Убыр

– Чего, Наиль? – жалобно спросила она тонким голосом.

– Вот чего, – торжественно сказал я, бухая чугун на полати.

Это был натуральный чугун, как на картинках. Бокастый, закопченный, тяжеленный, замотанный широкой белой тряпкой. И почти полный каши. Вернее, отваренной крупы – незнакомой, мелкой и слипшейся в комья. Но дико вкусной. Невероятно. Куда вкуснее любых каш на молоке, с маслом или мясом.

Дилька сразу забурилась с обеих рук, я некоторое время снисходительно улыбался, потом сказал: «Э, давай по очереди», а еще потом с трудом выпрямился, накрыл чугун ладонями и сказал: «Хватит, а то сдохнем щас, заворот кишок будет».

– Еще, – заныла Дилька, шаря руками по доскам, – явно упавшие крупинки ловила.

– Себя послушай, – посоветовал я. – Пузо же лопнет.

Дилька помолчала, прислушиваясь к ощущениям, а может, дожевывая, – и засмеялась.

– А вот, – сказал я назидательно.

– Наиль, а там много осталось?

– Полгоршка, на день еще хватит, – ответил я, с удовольствием замерив запасы.

Надо было руки помыть. Или хотя бы облизать. Но не при Дильке же. Да и устал что-то.

– Клево, – довольно сказала она. – А что это за каша? Я такую не ела никогда.

Я сонно пожал плечами, понял, что Дилька не видит, и заставил себя произнести:

– А хэзэ. Пшенка какая-нибудь. Или просо. Или конопля. Чего ржешь? Раньше ели коноплю, вовсю.

– Ты сумасшедший, что ли? – спросила Дилька. – Это же плохое растение.

– Я тебе книжку народных рецептов покажу, – пообещал я, решив не вдаваться в подробности по поводу того, как мы всем классом вслух читали рецепты пельменей с коноплей и прочих легалайзовых радостей. – Чего вошкаешься?

– В туалет хочу, – сказала Дилька.

– Ну пошли, – благодушно согласился я.

– А где он?

– Да найдем сейчас.

– А там бумага есть? Мне надо.

– Бумага… бумага. Бумага вряд ли.

– Мне надо, – повторила Дилька.

– Погоди, сейчас найдем.

– Мне надо! – крикнула Дилька, топнув.

Я зарычал и вслепую пошел шарить по комнате. Ничего, конечно, не нашел и от отчаяния велел:

– Короче, пошли, я на крайняк занавеску…

– Qumğannı aña alıp bir[23], — сказала старушка с печки.





3




Могли бы и догадаться, что каша в печке не сама родилась.

Я помог старушке спуститься, она легонькая совсем была. Вытащил из-за досок кривые свечи и спички, запалил фитили и расставил, куда было сказано. Почти не дрожащей рукой.

Дилька, к счастью, обошлась негромким визгом – а я-то боялся, что ей кумган немедленно понадобится. Честно говоря, он мне чуть не понадобился. Но я юноша храбрый и тормознутый: сперва выдохнул с облегчением и только потом принялся соображать, а чего нам грозило-то. А Дильке кошка помогла. Вернее, кот. Здоровый, черный, оба уха в бахрому разодраны, и глаза отсвечивают фиолетовыми катафотами. Кото-фоты.

Я вообще-то котов презираю, они хитрые, наглые и голубей жрут. Я больше собак люблю. А татарские кошки как раз под псов маскируются: по-нашему «киска» будет pesi, ведь мы подзываем не «кис-кис», а «пес-пес». Этот кот собакой не прикидывался, но был вроде ничего.

Говорят, правильный домашний зверь становится похожим на хозяина. Не знаю, неправильным кот был или слишком молодым, но на бабку он совсем не смахивал. Такой весь лоснящийся, спортивный, с узлами на спине, но и с пузцом. А бабка маленькая, не выше Дильки, потому что скрюченная, личико под платком тоже маленькое и словно из морщин собрано, как клубок из ниток. Распрыгавшиеся тени бабкино лицо вообще в смятый пакетик превращали, даже острый носик не спасал. Тем более что глаз под платком и над складочками почти и не видать было, только иногда будто слеза поблескивала. Но пугающей бабуля не выглядела, выглядела забавной. То ли оттого, что зубов у нее осталось, насколько я разглядел, чуть. То ли из-за наряда, явно стыренного из музея или недорогого сериала. Какие-то платья в три слоя, передник, куча платков – на голове сразу два, один на плечах, еще один перепоясывает, – да еще и меховая безрукавка сверху. Ну да, старики мерзнут же все время. А ей лет семьдесят, а то и больше. Däw äni за шестьдесят, но она школьницей по сравнению с этой выглядит.


Зато говорила бабка вполне по-человечески: разборчиво и даже красиво, и голос красивый такой был, звучный и низкий. И понятно, что старуха говорит, а не молодая тетка или там не старик. Пошамкивала, конечно, и губами жевала. Причем говорила она строго по-татарски – наверное, из принципа. А может, и нет. Нынешние татары каждое второе слово из русского тащат, хотя своих полно. А бабку я как раз не с лету понимал, она вообще без заимствований обходилась.

Слава богу, хозяйка не слишком разговорчивой оказалась – а может, спать хотела или не привыкла по ночам трепаться. Ведь да, уже ночь.

И не стала ругать нас за сожранную кашу – а кот возмущенно заорал, обойдя чугун пару раз. Бабка объяснила про туалет и кумган так, что даже Дилька почти все поняла. Захихикала, когда Дилька стала врать, что уже никуда не хочет. В итоге моя несгибаемая сестрица молча встала, подхватила кумган и дернула меня за руку, чтобы вел и сторожил.

Ну и к нашему возвращению, обошедшемуся без приключений (двадцать шагов по дорожке за дом, туалет чистый и совсем не вонючий, дошли, не провалились, Дилька сонно уточнила, кто это, мол, Баба-яга – убырлы-карчык или людоедка, была успокоена моим твердым «да обычная пенсионерка» и больше не болтала, воды хватило, с полотенцами разобрались и даже свечку не задуло), бабка уже накрыла полати древней клеенкой. И оказалось, что это стол – низкий, за которым надо на полу сидеть. И сидеть смысл был.

На клеенке уже начинал гудеть и заливать во все головы вкусный запах костра темный, в медалях почему-то, самовар с длинной черной трубой, под которой подмигивала оранжевая щель. Самовар окружили несколько пиалок, тарелочек и вазочек. Рассмотреть, чего там, я не успел: бабуля вручила мне черные хищные щипцы и велела: «Расколи-ка». Я не понял и даже немножко вздрогнул, но она подсунула мне желтый бидон в черных обколоченных глазка́х. В бидон были упиханы царапающие обломки песчаника, что ли. Я посмотрел на бабку. Она уколола меня искрами из-под стоящего козырьком платка. Я с трудом вытащил здоровенный обломок, понюхал и украдкой лизнул палец. Сахар. Кусок был совершенно каменным, в зубцы щипцов не лез, а когда я нашел краешек потоньше и впихнул, оказалось, что тонкие ручки инструмента распахнулись настолько, что ладонью не обхватываются. Я посоображал, примерился, напрягся, прокусил шершавый камень в нескольких местах – и отрубил култышку с кулак величиной. Дальше проще пошло.

Я собрал осколки с колен и из бидона и деловито спросил:

– Куда?

Бабка что-то буркнула, но я сам уже сообразил и вывалил осколки почти рафинадного размера на единственное пустое блюдце. Дилька тут же спросила: «Можно?» – не дожидаясь ответа, цопнула кусочек, сунула в пасть и, вместо того чтобы возмутиться, как я ожидал, заулыбалась. Сахар ребенок никогда не ел, елки.

Пока я крохоборствовал, бабуля успела заварить чай и даже разлить его по пиалкам, которые теперь догружала закрученной струйкой из самовара. В свечном пламени окруженная паром струйка была как из разноцветной карамели и выбивала из пиалок мелкие брызги и какой-то дико вкусный аромат, не чайный или не совсем чайный. Я еле дождался, пока бабка подвинет мне пиалку, и выхлестал ее в четыре глотка, давясь и обжигаясь. Чай там вроде был, но трав было больше. Это, оказывается, здорово, решил я, хотя всю жизнь травяные и ароматизированные чаи ненавидел. Я, спросив разрешения, тут же налил себе вторую чашку и рассмотрел, чего же есть к чаю. Был ноздреватый хлеб, тарелка с какими-то черными листочками типа картона, что-то желто-белое и пара варений.

Полчаса назад я думал, что объелся. А теперь выяснил страшную вещь: оказывается, даже перенабитый желудок не то что вмещает, а с хлюпаньем всасывает в себя еще четыре пиалки чая со смородиновым вареньем, квадратный дециметр вязкой и зачаровывающей кислостью пастилы, а еще здоровенный кусок сыроватого, но зверски вкусного хлеба – если, конечно, этот хлеб смазан холодным маслом, перемешанным с медом. И вот когда это хлюпанье замолкает, наступает абсолютная тепловая смерть, как у Вселенной через сиксильярд лет. Падаешь и засыпаешь.

То есть что-то вежливое пытаешься сказать – например, давайте я посуду помою, – вполглаза следишь за тем, чтобы совсем осоловевшая Дилька не улеглась прямо на половицы, прижимаешь ее к себе, поддерживая за подмышки и сонно наблюдая, как бабуля в два движения убирает все со стола и тут же, снова в два движения, застилает стол – нет, полати все-таки – периной и одеялом, так что не успеваешь засечь, откуда такие мягкие взялись, и сказать, что сам застелю, тоже не успеваешь, все готово, Дильку надо забросить и сапоги с нее стянуть, и с себя успеть кроссы скинуть, ой грязные какие, что ж мы не разулись в доме-то, левый носок слезет, вот теперь…

– Наиль, – сказал папа.

Мне было сыто, тепло и уютно.

– На… – снова начал папа и будто поперхнулся смехом.

Я лениво огляделся. Папа стоял в углу, спиной ко мне и носом к книжной полке, и руки держал у лица. Сам зовет, сам отворачивается, недовольно подумал я, и тут папа обернулся ко мне, и я вспомнил, что он далеко, что он выжирается, и выпнул себя от папы подальше, поспешно раздирая глаза и рот, чтобы вдохнуть и не увидеть. Я с задавленным, надеюсь, криком, сел, вынырнув из-под тяжелого одеяла, но все равно успел увидеть, что папа прижимает к лицу или, наоборот, пытается оторвать от лица красную кофту.

Отдышался, таращась перед собой, помотал головой, огляделся. Было не очень темно и почти тихо. Под окном на полу лежал ярко-голубой квадрат лунного света. Рядом грозно сопела Дилька, выкорявшись из-под одеяла. С печки дышала бабуля. В лад Дильке, типа стихотворение по очереди рассказывали. Кот, кажется, чернел у бабули в ногах.

Ничего красного и страшного.

Я осторожно встал, нашарил ногами кроссовки, влез в них, примяв задники, поправил одеяло на Дильке и мелкими шагами покрался к выходу. В туалет на ночь не сходил, вот кошмары и падают. Это называется физиология.

Дверь поддавалась с трудом. Я пощупал край у косяка и уткнулся в толстый, как три валенка, слой шершавого войлока. Как-то по-другому все стало, подумал я и понял почему, когда толкнул посильнее. Дверь не та. Не в сени, а в соседнюю комнату, мелкую и загроможденную. Нога угодила в какую-то кастрюлю, я поскользнулся и грянул в дощатую стенку, затем, удерживая равновесие, в бревенчатую. Ладно, хоть руку не рассадил. А мог пальцами в щели застрять и поломать их на фиг.

Я пошевелил ногами. Ноги сдвинули всякую посуду. Блин, мощно бабуля убирается: поела, тарелки-кастрюли в соседние комнаты выкинула – и привет. У нее склад целый посуды, что ли? А, она, судя по всему, раз в неделю большую мойку устраивает. Правильно, в принципе: пока воды натаскаешь, пока согреешь. Пока приберешь осколки после гостей.

Осколков я еще не натворил, да и не собирался. Глаза давно привыкли к темноте – и даже успели разлепиться. Теперь осмотримся как следует.

Копец.

Маму бы мою сюда. Сперва бы повесилась, потом всех убила бы.

На полу небольшой, с нашу кухню величиной, комнатки было расставлено штук сорок разных тарелок, чашек, мисок и плошек. И еще гора посуды возвышалась в недалеком углу, рядом с низким шкафчиком. Но это – я всмотрелся – была чистая гора. Шкафчик был такой вполне мойкой: сверху рукомойник, под ним типа раковины, ниже, за дверцей, ведро, куда вода стекает. А расставленные по полу тарелки были грязными и с объедками. И впрямь, значит, копит, чтобы все разом вымыть.

Мне стало стыдно – вот гады молодые, объели старуху и завалились, а она нам еще постель постлала. Для полной картины надо было еще в баньку напроситься, а потом храпеть в три горла.

Так, может, я и храпел, с набитым пузом и забитым носом это легко.

Ай-ай, позорище.

Я подумал и стал собирать посуду в раковину, сгребая объедки в небольшой тазик. Мама такие tabaq называет. Наше дело tabaq, полный набрался. Следовало, конечно, помыть, но лениво было. Да и не готов я прямо сейчас журчание слушать. Минут через пять – ради бога.

Минут через пять пришлось слушать другие звуки.

То есть я почти уверенно, не грохнувшись, никого не разбудив и не опрокинув тазик, добрел до прохладных, оказывается, сеней, со второй попытки сдернул дверь с места, выскочил на порог и оцепенел. Холодно, блин. Так и не май, конечно, но что-то совсем дубак, до сортира ледяной статуей добегу, понял я. Пристроил tabaq в угол крыльца, чтобы с утра не опрокинуть. Чуть не сел сверху, потому что наступил на что-то. Вытащил это что-то из-под ног. Оказалось, щиток, сколоченный из досочек. Зашибись, сверху тазик накроем, чтобы какой-нибудь бродячий барсук не опрокинул или еж, у нас на даче их полно, вечно мусорные пакеты дербанят, паразиты. Вот, ерундой, а помог. Удовлетворенно отряхнул руки – и сразу стало темно. Будто в погребе лампа перегорела.

Я чуть с крыльца не сыграл, как тот заяц, но сообразил вцепиться в шаткие перила, устоять и посмотреть на небо. Ага. Это у нас тучи такие: всю луну сожрали. Не зря она рожи корчила. Клубистая мгла занимала полнеба и очень быстро расползалась, выедая звезды, – хотя нет, пара глазков еще подмигивала.

Зато ниже ничего не было видно. Ни леса, ни дороги, ни забора, ни даже перил. Ничего не было слышно – ни сверчков, ни псов, ни ветра, ни волков с совами. А может, ничего и не было – ни леса, ни забора, ни волков с совами, и неба тоже не было, и неровной земли, в которой, ура, не пришлось копаться. Только я да морозный мрак.

Нет так нет, подумал я, наглея, потому что украдкой коснулся лопатками двери – она-то осталась на месте. Раз ничего нету, сортира тоже нету. Так что можно прямо здесь.

Я пару раз шаркнул вперед, нащупал перекошенной подошвой край ступеньки, расчехлился и начал прямо здесь. Зазвенело, в доску попал, что ли. Я торопливо поворотился, журчание стало еле слышным, нарастило громкость, и я снова поворотился, размышляя о том, кого я в этой пустоте боюсь потревожить неприличным звуком и можно ли таким вот методом измерить глубину пустоты. И еще о том, за какое время можно отстудить себе все, справляя нужду на холоде.

Срок вышел меньшим, чем я надеялся, но в терпимых пределах. Я начал заправляться, и тут за спиной загрохотало. Не совсем за спиной и не слишком громко, но как-то очень убедительно и валко.

Бабка с печки упала? Судя по звуку, вместе с любимой тумбочкой. Или кот по верхам пошел?

Остроумно гадал я уже на ходу, отбивая страшные догадки вместе с плотными дверями. В комнату с печкой влетел, кажется, через три секунды, ни разу даже не споткнувшись, но потеряв правый башмак.