Уроки химии
Часть 18 из 70 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Из-за поводка.
Он отступил еще на шаг.
– Это печально, – повторил он, легко махнув рукой у ее лица, чтобы посмотреть, как она отреагирует. И вправду. Никак.
В отдалении показался священник.
– Представление, похоже, начинается. – Он стал озвучивать происходящее. – Все рассаживаются по местам, проповедник открывает Библию, а… – журналист откинулся на спинку скамьи – посмотреть, не идет ли кто еще со стоянки, – а близких как не было, так и нет. Где же родственники? В первом ряду – ни души. Как видно, и впрямь тот еще был сумасброд.
Он оглянулся, рассчитывая на ее реакцию, и, к своему удивлению, обнаружил, что Элизабет поднимается с места.
– Мэм, – сказал он, – вам не обязательно тут находиться до конца; все же понимают вашу ситуацию. – (Пропустив мимо ушей его слова, она только проверила, на месте ли сумочка.) – Что ж, если вы уходите, позвольте мне хотя бы вас проводить. – Он потянулся к ее локтю, но при первом же прикосновении Шесть-Тридцать зарычал. – Да ладно тебе, – фыркнул чужак. – Я только помочь хотел.
– Не был он сумасбродом, – процедила Элизабет сквозь зубы.
– Ой… – Журналист растерялся. – Да. Нет. Конечно же не был. Простите. Услышу всякое – потом повторяю. Сплетни, сами понимаете. Прошу меня извинить. Просто мне с ваших слов показалось, будто вы не слишком хорошо его знали.
– Этого я не говорила.
– Кажется, вы…
– Я сказала, что знала его не слишком долго. – У нее дрогнул голос.
– Вот-вот, и я о том же, – примирительно ответил он и вновь потянулся к ее локтю. – Знали вы его недолго.
– Не прикасайтесь ко мне.
Отдернув локоть, она вместе с псом зашагала по бугристой лужайке, безошибочно огибая каменных ангелов и увядшие цветники, как и позволяло ей стопроцентное зрение, а потом, окинув взглядом пустующий первый ряд, села на стул прямо напротив длинного черного ящика.
Дальше все шло по обычному сценарию: печальные взоры, замызганная лопата, набившая оскомину проповедь, непонятные заупокойные молитвы. Но когда по крышке гроба застучали первые комья земли, Элизабет, прервав речь священника, сказала: «Дайте пройти». А затем развернулась и вместе с Шесть-Тридцать ушла.
Путь домой оказался долгим: шесть миль, на каблуках, в трауре – хорошо еще, что она была не одна. Странное получилось зрелище: с одной стороны, и сам маршрут, который попеременно вел их то запущенными кварталами, то ухоженными, и тот контраст, который образовали бледная как мел женщина и еле живой пес, а с другой – непотребное буйство ранней весны. Всюду на их пути, даже в самых унылых переулках, сквозь тротуарные трещины пробивались травы, а цветочные клумбы заявляли о себе едва ли не хвастливым криком, и вся эта свежесть источала легкие ароматы в надежде создать неповторимую композицию. И в эпицентре этого буйства только они двое были живыми мертвецами.
Вначале за ней еще следовал катафалк, и водитель уговаривал ее сесть в кабину, напоминая, что на каблуках ей не продержаться и пятнадцати минут, что время так и так оплачено, что собачку взять он, к сожалению, не сможет, но кто-нибудь да подберет – сзади еще машины едут. Его увещеваний она не слышала, как до этого в упор не видела назойливого щелкопера, и в конце концов, когда суета улеглась, Элизабет и Шесть-Тридцать сделали то единственное, что имело смысл: продолжили свой путь.
На другой день, когда оставаться дома не было сил, а пойти оказалось некуда, они вернулись на работу.
Что стало настоящим испытанием для ее коллег. Те уже исчерпали весь набор подобающих фраз. Мои соболезнования. Любая помощь. Какое несчастье. Хотя бы не мучился. Если что, я рядом. Царствие небесное. Поэтому ее обходили стороной.
– Отдыхайте, сколько потребуется, – сказал Донатти на похоронах, положив руку ей на плечо и одновременно с удивлением отметив, что черный цвет ей совсем не к лицу. – Если что, я рядом.
Впрочем, при виде Элизабет, сидящей в забытьи на лабораторном табурете, начальника тоже как ветром сдуло. Позже, когда до Элизабет дошло, что каждый готов «быть рядом», только если ее самой «рядом» нет, она все же последовала совету Донатти и поднялась с места.
Ноги сами привели ее в лабораторию Каль-вина.
– Не умереть бы, – прошептала она у порога.
Шесть-Тридцать прижался головой к ее бедру, умоляя не ходить дальше, но она все равно отворила дверь; они вошли. На них локомотивом налетел тяжелый запах дезинфекции.
Что за странные создания – люди, думал Шесть-Тридцать: всю жизнь постоянно борются с грязью, а после смерти именно туда и ложатся, причем добровольно. Во время похорон его очень удивило то количество земли, которое потребовалось для засыпки Кальвинова гроба, а оценив скромный размер лопаты, приготовленной для заполнения выкопанной ямы, он уже собрался предложить для этой цели свои задние лапы. Вот и теперь, в лаборатории, всплыл вопрос грязи, только в обратном смысле. Все следы Кальвина были уничтожены. Шесть-Тридцать наблюдал за стоящей посреди лаборатории Элизабет – от ужаса на ней не было лица.
Его блокноты и тетради убрали с глаз долой. Рассовали по коробкам и сдали в архив, а руководство Гастингса, сидя как на иголках, выжидало, не явится ли за ними кто-нибудь из ближайших родственников. Разумеется, ее саму, которая лучше всех знала и понимала детали его исследований, да и связана с ним была теснее, чем предполагают любые узы, даже не рассматривали в качестве «родственницы».
В лаборатории остался только один предмет: пластмассовый ящик, куда побросали его личные вещи: ее фото, несколько пластинок Фрэнка Синатры, пару леденцов от кашля, теннисный мяч, собачьи лакомства, а на самом дне оказался ланч-бокс; в нем – эта мысль отдалась душевной болью, – вероятно, все еще лежал сэндвич, который она приготовила Кальвину девять дней назад.
Но когда она откинула крышку, у нее чуть не разорвалось сердце. Внутри синела маленькая коробочка. А в этой коробочке лежало кольцо с бриллиантом, самым большим из виденных ею маленьких бриллиантов.
В этот миг из-за двери показалась голова мисс Фраск.
– Вот вы где, мисс Зотт. – На шее у мисс Фраск удавкой болтались украшенные стразами очки фасона «кошачий глаз». – Это я – мисс Фраск, узнаёте? Из отдела кадров. – Она замешкалась. – Не хотела вас беспокоить. – (Дверь приоткрылась чуть шире.) – Но… – И тут ей бросилось в глаза, что Элизабет перебирает содержимое ящика. – Ой, мисс Зотт, тут ничего нельзя трогать. Это же его личные вещи; да, я в курсе… ну… что у вас… что вы с мистером Эвансом состояли в совершенно особых отношениях, но мы должны… по закону… хотя бы немного выждать, не заявит ли свои права кто-нибудь другой – брат, племянник, в общем, кровный родственник. Вы же понимаете. Ничего личного – ни против вас, ни против вашей… привязанности, что ли; ни в коем разе не смею осуждать. Но без документа, в котором бы подтверждалось его намерение оставить вам свое имущество, мы, к сожалению, вынуждены следовать букве закона. Его текущие наработки мы сохранили. Они уже в надежном месте, под замком. – Фраск запнулась, окидывая Элизабет беглым взглядом. – Как ваше самочувствие, мисс Зотт? Боюсь, как бы у вас не случился обморок. – А когда Элизабет слегка наклонилась вперед, мисс Фраск широко распахнула дверь и переступила через порог.
После того случая в кафетерии, когда Эдди посмотрел на Зотт так, как никогда не смотрел на мисс Фраск, та просто возненавидела эту Зотт.
– Поднимался сегодня в лифте, – млея, рассказывал Эдди, – и вошла мисс Зотт. Четыре этажа вместе проехали.
– Славно поболтали? – процедила сквозь зубы Фраск. – Узнал, какой у нее любимый цвет?
– Еще нет, – ответил он. – В следующий раз обязательно узнаю. Клянусь, она обалденная.
С тех пор по крайней мере дважды в неделю мисс Фраск выслушивала, какие именно достоинства Зотт следует считать обалденными. Зотт то, Зотт это – она не сходила у Эдди с языка; впрочем, на том этапе все разговоры были только о ней. Зотт, Зотт, Зотт. Уже в печенках у нее сидела эта Зотт.
– Думаю, излишне говорить, – снова подала голос Фраск, опуская свою пухлую ладонь на спину Зотт, – что вам нет необходимости появляться на работе… а тем более здесь. – Она мотнула головой на стены, которые прежде не отпускали Кальвина. – От этого один вред. Вы еще не пережили утрату, вам нужно больше отдыхать. – Ее ладонь елозила вверх и вниз в неуклюжем поглаживании. – Я-то знаю, что люди говорят, – намекала она на свою роль эпицентра всех гастингских сплетен, – да и вы сами наверняка в курсе, – продолжала она, будучи уверенной, что Элизабет как раз не в курсе, – но лично я считаю: не важно, бесплатно ли мистеру Эвансу доставалось молоко или нет, – его безвременная кончина в любом случае не умаляет боли вашей утраты. А вообще говоря, я так считаю: раз молоко ваше, то вам и решать, не пора ли его сквасить.
На-ка, получи, удовлетворенно подумала она. Пусть теперь и Зотт знает, что люди говорят.
Потрясенная этими словами, Элизабет подняла взгляд на Фраск. Ей подумалось, что это особое умение: выбрать самый неподходящий момент для самого неподходящего высказывания. И не исключено, что своей должностью в отделе кадров Траск обязана именно этому умению проявлять беспросветную, жизнерадостную тупость, которая позволяет даже плюнуть в душу скорбящему.
– Я, собственно, вас искала, чтобы обсудить кое-какие вопросы, – объяснила Фраск, – и в первую очередь касательно собаки мистера Эванса. Вот этой. – Она ткнула пальцем в ту сторону, откуда угрюмо смотрел на нее Шесть-Тридцать. – Не хочется вас огорчать, но с собаками сюда нельзя. Вы же понимаете. Научно-исследовательский институт Гастингса ввиду глубочайшего уважения к мистеру Эвансу закрывал глаза на его причуды. Но теперь, когда мистер Эванс нас покинул, собаке, увы, здесь тоже места нет. Насколько я понимаю, мистер Эванс был единоличным хозяином животного. – Она посмотрела на Элизабет, ожидая подтверждения своих слов.
– Нет, пес наш общий, – ответила та. – А значит, и мой тоже.
– Понятно, – сказала Фраск. – Но с этого дня пусть сидит дома.
Затаившийся в углу Шесть-Тридцать поднял голову.
– Без него я не смогу здесь находиться, – отрезала Элизабет. – Не смогу, и точка.
Фраск сощурилась, как от яркой вспышки, а потом откуда ни возьмись достала папку-планшет и сделала несколько пометок.
– Как же я вас понимаю, – сказала она, не отрываясь от бумаги, – сама люблю собак, – (сущая ложь), – но, как уже сказано, мы сделали исключение только для мистера Эванса. Он был для нас ценен. Однако рано или поздно наступает момент, – она стала поглаживать Элизабет по плечу, – когда приходится понять: на чужом горбу далеко не уедешь.
Элизабет изменилась в лице:
– На чужом горбу?
Старательно сохраняя деловой вид, Фраск оторвала взгляд от планшета:
– Уж мы-то с вами понимаем.
– Не имею привычки жить чужими заслугами.
– Я же не конкретно вас имею в виду, – притворно удивилась Фраск и заговорила доверительным тоном: – Можно кое-что сказать? – Она сделала короткий вдох. – Мужчин вокруг немало, мисс Зотт. Может, не такие знаменитые и авторитетные, как мистер Эванс, но все равно они есть и будут. Я изучала психологию и в таких вещах разбираюсь. Вы остановили свой выбор на Эвансе: он был известен, холост, мог посодействовать вашему карьерному росту – ни у кого бы не повернулся язык вас упрекать. Но не срослось. Теперь его нет, и у вас горе. Конечно, у вас горе. Но посмотрите на это с другой стороны: вы снова свободны. Вокруг полно приятных, симпатичных мужчин. И один из них обязательно наденет вам на палец колечко.
Она запнулась, вспомнив уродливую внешность Эванса, но тут же представила, как милашка Зотт возвращается на рынок невест и ее облепляют мужики, словно пузыри в пенной ванне.
– А повстречав своего мужчину… – продолжила она и уточнила: – например, адвоката, вы сможете забросить всю эту научную возню, заняться домом и нарожать детишек.
– Это не входит в мои планы.
Фраск выпрямилась:
– Ах, какие мы упрямицы. – Она всем сердцем ненавидела Зотт. – Да, и во-вторых, – сказала она, постукивая ручкой по зажиму папки, – о вашем отпуске по личным обстоятельствам. Гастингс выделил вам три дополнительных дня в связи с тяжелой утратой. Итого получается пять дней, мисс Зотт. Неслыханная щедрость в отношении сотрудника, даже не являющегося членом семьи покойного, и это лишний раз доказывает, насколько мы ценили мистера Эванса. Потому, заверяю вас, вы можете и даже должны сейчас отправиться домой. С собакой. Я разрешаю.
Элизабет не успела понять, что послужило тому причиной: то ли бессердечность Фраск, то ли странное ощущение холодного кольца, которое она зажала в кулаке как раз перед появлением Фраск, но ее вырвало в раковину.
– Это нормально, – объявила Фраск, метнувшись через всю лабораторию за пачкой бумажных полотенец. – У вас шоковое состояние. – Но, приложив второе полотенце ко лбу Элизабет, она поправила свои кошачьи очки. – А-а. – С осуждающим вздохом она откинула голову назад. – А. Ну ясненько.
– Что вам ясненько? – выдавила Элизабет.
– Не прикидывайтесь, – задергалась Фраск. – А чего вы ожидали? – Затем она громко цокнула, давая Зотт понять, что обо всем догадалась. Но Зотт явно недоумевала, и Фраск задумалась: что, если Зотт и впрямь в неведении? С учеными такое бывает. Они верят науке лишь до тех пор, пока дело не коснется их самих.
– Ой, чуть не забыла, – сказала Фраск, вытаскивая из-под мышки газету. – Хотела, чтобы вы обязательно взглянули. Удачная фотография, правда?
Это была статья того репортера, что присутствовал на похоронах. Под заголовком «Крест на гениальности» была рассказана история, сводившаяся к тому, что сложный характер Эванса, по всей вероятности, помешал ему полностью раскрыть свой научный потенциал. А в качестве доказательства справа от заголовка разместили фотографию стоявших перед гробом Элизабет и Шесть-Тридцать с подписью: «Любовь не так уж слепа», под которой кратко излагалась мысль о том, что даже возлюбленная покойного, если верить ее словам, толком его не знала.
– Мерзость какую-то понаписали, – прошептала Элизабет, схватившись за живот.
– Вас опять мутит, что ли? – ощерилась Фраск и схватила сразу несколько бумажных полотенец. – Понимаю, мисс Зотт, вы химик, но вряд ли пребывали в неведении. Биологию, надо думать, тоже изучали.
Когда Элизабет подняла голову – лицо серое, глаза пустые, – на долю секунды Фраск прониклась жалостью к этой женщине с ее безобразной псиной, с токсикозом и всем прочим, что сулит ей ближайшее будущее. Пусть она умна и хороша собой, пусть кружит головы мужикам, но сейчас ей так же паршиво, как и любой другой на ее месте.
– В неведении – о чем? – переспросила Элизабет. – Вы на что намекаете?
– На биологию! – рявкнула Фраск и постучала по животу Элизабет шариковой ручкой. – Бросьте, Зотт! Мы с вами женщины! Вы ведь прекрасно знаете: Эванс вам кое-что все же оставил!
От внезапного осознания у Элизабет расширились глаза и вновь хлынула рвота.
Он отступил еще на шаг.
– Это печально, – повторил он, легко махнув рукой у ее лица, чтобы посмотреть, как она отреагирует. И вправду. Никак.
В отдалении показался священник.
– Представление, похоже, начинается. – Он стал озвучивать происходящее. – Все рассаживаются по местам, проповедник открывает Библию, а… – журналист откинулся на спинку скамьи – посмотреть, не идет ли кто еще со стоянки, – а близких как не было, так и нет. Где же родственники? В первом ряду – ни души. Как видно, и впрямь тот еще был сумасброд.
Он оглянулся, рассчитывая на ее реакцию, и, к своему удивлению, обнаружил, что Элизабет поднимается с места.
– Мэм, – сказал он, – вам не обязательно тут находиться до конца; все же понимают вашу ситуацию. – (Пропустив мимо ушей его слова, она только проверила, на месте ли сумочка.) – Что ж, если вы уходите, позвольте мне хотя бы вас проводить. – Он потянулся к ее локтю, но при первом же прикосновении Шесть-Тридцать зарычал. – Да ладно тебе, – фыркнул чужак. – Я только помочь хотел.
– Не был он сумасбродом, – процедила Элизабет сквозь зубы.
– Ой… – Журналист растерялся. – Да. Нет. Конечно же не был. Простите. Услышу всякое – потом повторяю. Сплетни, сами понимаете. Прошу меня извинить. Просто мне с ваших слов показалось, будто вы не слишком хорошо его знали.
– Этого я не говорила.
– Кажется, вы…
– Я сказала, что знала его не слишком долго. – У нее дрогнул голос.
– Вот-вот, и я о том же, – примирительно ответил он и вновь потянулся к ее локтю. – Знали вы его недолго.
– Не прикасайтесь ко мне.
Отдернув локоть, она вместе с псом зашагала по бугристой лужайке, безошибочно огибая каменных ангелов и увядшие цветники, как и позволяло ей стопроцентное зрение, а потом, окинув взглядом пустующий первый ряд, села на стул прямо напротив длинного черного ящика.
Дальше все шло по обычному сценарию: печальные взоры, замызганная лопата, набившая оскомину проповедь, непонятные заупокойные молитвы. Но когда по крышке гроба застучали первые комья земли, Элизабет, прервав речь священника, сказала: «Дайте пройти». А затем развернулась и вместе с Шесть-Тридцать ушла.
Путь домой оказался долгим: шесть миль, на каблуках, в трауре – хорошо еще, что она была не одна. Странное получилось зрелище: с одной стороны, и сам маршрут, который попеременно вел их то запущенными кварталами, то ухоженными, и тот контраст, который образовали бледная как мел женщина и еле живой пес, а с другой – непотребное буйство ранней весны. Всюду на их пути, даже в самых унылых переулках, сквозь тротуарные трещины пробивались травы, а цветочные клумбы заявляли о себе едва ли не хвастливым криком, и вся эта свежесть источала легкие ароматы в надежде создать неповторимую композицию. И в эпицентре этого буйства только они двое были живыми мертвецами.
Вначале за ней еще следовал катафалк, и водитель уговаривал ее сесть в кабину, напоминая, что на каблуках ей не продержаться и пятнадцати минут, что время так и так оплачено, что собачку взять он, к сожалению, не сможет, но кто-нибудь да подберет – сзади еще машины едут. Его увещеваний она не слышала, как до этого в упор не видела назойливого щелкопера, и в конце концов, когда суета улеглась, Элизабет и Шесть-Тридцать сделали то единственное, что имело смысл: продолжили свой путь.
На другой день, когда оставаться дома не было сил, а пойти оказалось некуда, они вернулись на работу.
Что стало настоящим испытанием для ее коллег. Те уже исчерпали весь набор подобающих фраз. Мои соболезнования. Любая помощь. Какое несчастье. Хотя бы не мучился. Если что, я рядом. Царствие небесное. Поэтому ее обходили стороной.
– Отдыхайте, сколько потребуется, – сказал Донатти на похоронах, положив руку ей на плечо и одновременно с удивлением отметив, что черный цвет ей совсем не к лицу. – Если что, я рядом.
Впрочем, при виде Элизабет, сидящей в забытьи на лабораторном табурете, начальника тоже как ветром сдуло. Позже, когда до Элизабет дошло, что каждый готов «быть рядом», только если ее самой «рядом» нет, она все же последовала совету Донатти и поднялась с места.
Ноги сами привели ее в лабораторию Каль-вина.
– Не умереть бы, – прошептала она у порога.
Шесть-Тридцать прижался головой к ее бедру, умоляя не ходить дальше, но она все равно отворила дверь; они вошли. На них локомотивом налетел тяжелый запах дезинфекции.
Что за странные создания – люди, думал Шесть-Тридцать: всю жизнь постоянно борются с грязью, а после смерти именно туда и ложатся, причем добровольно. Во время похорон его очень удивило то количество земли, которое потребовалось для засыпки Кальвинова гроба, а оценив скромный размер лопаты, приготовленной для заполнения выкопанной ямы, он уже собрался предложить для этой цели свои задние лапы. Вот и теперь, в лаборатории, всплыл вопрос грязи, только в обратном смысле. Все следы Кальвина были уничтожены. Шесть-Тридцать наблюдал за стоящей посреди лаборатории Элизабет – от ужаса на ней не было лица.
Его блокноты и тетради убрали с глаз долой. Рассовали по коробкам и сдали в архив, а руководство Гастингса, сидя как на иголках, выжидало, не явится ли за ними кто-нибудь из ближайших родственников. Разумеется, ее саму, которая лучше всех знала и понимала детали его исследований, да и связана с ним была теснее, чем предполагают любые узы, даже не рассматривали в качестве «родственницы».
В лаборатории остался только один предмет: пластмассовый ящик, куда побросали его личные вещи: ее фото, несколько пластинок Фрэнка Синатры, пару леденцов от кашля, теннисный мяч, собачьи лакомства, а на самом дне оказался ланч-бокс; в нем – эта мысль отдалась душевной болью, – вероятно, все еще лежал сэндвич, который она приготовила Кальвину девять дней назад.
Но когда она откинула крышку, у нее чуть не разорвалось сердце. Внутри синела маленькая коробочка. А в этой коробочке лежало кольцо с бриллиантом, самым большим из виденных ею маленьких бриллиантов.
В этот миг из-за двери показалась голова мисс Фраск.
– Вот вы где, мисс Зотт. – На шее у мисс Фраск удавкой болтались украшенные стразами очки фасона «кошачий глаз». – Это я – мисс Фраск, узнаёте? Из отдела кадров. – Она замешкалась. – Не хотела вас беспокоить. – (Дверь приоткрылась чуть шире.) – Но… – И тут ей бросилось в глаза, что Элизабет перебирает содержимое ящика. – Ой, мисс Зотт, тут ничего нельзя трогать. Это же его личные вещи; да, я в курсе… ну… что у вас… что вы с мистером Эвансом состояли в совершенно особых отношениях, но мы должны… по закону… хотя бы немного выждать, не заявит ли свои права кто-нибудь другой – брат, племянник, в общем, кровный родственник. Вы же понимаете. Ничего личного – ни против вас, ни против вашей… привязанности, что ли; ни в коем разе не смею осуждать. Но без документа, в котором бы подтверждалось его намерение оставить вам свое имущество, мы, к сожалению, вынуждены следовать букве закона. Его текущие наработки мы сохранили. Они уже в надежном месте, под замком. – Фраск запнулась, окидывая Элизабет беглым взглядом. – Как ваше самочувствие, мисс Зотт? Боюсь, как бы у вас не случился обморок. – А когда Элизабет слегка наклонилась вперед, мисс Фраск широко распахнула дверь и переступила через порог.
После того случая в кафетерии, когда Эдди посмотрел на Зотт так, как никогда не смотрел на мисс Фраск, та просто возненавидела эту Зотт.
– Поднимался сегодня в лифте, – млея, рассказывал Эдди, – и вошла мисс Зотт. Четыре этажа вместе проехали.
– Славно поболтали? – процедила сквозь зубы Фраск. – Узнал, какой у нее любимый цвет?
– Еще нет, – ответил он. – В следующий раз обязательно узнаю. Клянусь, она обалденная.
С тех пор по крайней мере дважды в неделю мисс Фраск выслушивала, какие именно достоинства Зотт следует считать обалденными. Зотт то, Зотт это – она не сходила у Эдди с языка; впрочем, на том этапе все разговоры были только о ней. Зотт, Зотт, Зотт. Уже в печенках у нее сидела эта Зотт.
– Думаю, излишне говорить, – снова подала голос Фраск, опуская свою пухлую ладонь на спину Зотт, – что вам нет необходимости появляться на работе… а тем более здесь. – Она мотнула головой на стены, которые прежде не отпускали Кальвина. – От этого один вред. Вы еще не пережили утрату, вам нужно больше отдыхать. – Ее ладонь елозила вверх и вниз в неуклюжем поглаживании. – Я-то знаю, что люди говорят, – намекала она на свою роль эпицентра всех гастингских сплетен, – да и вы сами наверняка в курсе, – продолжала она, будучи уверенной, что Элизабет как раз не в курсе, – но лично я считаю: не важно, бесплатно ли мистеру Эвансу доставалось молоко или нет, – его безвременная кончина в любом случае не умаляет боли вашей утраты. А вообще говоря, я так считаю: раз молоко ваше, то вам и решать, не пора ли его сквасить.
На-ка, получи, удовлетворенно подумала она. Пусть теперь и Зотт знает, что люди говорят.
Потрясенная этими словами, Элизабет подняла взгляд на Фраск. Ей подумалось, что это особое умение: выбрать самый неподходящий момент для самого неподходящего высказывания. И не исключено, что своей должностью в отделе кадров Траск обязана именно этому умению проявлять беспросветную, жизнерадостную тупость, которая позволяет даже плюнуть в душу скорбящему.
– Я, собственно, вас искала, чтобы обсудить кое-какие вопросы, – объяснила Фраск, – и в первую очередь касательно собаки мистера Эванса. Вот этой. – Она ткнула пальцем в ту сторону, откуда угрюмо смотрел на нее Шесть-Тридцать. – Не хочется вас огорчать, но с собаками сюда нельзя. Вы же понимаете. Научно-исследовательский институт Гастингса ввиду глубочайшего уважения к мистеру Эвансу закрывал глаза на его причуды. Но теперь, когда мистер Эванс нас покинул, собаке, увы, здесь тоже места нет. Насколько я понимаю, мистер Эванс был единоличным хозяином животного. – Она посмотрела на Элизабет, ожидая подтверждения своих слов.
– Нет, пес наш общий, – ответила та. – А значит, и мой тоже.
– Понятно, – сказала Фраск. – Но с этого дня пусть сидит дома.
Затаившийся в углу Шесть-Тридцать поднял голову.
– Без него я не смогу здесь находиться, – отрезала Элизабет. – Не смогу, и точка.
Фраск сощурилась, как от яркой вспышки, а потом откуда ни возьмись достала папку-планшет и сделала несколько пометок.
– Как же я вас понимаю, – сказала она, не отрываясь от бумаги, – сама люблю собак, – (сущая ложь), – но, как уже сказано, мы сделали исключение только для мистера Эванса. Он был для нас ценен. Однако рано или поздно наступает момент, – она стала поглаживать Элизабет по плечу, – когда приходится понять: на чужом горбу далеко не уедешь.
Элизабет изменилась в лице:
– На чужом горбу?
Старательно сохраняя деловой вид, Фраск оторвала взгляд от планшета:
– Уж мы-то с вами понимаем.
– Не имею привычки жить чужими заслугами.
– Я же не конкретно вас имею в виду, – притворно удивилась Фраск и заговорила доверительным тоном: – Можно кое-что сказать? – Она сделала короткий вдох. – Мужчин вокруг немало, мисс Зотт. Может, не такие знаменитые и авторитетные, как мистер Эванс, но все равно они есть и будут. Я изучала психологию и в таких вещах разбираюсь. Вы остановили свой выбор на Эвансе: он был известен, холост, мог посодействовать вашему карьерному росту – ни у кого бы не повернулся язык вас упрекать. Но не срослось. Теперь его нет, и у вас горе. Конечно, у вас горе. Но посмотрите на это с другой стороны: вы снова свободны. Вокруг полно приятных, симпатичных мужчин. И один из них обязательно наденет вам на палец колечко.
Она запнулась, вспомнив уродливую внешность Эванса, но тут же представила, как милашка Зотт возвращается на рынок невест и ее облепляют мужики, словно пузыри в пенной ванне.
– А повстречав своего мужчину… – продолжила она и уточнила: – например, адвоката, вы сможете забросить всю эту научную возню, заняться домом и нарожать детишек.
– Это не входит в мои планы.
Фраск выпрямилась:
– Ах, какие мы упрямицы. – Она всем сердцем ненавидела Зотт. – Да, и во-вторых, – сказала она, постукивая ручкой по зажиму папки, – о вашем отпуске по личным обстоятельствам. Гастингс выделил вам три дополнительных дня в связи с тяжелой утратой. Итого получается пять дней, мисс Зотт. Неслыханная щедрость в отношении сотрудника, даже не являющегося членом семьи покойного, и это лишний раз доказывает, насколько мы ценили мистера Эванса. Потому, заверяю вас, вы можете и даже должны сейчас отправиться домой. С собакой. Я разрешаю.
Элизабет не успела понять, что послужило тому причиной: то ли бессердечность Фраск, то ли странное ощущение холодного кольца, которое она зажала в кулаке как раз перед появлением Фраск, но ее вырвало в раковину.
– Это нормально, – объявила Фраск, метнувшись через всю лабораторию за пачкой бумажных полотенец. – У вас шоковое состояние. – Но, приложив второе полотенце ко лбу Элизабет, она поправила свои кошачьи очки. – А-а. – С осуждающим вздохом она откинула голову назад. – А. Ну ясненько.
– Что вам ясненько? – выдавила Элизабет.
– Не прикидывайтесь, – задергалась Фраск. – А чего вы ожидали? – Затем она громко цокнула, давая Зотт понять, что обо всем догадалась. Но Зотт явно недоумевала, и Фраск задумалась: что, если Зотт и впрямь в неведении? С учеными такое бывает. Они верят науке лишь до тех пор, пока дело не коснется их самих.
– Ой, чуть не забыла, – сказала Фраск, вытаскивая из-под мышки газету. – Хотела, чтобы вы обязательно взглянули. Удачная фотография, правда?
Это была статья того репортера, что присутствовал на похоронах. Под заголовком «Крест на гениальности» была рассказана история, сводившаяся к тому, что сложный характер Эванса, по всей вероятности, помешал ему полностью раскрыть свой научный потенциал. А в качестве доказательства справа от заголовка разместили фотографию стоявших перед гробом Элизабет и Шесть-Тридцать с подписью: «Любовь не так уж слепа», под которой кратко излагалась мысль о том, что даже возлюбленная покойного, если верить ее словам, толком его не знала.
– Мерзость какую-то понаписали, – прошептала Элизабет, схватившись за живот.
– Вас опять мутит, что ли? – ощерилась Фраск и схватила сразу несколько бумажных полотенец. – Понимаю, мисс Зотт, вы химик, но вряд ли пребывали в неведении. Биологию, надо думать, тоже изучали.
Когда Элизабет подняла голову – лицо серое, глаза пустые, – на долю секунды Фраск прониклась жалостью к этой женщине с ее безобразной псиной, с токсикозом и всем прочим, что сулит ей ближайшее будущее. Пусть она умна и хороша собой, пусть кружит головы мужикам, но сейчас ей так же паршиво, как и любой другой на ее месте.
– В неведении – о чем? – переспросила Элизабет. – Вы на что намекаете?
– На биологию! – рявкнула Фраск и постучала по животу Элизабет шариковой ручкой. – Бросьте, Зотт! Мы с вами женщины! Вы ведь прекрасно знаете: Эванс вам кое-что все же оставил!
От внезапного осознания у Элизабет расширились глаза и вновь хлынула рвота.