Умри ради меня

Придя в себя, я тоже протягиваю руку.

– Да, я знаю, кто вы.

– Я подумала, может, мы могли бы сходить куда-нибудь и побеседовать?

– С удовольствием.

Мы идем в «Сказку» и заказываем чай. Я говорю Анне, что Оксана отзывалась о ней очень нежно, но с грустью.

– Я, пожалуй, не встречала учеников одареннее, – произносит Анна. – Французский буквально лился из нее. Она чувствовала язык инстинктивно. Но внутри она была искалечена. Ужасно искалечена. В итоге она совершила поступок настолько чудовищный, что мне пришлось ее прогнать.

– Она рассказывала.

Анна отводит взгляд, устремив глаза вдаль.

– Я была к ней очень привязана, даже более чем привязана, но не буду делать вид, будто тот поступок стал для меня неожиданностью… Как не стало неожиданностью и то, во что она превратилась.

– Анна, зачем я здесь? И откуда вы узнали, кто я?

Дочь хозяина кафе подает нам чай. Мой вопрос пропущен мимо ушей.

– Ева, вы никогда ее не боялись? Только честно.

Я поднимаю чашку, касаюсь губами обжигающего чая и снова ставлю на стол.

– Никогда. Я любила ее.

– Знали, на что она способна, и все равно любили?

– Да.

– Даже несмотря на то, что она никогда не сможет ответить вам взаимностью?

– Она тоже любила меня. По-своему. Я не ожидаю понимания ни от вас, ни от кого-либо другого, но это так.

Анна задумчиво смотрит на меня.

– Вы читали статью в «Правде» два дня назад?

– Читала. И я видела, как Оксана погибла. У нее в руках не было никакого пистолета. Она была безоружна, а они стреляли ей в спину. А не в грудь, как это изображено на снимке.

Анна пожимает плечами.

– Я вам верю. Фотографии лгут. Даже эти иллюзии – всего лишь иллюзии. – Она кладет руки на стол и сплетает пальцы. – Со мной связались. Рассказали вашу историю. Спросили, не соглашусь ли я помочь вам обустроить будущую жизнь.

– Кто связался?

– Мне очень жаль, но я не могу сказать. Это Россия.

– Да, я заметила. – Я снова пробую чай, но он все равно слишком горячий.

– Я понимаю, Ева, как вы сейчас расстроены, но все же можно вас попросить сделать для меня одну вещь?

Я изумленно смотрю на Анну. У нее мягкий спокойный взгляд.

– Пойдемте вечером со мной в театр Чайковского. Там сегодня опера «Манон Леско». Одна из моих любимых. Я уверена, вам тоже понравится.

– Я… Да, с удовольствием. Спасибо.

– Может, там и встретимся? В семь?

– Буду ждать с нетерпением.

Мы молча попиваем чай. Приближается обеденное время, и кафе постепенно начинает наполняться.

– Закажем что-нибудь? – спрашиваю я.

– Нет, мне уже пора. Но прежде чем уйти, я хочу вам дать кое-что. – Она вынимает из сумочки конверт и вручает мне. Внутри – маленький снимок: несколько девочек в школьной форме, среди которых – Оксана. На вид ей лет шестнадцать, фотограф поймал ее с открытым ртом – она стоит вполоборота и хохочет. В ней чувствуется что-то взъерошенное и диковатое, но все равно это – детская радость.

– О боже, – произношу я, чувствуя, как к глазам подступают слезы. – Этой фотографии цены нет.

– Да. Я точно помню, когда этот снимок сделан. Объявили, что весь класс успешно сдал экзамен, и что у девочки по имени Мариам Галашвили, которая тем утром поскользнулась на льду, перелом лодыжки.


– Зачем вы мне это рассказываете?

– И после моего рассказа ей по-прежнему нет цены?

Я убираю фотографию в конверт.

– Она мертва, Анна. И все это бесценно.





К вечеру начинает валить снег. Войдя с холода во внезапное тепло театрального фойе, я оказываюсь среди людей, восхищенных старинным великолепием вокруг. В ожидании Анны я отхожу в уголок, рядом – пара с двумя девочками, затейливо наряженными по такому случаю – с гигантскими капроновыми бантами в волосах.

Анна машет мне рукой. На ней черное платье, которому уже, наверное, не один десяток лет, а ее мышино-каштановые волосы заколоты в «ракушку». Она ведет меня наверх по лестнице, лавируя в толпе с профессиональной легкостью. Чайная комната роскошна – голубовато-зеленые стены и красно-коричневые бархатные шторы. Две люстры-близняшки излучают мягкий желтоватый свет. Мы выбираем угловой столик. Анна направляется к стойке, а когда возвращается, в руках у нее отнюдь не чашки с чаем, а два мартини с водкой.

– Это так щедро с вашей стороны, – говорю я ей. – Не знаю даже, зачем вам все эти хлопоты со мной?

– Может, мы не такие уж и разные. – Она улыбается над бокалом. – Мы обе – потерявшиеся.

Я иду следом за ней на балкон. Мартини приятно холодит кровь. Наши места – в последнем ряду.

– Места не очень дорогие, – шепчет Анна. – Но зато здесь лучшая акустика. В кассе меня давно знают. Я всегда беру эти места.

Свет тускнеет, поднимается занавес. Поют по-итальянски, и я даже не пытаюсь следить за сюжетом. На сцене – рединготы и плащи, сладострастные мужчины и падшие женщины. Меня омывает сентиментальная музыка, печаль несет меня на волнах водки и Пуччини.

В антракте Анна, извиняясь, говорит, что ей нужно позвонить, и я, оставшись одна, разглядываю зрительный зал, декорированный в алых и золотых тонах. Проходит минут двадцать, а ее все нет. Вокруг меня люди возвращаются на свои места, перешептываются, смотрят в программки. Тускнеет свет, и гул голосов спадает. Дирижера встречает взрыв аплодисментов, и – под дрожащий звук флейты – поднимается занавес. В темноте зала я краем глаза отмечаю краткий проблеск света – сзади открылась и закрылась дверь, – а потом вижу Анну, пробирающуюся на свое место.

Но это не Анна. Силуэт не тот.

– Pupsik.

Это она. Я лишаюсь дара речи.

– Ева, lyubimaya. – Она садится, притягивает меня к себе и прижимает мое лицо к своему плечу. Ее не может быть здесь, это все невозможно, но я слышу запах ее тела, ее волос, я чувствую силу ее рук и биение ее сердца под моей щекой. – Прости меня, моя любовь, – шепчет она. – Мне ужасно, ужасно жаль.

Я отстраняюсь, чтобы взглянуть на нее в слабом свете, долетающем со сцены. Она осунулась, и вид у нее усталый. Она в простой, повседневной одежде – свитер, джинсы и сапоги.

– Я думала, ты умерла.

– Знаю, pupsik.

Я начинаю плакать, она пару секунд озабоченно смотрит на меня, а потом достает из рукава салфетку и нерешительно протягивает ее мне. Этот жест настолько Оксанин, что теперь я уже точно знаю: это – она.

– Я же просила тебя мне верить, – говорит она.





Глава 14




С тех пор минул уже год. Мир сегодня сильно изменился. Тихомиров теперь президент России, а в Европе заправляет свежая когорта лидеров националистического толка, авангард нового миропорядка, и все они отмечены печатью «Двенадцати». Мы с Оксаной живем под другими именами в спальном районе на самой окраине Петербурга. У нас тихо, окна выходят в парк, он очень мил летом и прекрасен – с налетом меланхолии – зимой. Оксана учится в университете на лингвиста. Она на несколько лет старше прочих студентов, и я подозреваю, что ее находят странноватой (в тот единственный раз, когда я встречала ее после лекций, я заметила, что двое сокурсников откровенно ее боятся, но она клянется, что у нее есть друзья). Мои дни проходят в чтении, прогулках и работе на онлайновое агентство переводов. Я надеюсь, что на следующий год начну удаленно изучать психологию. Есть много вещей, в которых мне хочется разобраться.

Оглядываясь назад, я дивлюсь искусности и дальновидности Тихомирова, когда он разыгрывал свои карты. Я часто вспоминаю, как тогда, на шоссе в Шереметьево, он сказал мне о симулякре. Чего я долго не могла понять, – зачем Тихомирову – если он заранее знал все детали готовящегося убийства в Большом (а он наверняка знал) – понадобилось создавать некую видимость, используя меня для получения той же самой информации? Почему он – если ему было известно о роли Оксаны (а ему явно было известно – ведь требовалось спланировать ее постановочную смерть) – притворился, будто клюнул на отвлекающий маневр?

И лишь когда его выбрали в президенты, все встало на свои места. Он отнюдь не собирался предотвращать убийство своего предшественника, напротив – он обеспечил его успешную реализацию. Для того и выстроил всю эту сложную игру. Узнав о планах «Двенадцати», он (весьма вероятно, через того же Ричарда Эдвардса, чья способность к измене, похоже, пределов не имеет) заключил с ними сделку. Они получат свое образцово-показательное убийство, а Тихомиров – после хоть и безуспешной, но героической попытки сорвать их планы – заменит Стечкина на посту президента. Чтобы Тихомирову после неизбежного служебного расследования простили неудачу, ему требовалось продемонстрировать, что в его распоряжении имелся лишь минимум информации. То есть мне отводилась роль не просто агента под прикрытием, но и ключевого свидетеля. Потому он и оставил Оксану в живых. Чтобы я молчала. А если спросят, придерживалась бы генеральной линии.

Могла ли я догадаться об этом раньше? Могла ли насторожиться и понять, что ни в одну профессиональную снайперскую группу никто и ни за что в жизни не включит меня – человека столь неопытного и неподходящего по складу характера? Вероятно, могла. Но я была совершенно зациклена на том, чтобы быть рядом с Оксаной, и очевидные вещи попросту прошли мимо. Впрочем, в итоге все оказалось к лучшему.

Многого я так и не знаю, и, вероятнее всего, не узнаю никогда. Как удалось «Двенадцати» найти нас с Оксаной в Петербурге? Может, выдала Даша? А если даже не она, то что за договоренности у нее были с Тихомировым? И в более широком смысле – кто вообще тут главный – Тихомиров или «Двенадцать»? Он – орудие в их руках, или же они – в его? Разумеется, фотографии гротескной «живой картины» из президентской гостиной Большого театра просочились в Интернет. Трудно придумать более эффектный способ заявить о могуществе и длине рук «Двенадцати» и предостеречь остальных мировых лидеров.

В качестве оплаты за тот вклад, который мы – сознательно или нет – внесли в приход президента к власти, а также за наше молчание и лояльность на наш с Оксаной общий счет ежемесячно поступает некоторая сумма. Она невелика, но ее вполне хватает на повседневные нужды. Деньги от агентства переводов я откладываю на путешествия. В сентябре мы летали в Париж. Остановились там в небольшой гостинице в Пятом округе, завтракали в крошечном дворике и ходили по магазинам в районе церкви Сен-Сюльпис, где Оксана заставляла меня примерять шмотки, которые нам не по карману. К тем местам, где она раньше жила, мы не приближались на пушечный выстрел.

Даша Квариани процветает. Мы как-то раз столкнулись с ней в районе университета, на Садовой, где у Даши свой ночной клуб. Потом мы однажды ходили в этот клуб. Даша угостила нас ужином в ВИП-зале, но разговор не клеился, и Оксана была раздражена. Возможно, на нас просто слишком сильно давил груз взаимных тайн.

Сейчас снова зима, и в парке за нашими окнами – голые деревья и замерзшие фонтаны. Я читаю, а Оксана рядом доделывает на лэптопе домашнее задание. Она – весьма амбициозный студент, и уверена, что сдаст эту работу на отлично. Мы уже примерно час не произносили ни слова, да нам это и не надо. Когда Оксана закончит писать, она потянется и возьмет меня за руку.

Мы много обсуждали тот вечер в Большом. Не столько события в алой гостиной, сколько произошедшее после. Пусть даже без представления у театра было не обойтись – считает Оксана, – но получилось ужасно. Холостые патроны, пакет с кровью под рубахой… Но главное – ее потряс мой вопль. В тот миг – вспоминает она – что-то внутри у нее перевернулось. «Я вдруг почувствовала то, что чувствуешь ты».

Прошлой ночью я проснулась под утро вся в слезах. В уверенности, что Оксана мертва, и что весь прошедший год был лишь сном. Она целую минуту прижимала меня к себе, нашептывала мое имя, убеждая меня, что она жива. Сама она избавлена от всех этих кошмаров, но видит, как они действуют на меня, и знает, что в такие минуты главное – довести до моего сознания, что она реальна, что она – рядом.