Училка и миллионер

Уснула я далеко не сразу. Савушка сладко засопел довольно быстро, а я всё продолжала ворочаться в постели и не могла избавиться от назойливой дрожи где-то в районе желудка.

Не исчезает странное ощущение и утром. Оно тише, почти незаметно, но всё же я понимаю, что оно есть. И усиливается, когда встречаю в кухне Костю. Сегодня суббота, и он в офис не поехал.

— Давай малявку сюда, — берёт сонного малыша на руки, давая мне возможность развести Саве кашку.

Я передаю сына, случайно прикоснувшись к руке Макарского, а сама будто разряд получаю. Ненормально это — так на него реагировать. Это в прошлом. Просто напряжение от всей этой ситуации с угрозами и переездом, видимо, не рассеялось ещё.

Пока грею воду и отмеряю нужное количество каши, замечаю, как подрагивают руки. Хочется сжать кулаки, чтобы прекратилось это.

И Костя смотрит. Чувствую спиной буквально.

Пусть он перестанет.

Я не хочу, не желаю чувствовать то, что чувствую.

После завтрака я буквально сбегаю с Савой на прогулку. И даже рада сейчас его нежеланию сидеть в коляске, потому что я могу отвлечься от кружащих в моей голове бесформенных мыслей.

Когда возвращаемся, Кости дома нет. Это тоже помогает немного выдохнуть. Я кормлю ребёнка и укладываю его спать. Он почему-то хнычет, судя по всему, животик болит, потому что вдруг обильно срыгивает, и только потом, сделав пару глотков воды, засыпает.

Переложив Саву в кроватку, я иду в ванную. Забрасываю в стиральную машину испачканные футболку и шорты и принимаю душ.

Только вот чистые вещи взять забыла. Хорошо, что вчерашний халат остался на крючке.

Набрасываю его и, завязывая по пути, выхожу из ванной, совершенно не беспокоясь о том, что наполовину раздета. Макарского всё равно дома нет.

Только вот он как раз дома. И я почти натыкаюсь на него. Спешно запахиваю халат, который, небрежно наброшенный, сползает с плеча.

— Не знала, что ты дома, — говорю негромко, чуть откашлявшись, и уже хочу пройти мимо по коридору, но, сделав шаг, понимаю, что Макарский и не думает отступать.

Он зависает, и я буквально физически ощущаю, как его горящий взгляд стекает по моему телу. Как обжигает кожу плеча, с которого снова начал медленно сползать халат. И самое странное, что я даже пошевелиться не могу, чтобы поправить ткань на место. Или даже сказать что-то.

Всё что я могу, это сделать шаг назад, глядя ему в глаза, когда он шагает ко мне. А потом ещё шаг, и я упираюсь спиной в стену в коридоре. Продолжаю смотреть Макарскому в глаза, когда он протягивает руку и, едва касаясь, ведёт пальцами по линии моего подбородка. Непроизвольно задерживаю дыхание, когда спускается на шею, а потом резко сдёргивает с плеча ткань халата, отчего я вздрагиваю.

— Не смей, — могу только прошипеть, даже оттолкнуть силы нет. — Даже не думай, Макарский.

Но он будто не слышит. Заворожённо смотрит на мою оголившуюся грудь, так голодно и цепко, что у меня где-то внизу живота пробивает острый, почти болезненный импульс.

Ещё один резкий рывок, и я уже обнажена перед ним по пояс, и прикрыться не получается, потому что кисти рук запутались в сдёрнутых полах халата. Всё, что я успеваю, так это глубоко вдохнуть, прежде чем Макарский всем телом прижимает меня к стене и, запустив пальцы в волосы, запрокидывает назад голову.

Ещё мгновение смотрит в глаза, прежде чем обрушиться на мой рот. Я упираюсь ему в живот спутанными халатом руками, впиваюсь ногтями через рубашку в кожу, но это не помогает, только лишь сильнее распаляет его. Костя продолжает целовать мои губы, впиваться в шею, сжимать ладонью грудь.

Завязывается молчаливая борьба, и я понимаю уже спустя десять секунд, что победителем мне не выйти. И не потому что он принудит. Не этого ведь добивается. А потому что я уступлю. Потому что огонь внутри разгорается ярким пламенем, захватывая клетку за клеткой.

Потому что я слабая и безвольная.

И потому что безумно его хочу.

И всё ещё люблю… Дура.

Костя высвобождает мои руки из пут халата, и я уже не упираюсь ему в грудь. Я обвиваю его шею, пока он подхватывает меня и несёт в свою спальню, в которой я так ни разу за три недели и не была. Опрокидывает на постель и, не дав опомниться, стаскивает трусы и отбрасывает их в сторону. Я уже не пытаюсь вывернуться или отползти. Потом себя оправдаю. А сейчас, исступлённо дыша, дрожащими пальцами пытаюсь расстегнуть его рубашку, чтобы коснуться горячей кожи.

Он касается, и мне хочется.

Макарский быстро справляется с брюками и через мгновение вторгается в меня. Я зажмуриваюсь от резких, ярких, словно вспышка ощущений, но много времени он мне не даёт, чтобы привыкнуть. Вдавливает собой в постель и начинает двигаться. Мощно, рвано, быстро, сопровождая каждый толчок резким выдохом.

Вбивается в меня, каждым движением топя в желании и страсти мои установки и мою гордость.

И я охотно поддаюсь ему. Стону, закусив ладонь, чтобы не закричать, подаюсь навстречу, впиваюсь ногтями то в покрывало, то в его спину, пока нас обоих не накрывает сокрушительной лавиной оргазма.

Мы замираем вне времени и пространства. На секунды, что кажутся невероятно долгими. И когда мы разъединяемся, а реальность возвращается ледяным душем и простреливает словно ножом в груди, я с размаху впечатываю ладонь в щеку Макарского.

Он не имел права.

А я не должна была.

Макарский сглатывает и встаёт с кровати, подтягивая штаны и заправляя ремень. Я же вся сжимаюсь на постели, пытаясь прикрыться, чувствую, как меня под его тяжёлым взглядом начинает бить дрожь.

Только бы не расплакаться от жалости и презрения к самой себе. Не при нём.

Но тут меня спасает сын. Слышу, как он начинает хныкать в нашей комнате, поэтому сползаю и устремляюсь бегом к нему. И вот там уже, обняв малыша и прижав к груди, даю волю слезам за запертой дверью.

Я хотела того, что произошло, это было из разряда ночных фантазий. Но я не должна была. Предала саму себя. И как теперь всё будет дальше — понятий не имею.


Спустя десять минут слышу щелчок двери. Костя ушёл. И когда мы с Савой ложимся спать вечером, его дома по-прежнему нет.

И утром тоже.

Но на кухонном столе есть бумажный пакет с документами на квартиру, оформленную на меня и Саву. И совсем короткое письмо.

“Прости меня, Катерина. Я идиот. Влюблённый в тебя по уши идиот. Я отпущу тебя, если ты этого хочешь, но прошу, не лишай меня сына”





34




Я сижу на лавочке в парке напротив детской площадки. Сегодня не так жарко, как предыдущие дни, и можно наслаждаться летом под сенью раскидистых деревьев.

Наблюдаю, как шумят и бегают малыши в разноцветных летних одёжках, звонкие, яркие, словно тропические птички. Кто-то, заливаясь смехом, убегает от мамы к фонтанам, кто-то хочет вне очереди влезть на горку, кто-то снова пытается съесть горсть песка, пока мама отвлеклась на телефон.

Сейчас почти шесть вечера, многие зашли на площадку после детского сада, так что в парке оживлённо. Вот и мы с Савочкой тут, только он, набегавшись, решил отдохнуть и придремал.

Рядом на лавочку опускается мужская фигура и мне протягивают мороженое.

Костя.

Он садится молча, я так же молча принимаю большой рожок с фисташковым мороженым и слизываю сверху подтаявшую сладкую массу. Вкусно.

Сегодня я тоже не тороплюсь уходить. И не только из-за мороженого.

С момента, как Макарский съехал, оставив нас с Савой жить в своей большой квартире одних, прошло почти два с половиной месяца. Через день после случившегося он пришёл мрачный и серьёзный, сказал, что если я считаю нужным, можем составить график общения с ребёнком, заверить нотариально. Сказал, что даст любые гарантии, что ни в коем случае не станет лишать меня сына.

А ещё повторил то, что написал перед этим в записке. Что любит, сильно, но давить и принуждать не будет, что я сама вольна выбирать, как и с кем хочу жить.

Сказал, даже не двинувшись, спокойно и выдержано. А я ничего не смогла ответить, потому что во мне бушевали чувства, словно вьюга в зимнюю стужу. Всё, что я смогла сказать, это что не нужны мне никакие графики и заверения, и он может видеться с сыном когда захочет.

Костя поблагодарил и ушёл, а я, заперев за ним двери, опустилась на пол и разрыдалась. Плакала так сильно и так долго, что вечером даже не пошла с Савой гулять, потому что на моё опухшее лицо было страшно смотреть.

Потом всё как-то выровнялось. Костя всегда звонил и мы обсуждали, когда он сможет увидеться с Савушкой. Он приходил и играл с ним, иногда заезжал, чтобы искупать перед сном, позже стал гулять с малышом. Мы встречались на площадке, и я уходила на час-два. Убиралась, готовила или отдыхала.

А последние пару недель уходила не сразу. Костя стал приносить мне мороженое. Кто вообще может добровольно отказаться от фисташкового мороженого? Точно не я.

Я молча сидела и ела мороженое, наблюдая, как отец с сыном гуляют на площадке, и только потом уходила. И с каждым днём всё с меньшим желанием. Ела бедное мороженое так медленно, что оно превращалось в сладкую жижу в вафельном рожке.

А сегодня я вообще не собираюсь уходить. Не хочу. А ещё я поняла, что нам нужно говорить, что больше не могу молчать. Что мне есть что сказать Косте.

Поняла это до…

Я вообще многое поняла. О нём, о себе, о нас.

И вот сейчас мы с Костей сидим на лавочке чуть в отдалении от гомонящей площадки. Наш сын мирно спит в коляске, оттопырив нижнюю губку. Сидим и молчим, хотя я решила, что мы обязательно должны начать разговаривать.

Но вместо этого я не могу и звука выдавить.

— Как ты хочешь праздновать годик Саве? — первым нарушает молчание Макарский. — Тихо по-семейному или пригласим много гостей, устроим праздник в кафе? Ну там детишки, аниматоры, воздушные шары. Или как там всё это делается…

Я слизываю немного мороженого и молчу.

— Кать? — Костя поворачивается ко мне, когда я так и не отвечаю.

— Мне нравится идея с праздником и шариками, — выдавливаю, хотя в голове крутится другое.

— Отлично. Подумай, где бы ты хотела…

— Костя, — перебиваю его, наконец решившись сказать то, что хотела, но в груди становится горячо и я снова замолкаю.

Возможно, мой тон кажется ему странным, наверное, так и есть, но он внимательно вглядывается в мои глаза, а в его взгляде я замечаю промелькнувшую тревогу.

Сказать ничего так и не получается и я просто протягиваю ему маленькую палочку, на которой отчётливо видны две фиолетовые полосочки.

Чувствую, как дрожат мои пальцы, когда он опускает на них взгляд, и я едва не роняю тест, но Макарский успевает перехватить его и крепко сжать вместе с моей рукой, а потом подносит к своим горячим губам, прижимает и прикрывает глаза.

— Я ведь кормлю, — говорю тихо, пока он застывает. — Месячных нет, и я поняла не сразу, вот только-только, когда мутить по утрам начало. Десять недель.