Убить пересмешника

Но Сесил сказал – его мама говорит, есть после чужих не-ги-ги-енич-но. Я потом спросила тетю Александру, и она сказала – так рассуждают только выскочки.

Мы хотели купить ириски, но тут прибежали гонцы миссис Мерриуэзер и сказали, чтоб мы шли за кулисы – скоро нам представлять. Зал наполнялся народом; перед сценой, внизу, уже занял свои места мейкомбский школьный оркестр; зажглись огни рампы, и красный бархатный занавес волновался и ходил ходуном – такая за ним поднялась суматоха.

За кулисами мы с Сесилом попали в узкий коридор, битком набитый взрослыми в самодельных треуголках, в шапках армии конфедератов и времен войны с испанцами, в касках времен мировой войны[24]. Ребята в костюмах, которые должны были изображать всевозможные дары сельского хозяйства, теснились у маленького окошка.

– Кто-то смял мой костюм! – жалобно закричала я.

Галопом примчалась миссис Мерриуэзер, расправила сетку и втиснула меня внутрь.

– Жива, Глазастик? – спросил Сесил. – У тебя голос прямо как из подземелья.

– И у тебя тоже, – сказала я.

Оркестр заиграл гимн, и слышно было, что все встали. Потом забил турецкий барабан. Миссис Мерриуэзер объявила из-за столика:

– Округ Мейкомб – ad astra per aspera.

Опять ударил турецкий барабан.

– Это значит, – перевела миссис Мерриуэзер для невежд, – из грязи – к звездам. – И добавила неизвестно зачем: – Живая картина.

– А то они без нее не поймут, – прошептал Сесил, но на него сразу же шикнули.

– Весь город это знает, – еле слышно прошептала я.

– А загородные? – сказал Сесил.

– Потише там! – прикрикнул мужской голос, и мы замолчали.

Миссис Мерриуэзер похоронным голосом стала рассказывать про округ Мейкомб, и после каждой ее фразы грохал турецкий барабан. Наш округ самый старый во всем штате, когда-то он был частью территорий Миссисипи и Алабамы; первым из белых людей в эти девственные леса вступил пятиюродный прадедушка нашего судьи по наследственным делам – и пропал без вести. Потом сюда пришел бесстрашный полковник Мейкомб, в честь которого и назван наш округ.

Генерал Эндрю Джексон облек его властью, но неуместная самонадеянность полковника Мейкомба и неумение ориентироваться навлекли несчастье на всех, кто участвовал вместе с ним в сражениях с индейцами племени Ручья. Полковник Мейкомб во что бы то ни стало хотел отвоевать этот край для демократии, но его первый поход стал для него последним. Через гонца-индейца из дружественного племени ему был передан приказ: двигаться на юг. Чтобы узнать, где юг, полковник сверился с лишайником на деревьях, а подчиненным, которые хотели было указать ему на ошибку, не дал рта раскрыть и отправился в поход с твердым намерением разгромить врага, но вместо этого завел свои войска на северо-запад, в первобытные дебри, и лишь много позже их вывели оттуда поселенцы, передвигавшиеся в глубь страны.

Миссис Мерриуэзер рассказывала про подвиги полковника Мейкомба целых полчаса, а тем временем я сделала открытие: если согнуть коленки, ноги умещаются под костюмом, и тогда можно кое-как посидеть. Я сидела, слушала жужжание миссис Мерриуэзер вперемежку с грохотом барабана и незаметно уснула крепким сном.

После мне рассказали, что было дальше: миссис Мерриуэзер подошла к грандиозному финалу. «О-ко-рок», – проворковала она спокойно и уверенно, ибо и сосны и восковая фасоль являлись мгновенно. Подождала чуть-чуть, потом позвала погромче: «О-ко-рок!» Но ничто не явилось, и тогда она крикнула во весь голос: «Окорок!!!»

Наверно, сквозь сон я ее услышала, а может быть, меня разбудил оркестр – он заиграл «Дикси»[25], – но я выбрала для своего появления ту самую минуту, когда миссис Мерриуэзер торжественно развернула на сцене флаг штата Алабама. Не то что выбрала – просто мне захотелось быть вместе со всеми.

Мне потом рассказали, судья Тейлор выскочил из зала и так хохотал и хлопал себя по коленкам – миссис Тейлор даже принесла ему воды и какую-то пилюлю.

Миссис Мерриуэзер не зря старалась, успех был огромный, все кричали и хлопали, но все равно она поймала меня за кулисами и сказала – я погубила ее живую картину. Я готова была сквозь землю провалиться, но тут за мной пришел Джим, и он мне посочувствовал. Он сказал – с того места, где он сидел, меня и видно-то не было. Не пойму, как он догадался, какая я несчастная, я ведь еще не вылезла из костюма, но он сказал – я вышла очень хорошо, просто немножко опоздала – это не беда. Когда все совсем плохо, Джим теперь умеет утешить почти как Аттикус. Но и Джим не уговорил меня показаться на люди и согласился ждать за кулисами, пока все не уйдут из зала.

– Хочешь снять эту штуку, Глазастик? – спросил он.

– Не хочу, – сказала я. – Так и пойду.

Пускай никто не видит, как мне плохо.

– Подвезти вас домой? – спросил кто-то.

– Нет, сэр, спасибо, – сказал Джим. – Нам совсем близко.

– Берегитесь привидений, – посоветовал тот же голос. – А верней сказать, пускай привидения берегутся Глазастика.

– Ну вот, уже почти никого нет, – сказал Джим. – Пошли.

Мы через зал прошли в коридор и спустились по лестнице. На улице по-прежнему было темным-темно. Несколько машин еще не отъехали, но они стояли по другую сторону школы, и от их фар нам было мало толку.

– Если кто-нибудь поедет в нашу сторону, нам будет виднее, – сказал Джим. – Слушай, Глазастик, давай я буду тебя держать за косточку. А то как бы ты не потеряла равновесие.

– Мне все видно.

– Ну да, но вдруг ты потеряешь равновесие.

Что-то легонько надавило мне на макушку – наверно, Джим ухватился за ножку окорока.

– Чувствуешь?

– Угу…

Мы пошли темным школьным двором и все время глядели под ноги, но ничего не было видно.


– Джим, – сказала я, – я забыла туфли, они там, за сценой.

– Ладно, пошли назад.

Но только мы повернули, свет в окнах погас.

– Завтра возьмешь, – сказал Джим.

– Так ведь завтра воскресенье, – возразила я, когда Джим повернул меня к дому.

– Попросишь сторожа, он тебя впустит… Глазастик…

– А?

– Нет, ничего.

Джим долго молчал. Интересно, про что он думает? Сам скажет, когда захочет, – наверно, когда придем домой. Его рука надавила мне на макушку, по-моему, уж слишком сильно.

Я мотнула головой.

– Джим, ну чего ты?..

– Помолчи минуту, Глазастик, – сказал он и сильнее сжал ножку окорока.

Дальше мы шли молча.

– Минута уже прошла, – сказала я. – Про что ты все время думаешь? – Я повернулась к Джиму, но было так темно, лица совсем не видать.

– Мне что-то послышалось, – сказал он. – Постой-ка!

Мы остановились.

– Слышишь что-нибудь? – спросил Джим.

– Нет.

Через пять шагов он снова меня остановил.

– Джим, ты что, хочешь меня напугать? Я уже не маленькая, я…

– Тише, – сказал Джим, и я поняла – он меня не разыгрывает.

Вечер был совсем тихий. Я даже слышала дыхание Джима. Изредка по моим босым ногам пробегал ветерок, а ведь когда мы шли в школу, он задувал вовсю. Сейчас все стихло, как перед бурей. Мы прислушивались.

– Собака залаяла, – сказала я.

– Нет, не то, – сказал Джим. – Это слышно, когда мы идем, а остановимся – и не слышно.

– Это мой костюм шуршит. А, знаю, просто ты меня разыгрываешь, потому что сегодня такой день.

Я успокаивала не Джима, а сама себя, потому что, как только мы пошли, я поняла, про что он. Мой костюм тут был ни при чем.

– Это все Сесил, – немного погодя сказал Джим. – Ну, теперь он нас не проведет. Пойдем потише, пускай не думает, что мы трусим.

Теперь мы ползли как черепахи. Я спросила, как это Сесил идет за нами в такой темнотище и почему же он на нас не наткнулся.

– А я тебя вижу, Глазастик, – сказал Джим.

– Как же так? А мне тебя не видно.

– У тебя полоски сала светятся. Миссис Креншо намазала их светящейся краской, чтоб они блестели. Я тебя очень хорошо вижу, и Сесилу, наверно, тебя видно, вот он за нами и идет.

Я вдруг подумала, пускай Сесил знает, что на этот раз ему нас не провести. Обернулась и закричала во все горло:

– Сесил Джейкобс – мокрая ку-у-рица!

Мы остановились. Но Сесил не отозвался, только где-то у школы откликнулось эхо – «ку-у-рица!».

– Вот я его, – сказал Джим. – Э-эй!!

«Эй-эй-эй!» – откликнулась школа.

Что-то непохоже на Сесила – так долго терпеть, раз уж ему удался какой-нибудь фокус, он его сорок раз повторит. Сесил бы уже давно на нас прыгнул.

Джим опять меня остановил. Потом сказал очень тихо: