Удержаться на краю

– Конечно. – Соня хмыкнула: – Позвоню папиному помощнику, и мы с ним мигом все организуем, пусть только Виталик скажет мне данные.

Сонин отец, всемогущий нефтяной король Афанасьев, души не чаял в дочери и внучке, Соня работала в благотворительном фонде отца, и Реутов уверен: теперь судьба неизвестного парня Кирилла в хороших руках.

– Виталий, ты сейчас позвони Соне, ей нужны все данные парня и адрес больницы. Выяснили, что с ним случилось? Как он получил повреждения и кто его привез в больницу?

– Какая-то девушка привезла – и была такова, очень торопилась. – Семенов развел руками: – Камер там нет, особых примет никто не заметил, занимались раненым, одна из медсестер сказала, что машина у нее вроде как светло-зеленая и парня она вытащила из багажника.

– Негусто. Стоп, как это – из багажника?

– Ну, так свидетельница сказала, а с парнем поговорить не удалось, он без сознания. – Семенов поднялся. – Но мы работаем. Ладно, буду сейчас звонить твоей жене, спасибо, Дэн.

– Как выглядела девушка, свидетельница может описать?

– Невысокая, очень тонкая, в темных джинсах и толстовке. Из особых примет – абсолютно белые волосы. Она сказала – как снег, потому и запомнила, а лица не видела, так что нам это не поможет.

– Как знать, как знать. – Реутов вскинул брови: – Белые волосы, говоришь? И машина светло-зеленая?

– Парик или крашеная, полно сейчас таких, а машина, возможно, и другого цвета, свидетели вечно все путают.

– Ну да. – Реутов кивнул, думая о своем. По всему выходило, что место преступления он не отработал до конца.





* * *


Люба открыла дверь неохотно.

За последние годы она отвыкла от отца – словно его и не было никогда. И обида была сильна, конечно, – за его всегдашнее невнимание, за то, что он сделал с их жизнями, за то, что не позволил проститься с бабушкой, пока она еще была жива. Люба смотрела на постаревшего отца и думала, что, по сути, они с ним чужие люди, как и с покойной Надей.

Со смертью мамы все распалось, и семьей они оставались только за общим столом, стараниями бабушки. Но недолго.

– Я войду?

Отец переминается с ноги на ногу, и это тоже странно – он всегда уверен в себе и собственной правильности.

Люба молча посторонилась. В тесной прихожей им сложно разминуться, и она отступила в комнату, где Рапунцель пела о том, как прекрасно вырваться из постылой башни на свободу. Женька и Бруно молча внимали, соглашаясь – башня все-таки отстой.

Отец вошел в комнату, оглядываясь по сторонам. Декстер развалился на столе и даже глаза не открыл, его дзен не предполагал реакции на гостей. Но Бруно глухо зарычал, и Женька обнял пса за шею:

– Тише, мультик же!

Но Бруно поднялся и в упор уставился на вошедшего тяжелым взглядом. Человек попятился, но пахнет он не как Враг, а просто чужой.

Но это его Стая, и Бруно не собирается делать вид, что ничего не происходит.

– Тише, Бруно, тише. – Люба погладила пса по голове. – Успокойся, все хорошо.

Бруно неохотно отступил и вернулся к Женьке. Рядом с маленьким человеком ему уютно, а самое главное – малыш под его присмотром и защитой.

– Такая маленькая квартирка – и животные? – Отец осуждающе смотрит на Декстера, мирно почивающего посреди стола. – Люба, чем ты думаешь? Кот на столе, ребенок на собачьей подстилке, пес огромный, как телок, это антисанитария как минимум!

Люба молча прошла на кухню. Ничего иного она и не ожидала и оправдываться не собирается, еще чего.

– Похороны завтра. – Люба опустилась на табурет. – Агент все устроил, Надю похоронят в мамину могилу. Прощание я заказала в зале похоронного бюро. В ее квартире невозможно, там ужасный беспорядок, а сюда смысла нет, тут ее никто не знал.

– Ясно. Извини, я звонил, но ты не брала трубку.

– Звонка не было.

Отец явно чувствует себя не в своей тарелке.

– Мам!

Это вездесущий Женька просочился на кухню.

– Я возьму нам кексиков?

– Возьми. – Люба достала тарелку и положила несколько штук. – А пить?

– Сок есть, а кексиков нет. – Женька с любопытством посмотрел на гостя. – Бруно тоже будет.


– Ну, вы хоть пополам, а не все ему.

Женька независимо дернул плечом и утащил добычу.

– Сколько ему?

– Четыре с половиной.

Люба включила чайник, расставила чашки. Ей нечего сказать отцу, но раз он пришел, значит, что-то ему нужно.

– Чай?

– Да, спасибо.

Они молча пьют чай, и Люба ждет. Если отцу что-то нужно, он должен первым начать разговор. А ей ничего от него не нужно – уже ничего. И то, что он сегодня впервые у нее в гостях, и то, что впервые увидел внука, на которого едва внимание обратил, – это так похоже на него и так странно, если вдуматься. Ее свекровь, мать покойного мужа, приезжает через день, только сейчас она в отъезде – Люба купила ей путевку в санаторий: матери надо подлечить сердце, сильно сдавшее после гибели сына. Но Люба знает: на свою свекровь она всегда может положиться, как на саму себя, а та обожает внука, пылинки с него сдувает. По нескольку раз в день ему звонит, и Женька очень любит вести с бабулей обстоятельные разговоры.

А вот дедушку он не знает вообще. И Любе горько осознавать, что даже сейчас отец пришел просто по какой-то своей надобности, едва взглянув на единственного внука, которого до этого ни разу не видел.

Но отец, по крайней мере, не притворяется. Люба знает: нельзя требовать от человека больше, чем он может дать. Любить не заставишь и не научишь, эта способность либо есть, либо нет.

– Люба, я хотел попросить тебя кое о чем. – Отец не привык просить, и нужные слова даются ему с трудом. – Я так понимаю, ты общаешься со своим дядей?

– Какое-то время – да.

Незачем этому чужому и враждебному человеку знать, что с Бережным они более-менее плотно общаются лишь со дня смерти Нади. Кто знает, что у него на уме.

– Это хорошо. – Отец вздохнул. – Это что, наши старые домашние чашки?!

Всю посуду, и вообще все, что было в доме, мачеха забрала. Люба в толк не могла взять, зачем ей старенький бабулин фаянсовый сервиз, например, или шторы, но спорить не стала. А месяц назад увидела эти чашки на блошином рынке – ну вот в точности такой сервиз, один в один! И, конечно же, купила его.

– Наши домашние твоя жена забрала, а то ты этого не знаешь! – Люба понимает, что сейчас презирает отца. Это нехорошо, но – презирает. – На рынке нашла и купила, точно такие же чашки.

– Да я просто удивился, Люба. Я их очень давно не видел и понятия не имею, что они где-то у меня дома. Это ведь свадебный сервиз моих родителей… ну, не конкретно этот, а тот, что у нас всегда был. Когда родители женились, время такое было… небогатое. К тому же мало было иметь деньги, главное – найти необходимый товар. А их друзья скинулись и где-то достали этот сервиз, мать им всю жизнь очень дорожила…

– Я знаю.

Бабушка вынимала эти чашки только по праздникам. Была в их доме посуда и лучше, и дороже, но этот чайный сервиз из простенького фаянса бабушка очень берегла. И Люба понимала почему: он напоминал ей о счастье. О том времени, когда она, девчонка-сирота из детского дома, под завязку забитого осиротевшими в войну детьми, приехала работать на большую стройку и встретила любовь всей своей жизни. Любовь оказалась взаимной, они поженились, их молодежная свадьба была веселой и очень настоящей, даром что обручальные кольца выточены из медных шайб, платье невесты сшито из простыни, а фата взята напрокат у вахтерши общежития. Все это было не важно, потому что впереди жизнь, которую они построят вместе, и это самое важное.

И когда не стало бабушки, Люба всякий раз, глядя на знакомые с детства чашки, вспоминала старую черно-белую фотографию со свадьбы, где бабуля юная, счастливая, а дедушка, которого Люба вообще не помнила, так похож на отца.

И это все прошло, как прошли их жизни, и исчезло бы вместе с ними, если бы не ее, Любы, память.

– Ты что-то хотел.

Люба избегает называть его привычно – «папа», она давно отвыкла от того, что отец вообще есть.

– Да. – Отец отпил чай и отодвинул чашку. – Я вот о чем хотел попросить. Там Татьяна слегка… нахулиганила. Мне бы не хотелось, чтобы делу дали ход. А если ты попросишь генерала, он тебе не откажет.

«Он-то не откажет, только мне это зачем? – Люба понимает, что никогда больше этот немолодой усталый человек не будет ей отцом. – Ты женился на жадной, беспросветно мерзкой дуре, вот и хлебай ее ситечком, мне-то что до вас?»

Но вслух она этого не сказала, конечно.

– Нахулиганила? – Люба тонко улыбнулась. – Насколько я могу судить, это по-другому называется. Она вешалась на шею красавцу-полицейскому, а когда дело не выгорело – что было вполне ожидаемо, – устроила безобразную сцену и обвинила его в попытке изнасилования.

– Так ты знаешь?!

– Имела удовольствие наблюдать за допросом. – Люба брезгливо поморщилась: – Позорище. Ты хоть сам понимаешь, как все это выглядит? Артура Олеговича еще подтянул, как ты ему теперь в глаза смотреть будешь? И зачем она пошла в Надину квартиру? Уж точно не за одеждой – пригодной для погребения у Нади не было, я по дороге, когда на опознание ехала, купила все новое и отдала похоронному агенту в тот же день, когда тело забрали. Так что твоя жена там делала, что вы оба там искали?

Люба и так знает: мачеха пришла поглядеть на квартиру, нет ли чего ценного. Но отец этого не скажет, конечно.

– Просто проезжали мимо, увидели свет в окне и решили зайти.

– А, ну да.

Они оба понимают, что ложь просто на вкус ощущается, но отец не может произнести правду, а Люба ее и так знает. Проезжать мимо они не могли, дом стоит в глубине двора. Отец понимает, что Люба видит его ложь, но ему, похоже, это безразлично, он пришел не за тем, чтобы беседовать по душам, у него есть дело, и дочь может оказаться полезной, чтобы поскорее замять безобразный скандал.

– Так ты поговоришь с дядей?

– Я спрошу у него, и все. – Люба отодвигает чашку и поднимается, давая понять, что аудиенция закончена. – И если у тебя все, то у меня сегодня еще много дел.

– Конечно. – Отец тоже встал. – Люба… послушай, я понимаю, что ты обижена…

– Нет.