Уроки химии

– Вам удалось раздобыть специальное оборудование, которое мне понадобится? – спросила она. – Горелку Бунзена? Осциллограф?

– Насчет этих вещей… – начал он. – Дело в том, что большинство хозяек не пользуются такими приборами. Но я сумел закрыть почти все другие позиции вашего списка: у нас есть всевозможная утварь, миксер…

– Газовая плита?

– Само собой.

– Установка для промывания глаз, разумеется.

– А… а как же, – пробормотал он, имея в виду кухонную раковину.

– Пожалуй, горелку Бунзена можно добавить и позже. Очень полезная штука.

– Не сомневаюсь.

– А что там с рабочими поверхностями?

– Вы запросили нержавеющую сталь, но она не вписывается в наш бюджет.

– Хм… странно, – протянула она. – Химически стойкие поверхности обычно весьма недороги.

Уолтер покивал, как будто и сам удивился, но покривил душой. Столешницы приобретались по его указанию: из ламината с веселеньким рисунком, как бы усыпанные сверкающим золотистым конфетти.

– Послушайте, – сказал он, – наша с вами цель мне ясна: приготовление рациональных блюд – вкусных и питательных. Но мы не можем отталкивать зрительскую аудиторию. Процесс готовки необходимо сделать привлекательным. Вы же понимаете. Веселым.

– Веселым?

– Иначе никто нас не будет смотреть.

– Но приготовление пищи – занятие не легкомысленное, – объяснила она. – Это серьезное дело.

– Вот-вот, – поддакнул он. – Однако некоторый оживляж был бы ему только на пользу, вы согласны?

Элизабет нахмурилась:

– Особой пользы не вижу.

– Ну хорошо, – сказал он, – тогда, может быть, все же чуточку веселья? Самую малость. – Для наглядности он почти сомкнул кончики указательного и большого пальца. – Такусенькую, Элизабет: вы и сами уже, наверное, поняли, что на ТВ действуют незыблемые правила.

– Вы имеете в виду правила приличия, – сказала она. – Стандарты.

– Приличия? Стандарты? – переспросил он, думая о Лебенсмале. – Нет. Я имею в виду реальные правила. – Он принялся считать на пальцах. – Правило номер один: развлекай. Правило номер два: развлекай. Правило номер три: развлекай.

– Но я – не затейница. Я – химик.

– Совершенно верно, – сказал он, – однако на телевидении вы – химик-затейник. И знаете почему? Отвечу в двух словах. Дневной эфир. Дневной. Да меня от одного этого слова уже клонит в сон. А вас?

– Нисколько.

– Ну что ж, наверное, это потому, что вы – ученый. Вы даже знаете, что такое циркадные ритмы.

– Это все знают, Уолтер. Моя четырехлетняя дочь знает, что такое циркадные…

– Вы хотите сказать, пятилетняя, – перебил он. – Если Мадлен взяли в подготовительный класс, ей должно быть по меньшей мере пять лет.

Элизабет махнула рукой, как бы веля ему не отвлекаться.

– Вы говорили о циркадных ритмах.

– Правильно, – согласился он. – Как вам известно, человеческий вид биологически запрограммирован на сон дважды в сутки: краткий сон после обеда и восемь часов ночью.

Она кивнула.

– Только большинство из нас пренебрегает дневным сном из-за работы. И, говоря «большинство из нас», я имею в виду американцев. В Мексике такой проблемы нет, нет ее ни во Франции, ни в Италии, ни во многих других странах, где за обедом выпивают даже больше нашего. Но факт остается фактом: в послеобеденное время эффективность нашей деятельности падает. У телевизионщиков есть такое понятие: «зона послеобеденной депрессии». Когда приступать к важным задачам уже поздно, а уходить домой еще рано. Род деятельности при этом не важен: домохозяйка, четвероклассница, каменщик, предприниматель – не застрахован никто. В промежутке с тринадцати тридцать одной и до шестнадцати сорока четырех полноценная жизнь затухает. Фактически это мертвая зона.

Элизабет вздернула бровь.

– Хоть я и сказал, что никто от этого не застрахован, – продолжил он, – наибольшая опасность подстерегает домохозяек. Ведь в отличие от четвероклассницы, которая может отложить учебник, или бизнесмена, который может притвориться, что слушает, домохозяйка вынуждена даже через силу заниматься делами. Нужно уложить детей на тихий час, а иначе вечером начнется кромешный ад. Нужно протереть пол, а иначе кто-нибудь поскользнется на лужице разлитого молока. Нужно выбежать в магазин, иначе в доме будет нечего есть… Кстати, – продолжил он после паузы, – вы замечали, что женщины всегда говорят именно «выбежать»? Не «выйти», не «сходить», не «зайти». Именно «выбежать». О чем и речь. У домохозяйки гиперэффективность просто зашкаливает. И хотя дел у нее всегда по горло, ей потом еще и ужин готовить. Так она долго не протянет, Элизабет. Ей грозит инфаркт или инсульт, ну или как минимум дурное расположение духа. А все потому, что она, в отличие от своей дочери-четвероклассницы, не позволяет себе волынить или, в отличие от мужа, изображать деятельность, находясь в потенциально фатальном временнóм промежутке – в зоне послеобеденной депрессии.

– Классическая нейрогенная дисфункция, – кивнула Элизабет. – Мозг не получает необходимого количества отдыха, что приводит к снижению исполнительной функции и повышению уровня кортикостерона. Восхитительно. Но какое отношение это имеет к телевидению?

– Самое прямое, – сказал он. – Поскольку спасение от этой неврологической… ну, дисфункции, как вы ее называете, – дневные телепередачи. В отличие от утренних или вечерних телепередач, дневные позволяют мозгу расслабиться. Внимательно просмотрите программу, и вы убедитесь, что это и правда так: с половины второго до пяти показывают лишь детские передачи, мыльные оперы и викторины. То есть ничего такого, что требует активной мозговой деятельности. И все это сделано намеренно: телевизионное руководство признаёт, что между этими часами зрители полумертвы.

Элизабет представила своих бывших коллег из Гастингса. Они и вправду были полумертвыми.


– В каком-то смысле, – продолжал Уолтер, – мы предоставляем общественно полезную услугу. Людям, особенно замотанным домохозяйкам, мы даем отдых, в котором они так нуждаются. И главное здесь – детские передачи: они выполняют роль своего рода электронного бебиситтера; таким образом, у матерей появляется шанс восстановить силы перед следующим этапом.

– И под «этапом» имеется в виду…

– Приготовление ужина, – продолжил он, – здесь вступаете вы. Ваша программа выйдет в эфир в четыре тридцать, как раз в то время, когда зрители будут выходить из послеобеденной депрессии. Это сложное временнóе окно. Исследования показывают, что большинство домохозяек испытывают наибольший стресс именно в это время суток. За очень короткий промежуток времени им необходимо сделать многое: приготовить ужин, накрыть на стол, созвать детей – перечень длинный. Но они все еще испытывают усталость и подавленность. Вот почему именно этот временной промежуток – такой ответственный. Тот, кто обращается к ним в этот момент, должен заряжать их энергией. Вот почему я совершенно серьезно говорю, что ваша работа – развлекать. Вы должны вернуть этих людей к жизни, Элизабет. Вы должны их разбудить.

– Но…

– Помните, когда вы ворвались в мой офис?.. Была как раз вторая половина дня. И хоть я находился в послеобеденной депрессии, вы меня растормошили, и могу заверить вас, что статистически это почти невозможно: уж я-то знаю, я на дневном вещании собаку съел… Потому-то я и понял: если вам удалось заставить меня к вам прислушаться, то наверняка вы сможете заставить и других себя слушать. Я верю в вас, Элизабет Зотт, верю в вашу миссию – рациональное питание, но это не просто приготовление ужина. Поймите вот что: вы должны сделать так, чтобы это выглядело хотя бы немного весело. Если бы я хотел, чтобы вы усыпили зрителей, я бы поставил вас с вашими прихватками на половину третьего.

Элизабет призадумалась.

– Да, под таким углом я не рассматривала…

– Это телевизионная наука, – сказал Уолтер. – О ней мало кто знает.

Элизабет молча встала, взвешивая его слова.

– Но я не веселушка, – возразила она после небольшой паузы. – Я ученый.

– Ученые тоже бывают веселыми.

– Назовите хотя бы одного.

– Эйнштейн! – выпалил Уолтер. – Эйнштейна все обожают.

Элизабет обдумала этот пример.

– Да, от его теории относительности не оторваться.

– Вот видите? Совершенно справедливо!

– Однако его жене, которая тоже была физиком, никогда не отдавали должное за…

– И снова в точку! Жены! А как разбудить этих эйнштейновских жен? Тут и пригодятся все проверенные временем телеспособы побудки: юмор, одежда, авторитет – и, конечно, еда. Допустим, решили вы устроить званый ужин: голову даю на отсечение – прийти захотят все.

– Никогда не устраивала званых ужинов.

– Быть такого не может, – сказал он. – Держу пари: вы с мистером Зоттом постоянно устраивали…

– Мистера Зотта не существует в природе, Уолтер, – перебила его Элизабет. – Я одинокая женщина. А если совсем честно, то замужем никогда и не была.

– Ох! – выдохнул Уолтер, заметно пораженный. – Ну-ну. Это уже интересно. А можно вас попросить… Только не поймите превратно: можно вас попросить никогда об этом не заикаться? В особенности Лебенсмалю, моему боссу? И вообще… никому?

– Я любила отца Мадлен, – объяснила она, слегка наморщив лоб. – Дело в том, что я не могла выйти за него замуж.

– У вас была интрижка, – сочувственно предположил Уолтер, понизив голос. – Он изменял жене. Верно?

– Нет, – покачала она головой. – Мы любили друг друга безраздельно. На самом деле мы жили вместе на протяжении…

– Это еще одна тема, которой нельзя касаться ни под каким видом, – перебил Уолтер. – Никогда.

– …на протяжении двух лет. Мы были родственными душами.

– Тоже красиво. – Уолтер прочистил горло. – Я считаю, ничего предосудительного тут нет. И все же распространяться на эту тему мы не будем. Никогда. Впрочем, я уверен, что вы с ним планировали впоследствии заключить брак.

– Нет, не планировали, – спокойно возразила она. – Но если говорить по существу, он умер. – И ее лицо затуманилось отчаянием.

Уолтер был потрясен таким преображением ее характера. От нее исходили особые флюиды авторитетности, которые – он знал – только выиграют перед камерой, но была в ней и необычайная хрупкость. Бедняжка. В порыве сочувствия он ее обнял.

– Скорблю до глубины души, – сказал он, притягивая к себе Элизабет.

– Я тоже. – Она уткнулась ему в плечо. – Я тоже.

Уолтер содрогнулся. Какое одиночество! Он погладил ее по спине, как Аманду, выражая по мере сил не просто жалость, но понимание. Случалось ли в его жизни такое же чувство? Нет. Но теперь он хотя бы догадывался, как оно выглядит.

– Извините, – сказала, отстраняясь, Элизабет и сама удивилась, до чего же ей было необходимо это его прикосновение.

– Все нормально, – мягко сказал он. – Вы столько пережили.

– В любом случае, – Элизабет выпрямилась, – напрасно я распустила язык. В свое время меня за это уволили.

Уолтер содрогнулся – уже третий раз на дню. «За это» – то есть за что? Ее уволили за убийство сожителя? Или за рождение внебрачного ребенка? И первое, и второе было равновероятно, но он бы предпочел, чтобы дело ограничилось вторым толкованием.