Управление
Часть 53 из 102 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Повсюду висели огромные плакаты. Реклама «Фанты» и крема «Нивеа», и предупреждения типа «Берегись, враг подслушивает!» или призывы принять участие в добровольной сдаче металла. Леттке пересек вестибюль вокзала, вышел на улицу и невольно глубоко вдохнул воздух крупного города.
На улицах больше суматохи и толкотни, чем он привык видеть в сонном Веймаре. Везде виднелись следы войны, развалины тут и там, следы бомб. Патрулировали броневики, а строительные отряды, состоящие в основном из военнопленных в типичных броских одеждах, то тут, то там уже устраняли повреждения. За ними присматривали эсэсовцы с кнутами на поясах, но им было очевидно скучно: большинство из них разговаривали по телефону или писали сообщения на своих устройствах.
Леттке спустился в метро, купил билет и сел на линию от Шпиттельмаркт до станции Вильхельмсплац. Преимущество метро заключалось в том, что в данных сохранялось только то, где он купил билет и вошел, а не то, где он вышел.
Остановка называлась «Кайзерхоф», как и гостиница – пункт его назначения. Здесь тоже велась оживленная работа. Вдоль всего монументального фасада висели флаги, в основном со свастикой, а также флаги Италии или Японии. Перед главным входом ожидали такси, на постах стояли десятки сотрудников службы охраны порядка, люди приходили и уходили. Никто не обратил на него внимания, когда он вошел в гостиницу и пересек холл, направляясь прямиком к лифтам. Он был прекрасно выбрит и причесан, одет в свой лучший костюм и хорошие дорогие туфли – словом, ничем не отличался от любого другого мужчины, бывавшего здесь.
Чувствовалось, что близится время обеда. В ресторане гремела посуда, из кухни доносились ароматы жареных блюд. Но Ойгена Леттке это абсолютно не привлекало. Его интересовала чувственность другого порядка.
Лифт обслуживал толстощекий парнишка в ливрее, едва ли старше тринадцати.
– Третий этаж, – сказал Леттке.
С третьего этажа он по лестнице спустился на второй, добрался до двери под номером 202. Постучал особенным образом: два раза, пауза, три раза, пауза, один раз.
Не прошло и десяти секунд, как дверь поспешно отворилась. Появилось лицо женщины, обрамленное свободно падающими рыже-золотистыми кудрями, сияющее в предвкушении радости – сияние, которое тотчас же угасло, как только она увидела его стоящим на пороге.
– Да, я вас слушаю? – спросила она с нескрываемым разочарованием.
Леттке склонил голову.
– Мы знакомы, фрау Шметтенберг. Впрочем, наша последняя встреча случилась давно. На чердаке в Берлине. Четыре девочки, четыре мальчика и игра в крапленые карты. Одной из девочек были вы.
У нее от изумления отвисла нижняя челюсть, что, однако, никак не отразилось на ее красоте. Удивление сменилось растущим скептицизмом, пока в ее памяти не забрезжило воспоминание: на губах появилась ухмылка.
– Ойген или?.. – спросила она, сдвинув брови. – Такое у вас имя, верно? Ойген?
Леттке сделал едва заметный поклон и произнес:
– Вот мы и встретились снова.
38
У Хелены не получалось проявлять хотя бы малейшее сопротивление попыткам матери сосватать ее. Она послушно надевала все, что та предлагала, а когда мать предложила ей надеть бюстгальтер чуть большего размера и набить его мягкой тканью, то сделала и это. И подумала об Артуре, который многократно уверял: ее грудь нравится ему именно такой, как она есть, и что она достаточно большая, но, вероятно, говорил это просто из вежливости. К тому же с тех пор, как Мари вынуждена заботиться о ребенке, а еду Артуру приносили только Отто или Хелена, он наверняка забыл, как выглядят другие женщины.
Она даже накрасилась, уложила волосы и позволила матери доделать ее макияж. Мать обладала всеми косметическими товарами, о которых по телевидению постоянно сообщалось, что их практически невозможно достать из-за вражеского эмбарго. Чаще всего за этими сообщениями следовал разговор с министром здравоохранения Рейха Конти о том, насколько макияж бесполезен, так как – всегда подчеркивал он – «здоровая женщина тоже красива!».
Мать не только обладала косметикой, но и разбиралась в ее применении: когда Хелена подошла к зеркалу, то увидела девушку, которую не знала, но показавшуюся ей симпатичной. Возможно, не такой красивой, как метиска с обжигающими глазами, но все-таки симпатичнее той Хелены Боденкамп, которую обычно встречала по утрам в зеркале в ванной.
То, что она увидела себя настолько изменившейся, не прошло бесследно. На самом деле вся эта процедура постепенно начинала ей нравиться – так сказать, из научного любопытства, что все возможно.
Мать, напротив, становилась более нервной с приближением обеденного перерыва.
– Дай ему шанс, – упрашивала она снова и снова, – просто дай ему шанс.
На что Хелена каждый раз отвечала: «Да, да». Но, похоже, это звучало не очень убедительно.
Берта уже накрыла стол в столовой, а из кухни слышалось, как неторопливо брякает посудой Йоханна, в том ритме, который выдавал, что все идет по плану. Если бы произошел какой-нибудь сбой или заминка, все сразу зазвучало бы по-другому; Хелена знала разницу с самого раннего детства.
Часы в прихожей показывали 12:02, когда в дверь позвонили.
– Это он! – объявил очевидное отец и пошел открывать, пока Хелена с матерью ждали в зале, пышно разодетые, чтобы поприветствовать гостя, якобы лучшую партию из всех. Хелена стояла именно в том месте, где солнечный свет, проникающий в это время через окно в крыше, окутывал каждого, кого касался, прямо-таки мистическим блеском.
Перед входной дверью что-то затянулось. Они слышали, как говорит отец, и еще один звучный голос, произносящий слова в нос. Казалось, мужчины нашли общий язык.
Потом наконец вошли. В дверях зала он казался только силуэтом на фоне яркого света снаружи, затем прошел внутрь, огляделся, пока его взгляд не остановился на Хелене: Лудольф фон Аргенслебен.
Это был самый уродливый мужчина, которого Хелена когда-либо видела.
* * *
Вежливый отказ появился на лице Цецилии Шметтенберг.
– Вот так сюрприз, – сказала она. – Только у меня, к сожалению, совсем нет времени, я жду гостя, который в любой момент…
– Твой любовник не придет, – грубо прервал ее Леттке. – Так что у тебя есть время. И будет лучше, если я войду, чем мы станем обсуждать все это здесь, в коридоре.
В коридоре было пустынно и тихо, но на некотором расстоянии раздался шум открывающейся двери и зажужжал лифт. Пахло розами, чистотой и дорогими сигарами.
– Что? – обомлела она. – О чем это вы говорите?
– Я говорю о Хайнрихе Кюне. Или мне лучше сказать: об Урии Гольдблюме?
Теперь в ее глазах читался настоящий ужас. Ему это понравилось, напряжение превратилось в возбуждение, в предвкушение. Она не подозревала, что это только начало.
Он кивнул в сторону комнаты позади нее, большой, яркой, залитой светом.
– Теперь ты хочешь меня впустить?
* * *
Лудольф фон Аргенслебен был одет в дорогой костюм, но и тот не мог скрыть, насколько кривым он вырос. Его плечи перекошены вправо, а ноги двигались причудливо, по-разному.
Лицо бледное и тестообразное, волосы цвета пепла. На его непропорциональных губах, которые выглядели как два криво срезанных куска резины, выступало презрительное выражение, а бледные глаза казались такими безжизненными, словно они сделаны из стекла. Возможно, ему и было за тридцать, но тогда он самый старый тридцатилетний, которого Хелена когда-либо видела в этом возрасте.
Он принес букет роз для матери Хелены и великолепную орхидею для нее самой. И то и другое вручил по всем правилам, и все же в его манере было что-то снисходительное и в то же время что-то невероятно отчаянное – как будто он совершал нечто подобное уже в пятисотый раз, потому что до сих пор никому не нравился.
И Хелена понимала это слишком хорошо, он ей тоже не нравился. Ей потребовалось совершить над собой усилие, только чтобы протянуть ему руку, на которой он запечатлел поцелуй.
– Рад познакомиться с вами. – Его голос звучал как у капризного ребенка.
– Спасибо, – ответила Хелена и притянула руку к себе. Его близость ощутилась как прикосновение к чему-то ужасно холодному и тяжелому, и все те вежливые слова, заготовленные ради родителей, мгновенно улетучились из памяти.
Последовал момент неловкого молчания, которое мать наконец-то нарушила, воскликнув:
– Пойдемте же в гостиную! Йоханна приготовила аперитив.
– Великолепно, – отозвался Лудольф и не отступал от Хелены, когда все пошли.
* * *
Ойген Леттке сидел за маленьким столом, рядом с которым в ведерке со льдом охлаждалась бутылка шампанского, и наблюдал, как Цецилия Шметтенберг беспокойно расхаживает по комнате, прислушиваясь к телефону около своего уха.
Наконец она сдалась.
– Он не отвечает.
– Как я и говорил, – невозмутимо произнес Леттке.
Хотя эта невозмутимость и притворная, она часть игры, – по правде говоря, он наслаждался все возрастающим возбуждением, которое так восхитительно наполняло его. Наслаждался видом этой рыжеволосой женщины и тем, как она гордо шагала перед ним взад и вперед в дорогом платье, в том платье, которое она в скором времени снимет перед ним…
Она опустила телефон, завершив попытку дозвониться.
– Что происходит? – хотела она знать.
– Это длинная история, – ответил Леттке, решив, что сейчас самое время достать бутылку шампанского и налить себе бокал. Он мог бы рассказать ей, что сегодня утром, перед тем, как сесть на поезд до Берлина, отправил ее любовнику электронное письмо, которое выглядело так, будто оно от Цецилии Шметтенберг – с возможностями доступа НСА к системе электронной почты это не представляло проблемы, – и что в упомянутом письме предостерег его от поездки в Берлин. Кроме того, велел ему немедленно выбросить свой телефон, так как его прослушивают и отслеживают.
С прослушиванием даже обманывать не пришлось: с того момента, как ему стало ясно, что у жены промышленника Альфреда Шметтенберга отношения с евреем, он записал все их телефонные звонки, прослушал, а затем удалил. Таким образом он узнал не только о запланированной здесь встрече, но и об условном стуке в дверь.
Но все он не собирался ей рассказывать. Вместо чего, отпив глоток шампанского, сказал:
– Я работаю в ведомстве, у которого есть доступ ко всем данным, имеющимся в Рейхе, а кроме того, к значительной части данных, накапливаемых в остальном мире, что, впрочем, в твоем случае не имеет значения. Так или иначе, я знаю, куда ты ходишь, что покупаешь, с кем созваниваешься и даже с кем спишь. Я знаю все, короче говоря.
Цецилия смотрела на него, полная восхитительного ужаса.
– Это неправда, – выпалила она, но звучание ее голоса выдавало: она прекрасно понимает, что каждое его слово – правда.
На улицах больше суматохи и толкотни, чем он привык видеть в сонном Веймаре. Везде виднелись следы войны, развалины тут и там, следы бомб. Патрулировали броневики, а строительные отряды, состоящие в основном из военнопленных в типичных броских одеждах, то тут, то там уже устраняли повреждения. За ними присматривали эсэсовцы с кнутами на поясах, но им было очевидно скучно: большинство из них разговаривали по телефону или писали сообщения на своих устройствах.
Леттке спустился в метро, купил билет и сел на линию от Шпиттельмаркт до станции Вильхельмсплац. Преимущество метро заключалось в том, что в данных сохранялось только то, где он купил билет и вошел, а не то, где он вышел.
Остановка называлась «Кайзерхоф», как и гостиница – пункт его назначения. Здесь тоже велась оживленная работа. Вдоль всего монументального фасада висели флаги, в основном со свастикой, а также флаги Италии или Японии. Перед главным входом ожидали такси, на постах стояли десятки сотрудников службы охраны порядка, люди приходили и уходили. Никто не обратил на него внимания, когда он вошел в гостиницу и пересек холл, направляясь прямиком к лифтам. Он был прекрасно выбрит и причесан, одет в свой лучший костюм и хорошие дорогие туфли – словом, ничем не отличался от любого другого мужчины, бывавшего здесь.
Чувствовалось, что близится время обеда. В ресторане гремела посуда, из кухни доносились ароматы жареных блюд. Но Ойгена Леттке это абсолютно не привлекало. Его интересовала чувственность другого порядка.
Лифт обслуживал толстощекий парнишка в ливрее, едва ли старше тринадцати.
– Третий этаж, – сказал Леттке.
С третьего этажа он по лестнице спустился на второй, добрался до двери под номером 202. Постучал особенным образом: два раза, пауза, три раза, пауза, один раз.
Не прошло и десяти секунд, как дверь поспешно отворилась. Появилось лицо женщины, обрамленное свободно падающими рыже-золотистыми кудрями, сияющее в предвкушении радости – сияние, которое тотчас же угасло, как только она увидела его стоящим на пороге.
– Да, я вас слушаю? – спросила она с нескрываемым разочарованием.
Леттке склонил голову.
– Мы знакомы, фрау Шметтенберг. Впрочем, наша последняя встреча случилась давно. На чердаке в Берлине. Четыре девочки, четыре мальчика и игра в крапленые карты. Одной из девочек были вы.
У нее от изумления отвисла нижняя челюсть, что, однако, никак не отразилось на ее красоте. Удивление сменилось растущим скептицизмом, пока в ее памяти не забрезжило воспоминание: на губах появилась ухмылка.
– Ойген или?.. – спросила она, сдвинув брови. – Такое у вас имя, верно? Ойген?
Леттке сделал едва заметный поклон и произнес:
– Вот мы и встретились снова.
38
У Хелены не получалось проявлять хотя бы малейшее сопротивление попыткам матери сосватать ее. Она послушно надевала все, что та предлагала, а когда мать предложила ей надеть бюстгальтер чуть большего размера и набить его мягкой тканью, то сделала и это. И подумала об Артуре, который многократно уверял: ее грудь нравится ему именно такой, как она есть, и что она достаточно большая, но, вероятно, говорил это просто из вежливости. К тому же с тех пор, как Мари вынуждена заботиться о ребенке, а еду Артуру приносили только Отто или Хелена, он наверняка забыл, как выглядят другие женщины.
Она даже накрасилась, уложила волосы и позволила матери доделать ее макияж. Мать обладала всеми косметическими товарами, о которых по телевидению постоянно сообщалось, что их практически невозможно достать из-за вражеского эмбарго. Чаще всего за этими сообщениями следовал разговор с министром здравоохранения Рейха Конти о том, насколько макияж бесполезен, так как – всегда подчеркивал он – «здоровая женщина тоже красива!».
Мать не только обладала косметикой, но и разбиралась в ее применении: когда Хелена подошла к зеркалу, то увидела девушку, которую не знала, но показавшуюся ей симпатичной. Возможно, не такой красивой, как метиска с обжигающими глазами, но все-таки симпатичнее той Хелены Боденкамп, которую обычно встречала по утрам в зеркале в ванной.
То, что она увидела себя настолько изменившейся, не прошло бесследно. На самом деле вся эта процедура постепенно начинала ей нравиться – так сказать, из научного любопытства, что все возможно.
Мать, напротив, становилась более нервной с приближением обеденного перерыва.
– Дай ему шанс, – упрашивала она снова и снова, – просто дай ему шанс.
На что Хелена каждый раз отвечала: «Да, да». Но, похоже, это звучало не очень убедительно.
Берта уже накрыла стол в столовой, а из кухни слышалось, как неторопливо брякает посудой Йоханна, в том ритме, который выдавал, что все идет по плану. Если бы произошел какой-нибудь сбой или заминка, все сразу зазвучало бы по-другому; Хелена знала разницу с самого раннего детства.
Часы в прихожей показывали 12:02, когда в дверь позвонили.
– Это он! – объявил очевидное отец и пошел открывать, пока Хелена с матерью ждали в зале, пышно разодетые, чтобы поприветствовать гостя, якобы лучшую партию из всех. Хелена стояла именно в том месте, где солнечный свет, проникающий в это время через окно в крыше, окутывал каждого, кого касался, прямо-таки мистическим блеском.
Перед входной дверью что-то затянулось. Они слышали, как говорит отец, и еще один звучный голос, произносящий слова в нос. Казалось, мужчины нашли общий язык.
Потом наконец вошли. В дверях зала он казался только силуэтом на фоне яркого света снаружи, затем прошел внутрь, огляделся, пока его взгляд не остановился на Хелене: Лудольф фон Аргенслебен.
Это был самый уродливый мужчина, которого Хелена когда-либо видела.
* * *
Вежливый отказ появился на лице Цецилии Шметтенберг.
– Вот так сюрприз, – сказала она. – Только у меня, к сожалению, совсем нет времени, я жду гостя, который в любой момент…
– Твой любовник не придет, – грубо прервал ее Леттке. – Так что у тебя есть время. И будет лучше, если я войду, чем мы станем обсуждать все это здесь, в коридоре.
В коридоре было пустынно и тихо, но на некотором расстоянии раздался шум открывающейся двери и зажужжал лифт. Пахло розами, чистотой и дорогими сигарами.
– Что? – обомлела она. – О чем это вы говорите?
– Я говорю о Хайнрихе Кюне. Или мне лучше сказать: об Урии Гольдблюме?
Теперь в ее глазах читался настоящий ужас. Ему это понравилось, напряжение превратилось в возбуждение, в предвкушение. Она не подозревала, что это только начало.
Он кивнул в сторону комнаты позади нее, большой, яркой, залитой светом.
– Теперь ты хочешь меня впустить?
* * *
Лудольф фон Аргенслебен был одет в дорогой костюм, но и тот не мог скрыть, насколько кривым он вырос. Его плечи перекошены вправо, а ноги двигались причудливо, по-разному.
Лицо бледное и тестообразное, волосы цвета пепла. На его непропорциональных губах, которые выглядели как два криво срезанных куска резины, выступало презрительное выражение, а бледные глаза казались такими безжизненными, словно они сделаны из стекла. Возможно, ему и было за тридцать, но тогда он самый старый тридцатилетний, которого Хелена когда-либо видела в этом возрасте.
Он принес букет роз для матери Хелены и великолепную орхидею для нее самой. И то и другое вручил по всем правилам, и все же в его манере было что-то снисходительное и в то же время что-то невероятно отчаянное – как будто он совершал нечто подобное уже в пятисотый раз, потому что до сих пор никому не нравился.
И Хелена понимала это слишком хорошо, он ей тоже не нравился. Ей потребовалось совершить над собой усилие, только чтобы протянуть ему руку, на которой он запечатлел поцелуй.
– Рад познакомиться с вами. – Его голос звучал как у капризного ребенка.
– Спасибо, – ответила Хелена и притянула руку к себе. Его близость ощутилась как прикосновение к чему-то ужасно холодному и тяжелому, и все те вежливые слова, заготовленные ради родителей, мгновенно улетучились из памяти.
Последовал момент неловкого молчания, которое мать наконец-то нарушила, воскликнув:
– Пойдемте же в гостиную! Йоханна приготовила аперитив.
– Великолепно, – отозвался Лудольф и не отступал от Хелены, когда все пошли.
* * *
Ойген Леттке сидел за маленьким столом, рядом с которым в ведерке со льдом охлаждалась бутылка шампанского, и наблюдал, как Цецилия Шметтенберг беспокойно расхаживает по комнате, прислушиваясь к телефону около своего уха.
Наконец она сдалась.
– Он не отвечает.
– Как я и говорил, – невозмутимо произнес Леттке.
Хотя эта невозмутимость и притворная, она часть игры, – по правде говоря, он наслаждался все возрастающим возбуждением, которое так восхитительно наполняло его. Наслаждался видом этой рыжеволосой женщины и тем, как она гордо шагала перед ним взад и вперед в дорогом платье, в том платье, которое она в скором времени снимет перед ним…
Она опустила телефон, завершив попытку дозвониться.
– Что происходит? – хотела она знать.
– Это длинная история, – ответил Леттке, решив, что сейчас самое время достать бутылку шампанского и налить себе бокал. Он мог бы рассказать ей, что сегодня утром, перед тем, как сесть на поезд до Берлина, отправил ее любовнику электронное письмо, которое выглядело так, будто оно от Цецилии Шметтенберг – с возможностями доступа НСА к системе электронной почты это не представляло проблемы, – и что в упомянутом письме предостерег его от поездки в Берлин. Кроме того, велел ему немедленно выбросить свой телефон, так как его прослушивают и отслеживают.
С прослушиванием даже обманывать не пришлось: с того момента, как ему стало ясно, что у жены промышленника Альфреда Шметтенберга отношения с евреем, он записал все их телефонные звонки, прослушал, а затем удалил. Таким образом он узнал не только о запланированной здесь встрече, но и об условном стуке в дверь.
Но все он не собирался ей рассказывать. Вместо чего, отпив глоток шампанского, сказал:
– Я работаю в ведомстве, у которого есть доступ ко всем данным, имеющимся в Рейхе, а кроме того, к значительной части данных, накапливаемых в остальном мире, что, впрочем, в твоем случае не имеет значения. Так или иначе, я знаю, куда ты ходишь, что покупаешь, с кем созваниваешься и даже с кем спишь. Я знаю все, короче говоря.
Цецилия смотрела на него, полная восхитительного ужаса.
– Это неправда, – выпалила она, но звучание ее голоса выдавало: она прекрасно понимает, что каждое его слово – правда.