову:

– Подыграть?

– Ну, ты меня понимаешь, – сказала Гарриет. – У тебя голова на плечах есть. А мистеру Пайну или хлыщу Лебенсмалю это как нож острый. Ты же знаешь, что это за народ – мужчины.

Элизабет поразмыслила. Нет, она не знает, что это за народ – мужчины. Такое впечатление, что рядом с ней мужчины, за исключением Кальвина и ее покойного брата Джона, а также доктора Мейсона и, возможно, Уолтера Пайна, всегда проявляли самые худшие свои качества. У них возникало желание шпынять ее, лапать, поправлять, а то и затыкать ей рот, командовать ею и помыкать. Она не понимала, почему они не могут просто относиться к ней как к человеку и коллеге, как к равной, знакомой, а то и незнакомой – как к обыкновенной прохожей, то есть автоматически проявлять уважение до тех пор, покуда не станет известно, что на заднем дворе у нее зарыта куча трупов.

Единственной ее близкой подругой оставалась Гарриет, они во многом соглашались, но в том, что касалось мужчин, – ни в какую. Гарриет твердила, что мужчины представляют собой другой мир, отличный от женского. С мужчинами надо осторожно, они натуры хрупкие и попросту не способны разглядеть в женщине ум или профессионализм, превосходящий их собственный.

– Гарриет, это смехотворно, – возражала Элизабет. – И мужчины, и женщины – люди. Как люди, мы лишь продукт своей среды, жертвы нашей никудышной системы образования; мы сами решаем, как себя вести. Короче говоря, принижение женщин в сравнении с мужчинами, как и возвышение мужчин в сравнении с женщинами, не обусловлено биологическими причинами. Это явление культуры. И начинается оно с двух слов: «розовый» и «голубой». С этого момента все стремительно летит кувырком.

Кстати, о никудышных системах образования: не далее как на прошлой неделе ее вызвали в школу по поводу сходной проблемы. Выяснилось, что Мадлен отказывается участвовать в играх для девочек – таких, например, как дочки-матери.

– Мадлен стремится к тем занятиям, которые больше подходят мальчикам, – сетовала Мадфорд. – Это нехорошо. Вы-то сами, очевидно, считаете, что место женщины – дома, если судить по вашей… – она слегка кашлянула, – телепрограмме. Так поговорите с дочерью. На этой неделе она изъявила желание дежурить в школьном патруле.

– И в чем проблема?

– В том, что туда принимают только мальчиков. Мальчики защищают девочек. Потому что они крупнее.

– Но Мадлен – самая высокая у вас в классе.

– Это еще одна проблема, – сказала Мадфорд. – Ее рост причиняет мальчикам дискомфорт.



– Так что нет, Гарриет, – резко сказала Элизабет, возвращаясь к обсуждаемой теме. – Подыгрывать я не стану!

Гарриет чистила запущенный ноготь, пока Элизабет разглагольствовала о женщинах, которые принимают свое подчиненное положение как ниспосланное свыше, будто полагая, что более мелкие тела служат биологическим признаком мелкого ума, что они от природы неполноценны, хотя и очаровательны. Хуже того, объясняла Элизабет, многие женщины внушают подобные убеждения своим детям, используя такие фразы, как «Мальчишки есть мальчишки» или «Чего хотеть от девочек?».


– Что у женщин в голове? – требовательно вопрошала Элизабет. – Почему они принимают эти стереотипы? И более того – увековечивают. Неужели они не знают о доминирующей роли женщин в скрытых племенах Амазонки? Разве Маргарет Мид нынче не печатают?

Умолкла она лишь тогда, когда Гарриет встала, давая понять, что не желает больше слушать малопонятные длинные слова.



– Гарриет… Гарриет! – окликала Мадлен. – Ты меня слушаешь? Гарриет, что с ней случилось? Она тоже умерла?

– Кто «она»? – рассеянно спросила Гарриет, сокрушаясь, что никогда не читала Маргарет Мид: не эта ли дама написала «Унесенные ветром»?[22]

– Крестная.

– Ах вот ты о ком, – протянула она. – Понятия не имею. И вообще в строгом смысле это могла быть вовсе не крестная. И даже не крестный.

– Но ты же сама говорила…

– Так то была фея-крестная, которая помогала деньгами приюту, где вырос твой папа. Я только ее имела в виду. Фею-крестную. И она – хотя это вполне мог быть крестный отец, между прочим… то ли он, то ли она… в общем, давали деньги на всех воспитанников приюта. Не только на твоего папу.

– И кто же это все-таки был?

– Без понятия. Да какая разница? Так ли это важно? Фея-крестная по-научному называется «филантроп». Состоятельный человек, который дает средства на благое дело. Например, Эндрю Карнеги – на библиотеки его имени. Хотя тебе полезно знать, что филантропия создает лазейку для уклонения от налогов, поэтому ее не всегда вершат в ущерб себе. У тебя других уроков, что ли, нету, Мэд? Кроме этого треклятого древа?

– Пожалуй, напишу-ка я в папин приют и узнаю, кто такой был этот фей-крестный. Тогда я смогу внести его имя в фамильное древо – хотя бы в виде желудя. Не на целую ветвь, а так…

– Нет. Во-первых, на фамильном древе желуди не растут. Во-вторых, крестные, то есть филантропы, – это частные лица; в приюте нипочем не раскроют имя благодетеля. И в-третьих, про филантропа нельзя сказать ни «фей-крестный», ни «фея – крестный отец». Фея – всегда женщина.

– А иначе получится организованная преступность? – спросила Мадлен.

Разрываясь между изумлением и досадой, Гарриет шумно выдохнула:

– Суть-то в чем: крестных родителей на фамильном древе не изображают. Во-первых, это не кровная родня, во-вторых, они себя не рассекречивают. Иначе их на части станут рвать, требуя денег.

– Но таиться нехорошо.

– Когда как.

– А у тебя есть тайны?

– Нет, – солгала Гарриет.

– А у моей мамы, как думаешь, есть?

– Нету, – ответила Гарриет и в данном случае не покривила душой.

Как бы ей хотелось, чтобы Элизабет держала свои тайны – или хотя бы мнения – при себе.

– А теперь давай заполним это древо чем бог на душу положит. Учительница все равно не разберется, а мы с тобой еще успеем посмотреть мамину программу.

– Хочешь, чтобы я соврала?

– Мэд… – Гарриет начала досадовать. – Разве я велела тебе говорить неправду?

– А разве у фей нет крови?

– Конечно, у фей есть кровь! – взвизгнула Гарриет и прижала ко лбу ладонь. – Давай на время прервемся. Иди воздухом подыши.

– Но…

– Позови Шесть-Тридцать, в мячик с ним поиграй.

– Мне ведь еще задано фотографию принести, Гарриет, – добавила Мадлен. – Чтобы на ней была семья в полном составе.

Под столом Шесть-Тридцать положил голову на ее острую коленку.

– Семья в полном составе, – подчеркнула Мадлен. – Это значит, что на снимке обязательно должен быть и мой папа.

– Нет, совсем не обязательно.

Шесть-Тридцать вылез из-под стола и направился в спальню Элизабет.

– Если не хочешь играть в мячик, бери с собой Шесть-Тридцать и ступайте в библиотеку. У тебя книжки давно просрочены. Как раз успеешь вернуться к маминой передаче.

– Не хочу.

– Ну знаешь, иногда нам всем приходится что-нибудь делать через не хочу.