Убить пересмешника
Часть 6 из 60 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Да, конечно, это незаконно, – сказал мой отец, – и что это плохо – тоже верно. Но когда человек все пособие пропивает, его дети очень горько плачут от голода. Я не знаю у нас в округе такого землевладельца, который пожалел бы для этих детей зайца, даже если их отец и поймает его незаконно.
– А все-таки мистер Юэл нехорошо делает…
– Конечно, нехорошо, но он никогда не исправится. Разве от этого ты станешь осуждать и его детей?
– Нет, сэр, – пробормотала я. Потом сделала последнюю попытку: – Но если я буду ходить в школу, мы никогда больше не сможем читать…
– Это тебя сильно огорчает?
– Да, сэр.
Аттикус как-то по-особенному поглядел на меня, и я насторожилась.
– Ты знаешь, что такое компромисс? – спросил он.
– Это когда обходят закон?
– Нет, когда уступают друг другу и таким образом приходят к соглашению. К примеру, если ты согласишься учиться в школе, мы с тобой будем каждый вечер читать, как прежде. Договорились?
– Да, сэр!
– Можно обойтись и без обычных формальностей, – сказал Аттикус, увидав, что я собираюсь плюнуть ему на ладонь.
Когда я уже отворила дверь, он сказал вдогонку:
– Кстати, Глазастик, в школе лучше не упоминай о нашем с тобой уговоре.
– А почему?
– Боюсь, что наша деятельность не встретит одобрения высших авторитетов.
– Это как?
Мы с Джимом давно привыкли, что отец говорит языком завещаний и кодексов, и, если не понимали какого-нибудь выражения, всегда имели право перебить его и спросить, что это значит по-человечески.
– Я никогда не ходил в школу, – сказал Аттикус, – но боюсь, если мисс Кэролайн услышит, что мы с тобой каждый вечер читаем, она напустится уже на меня, а этого мне совсем не хочется.
Весь этот вечер мы с Джимом хохотали до упаду, потому что Аттикус с невозмутимым видом читал нам длинный рассказ про человека, который неизвестно почему взобрался на флагшток и не хотел слезать, и после этого Джим решил всю субботу просидеть в нашем домике на платане. Он забрался туда после завтрака и не слезал до захода солнца, не слез бы и на ночь, но Аттикус перерезал коммуникации и прервал снабжение. Весь день я лазила на платан и бегала обратно в дом по поручениям Джима, таскала ему книжки, еду, питье, а когда несла на ночь одеяло, Аттикус сказал – если не обращать на Джима внимания, он слезет.
И Аттикус был прав.
Глава 4
В школе мои дела и дальше шли не лучше, чем в первый день. В благих, но напрасных стараниях обучить меня «групповому действию» штат Алабама извел целые мили бумаги и вагоны карандашей, а грандиозный план никак не претворялся в жизнь. К концу моего первого учебного года то, что Джим называл «Десятичной системой Дьюи», распространилось уже на всю школу, так что мне не пришлось сравнить ее с другими методами преподавания. Но было и еще с чем сравнивать: Аттикус и дядя Джек когда-то учились дома, а знали все на свете – во всяком случае, чего не знал один, то знал другой. И ведь отца столько лет подряд выбирали в законодательное собрание штата, и каждый раз единогласно, а он понятия не имел о хитроумных приемах, без которых, как полагали мои учителя, нельзя воспитать хорошего гражданина. Джима учили наполовину по «десятичной системе», а наполовину по самой обыкновенной – просто заставляли ломать голову над трудными задачками, и он как будто неплохо действовал что в группе, что в одиночку; но по Джиму судить нельзя: еще не родился на свет человек, который придумал бы, как удержать его от чтения. Ну а я знала только то, что вычитала из журнала «Тайм» и из всякой печатной страницы, какая дома попадалась мне под руку, а в классе еле-еле тянула лямку, в которую нас впрягла новая педагогическая система, принятая округом Мейкомб, и все время мне казалось, что меня обкрадывают. Как и почему, я не понимала, но все-таки зачем это нужно, чтобы я двенадцать лет подряд помирала со скуки?
Весь этот год уроки у меня кончались на полчаса раньше, чем у Джима – он учился до трех часов, – и я одна мчалась во весь дух мимо дома Рэдли и останавливалась только на нашей веранде, где мне уже ничто не грозило. Но однажды я на бегу заметила нечто такое, что задохнулась от неожиданности, огляделась по сторонам и повернула назад.
На самом краю участка Рэдли росли два виргинских дуба; корни их выползали на дорогу, она была вся неровная, горбатая. И вдруг в стволе одного дуба что-то блеснуло.
Из ямки, откуда выпал сучок, мне подмигивал, сверкая на солнце, комочек серебряной фольги. Я поднялась на цыпочки, еще раз торопливо оглянулась и вытащила два пакетика жевательной резинки без верхней бумажной обертки.
Я чуть было не сунула их сразу в рот, да вспомнила, где я. Побежала домой и уже на веранде осмотрела мою добычу. По виду жвачка была совсем свежая. Понюхала – пахнет вкусно. Я лизнула жвачку и подождала немножко. Осталась жива – и сунула всю ее в рот. Это была «двойная мятная».
Пришел из школы Джим и сразу спросил, что это я жую и где столько взяла. Я сказала – нашла.
– Что найдешь, есть нельзя.
– Так ведь я не на земле нашла, а в дупле.
Джим недоверчиво хмыкнул.
– Нет, правда, – сказала я. – Вон на том дубе, который поближе к школе.
– Выплюнь сейчас же!
Я выплюнула. Все равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.
– Я полдня ее жую и еще не умерла, меня даже не тошнит.
Джим топнул ногой:
– Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрешь!
– Ты ведь тогда тронул стену!
– Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же, слышишь?
– Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдет.
– Не станешь полоскать – скажу Кэлпурнии.
Пришлось послушаться Джима: с Кэлпурнией связываться не хотелось. Почему-то с тех пор, как я пошла в школу, наши отношения совсем изменились: Кэлпурния уже не тиранила меня, не придиралась и не мешалась в мои дела, а только потихоньку на меня ворчала. А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы ее не сердить.
Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и все вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето – это Дилл.
В последний день учения нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.
– Может, завтра приедет Дилл, – сказала я.
– Наверно, послезавтра, – сказал Джим. – У них, в штате Миссисипи, распускают на день позже.
Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем на то дупло от сучка – сто раз я говорила Джиму, может, он наконец поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, – и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.
– Вижу, Глазастик! Вижу!..
Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоев фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца – бархатная, красная, с крохотной защелкой. Джим открыл ее. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.
– Индейская голова, – сказал он. – Смотри, Глазастик, одна – тысяча девятьсот шестого года, а одна – тысяча девятисотого. Старинные!
– Тысяча девятисотого, – эхом повторила я. – Слушай, Джим…
– Погоди, дай подумать.
– Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?
– Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…
– У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?
– Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.
Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю[8], лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в нашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошел бы мимо ее дома один, без Аттикуса.
– Как же нам быть, Джим?
Находку полагается хранить – вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от ее коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги – дело другое.
– Знаешь что, – сказал Джим, – пускай они побудут у нас до осени, и тогда мы спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус – и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережет.
– Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.
– Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря спрятал, они со значением…
– Это как?
– Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее – чтоб долго жить, или там быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной, – в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.
Но прежде чем пойти к себе, Джим еще долго глядел на дом Рэдли. Видно, опять думал.
Через два дня приехал Дилл, гордый и торжествующий: он сам ехал поездом от Меридиана до станции Мейкомб (эта станция только так называется, а на самом деле она находится в округе Эббот), и там его встретила мисс Рейчел в единственном такси нашего города; и он обедал в вагоне-ресторане и видел двух сиамских близнецов, они сошли с поезда в Бэй-Сент-Луис – как мы на него ни кричали, он клялся, что все это чистая правда. Вместо ужасных голубых штанов, пристегнутых пуговицами к рубашке, он теперь носил настоящие шорты и кожаный пояс; он не вырос, но стал как-то плотнее; и он сказал, что видел своего отца. Его отец выше нашего, и у него остроконечная черная борода, и он президент железнодорожной компании Луисвил – Нэшвил.
– Я немножко помогал машинисту, – сказал Дилл и зевнул.
– Так тебе и поверили, – сказал Джим. – Молчи уж лучше. Во что будем играть?
– В Тома, Сэма и Дика, – сказал Дилл. – Идем в палисадник.
Дилл хотел играть в братьев Роувер, потому что там все три роли благородные. Ему явно надоело играть в наших представлениях характерные роли.
– Они мне надоели, – сказала я.