Убить пересмешника

– Кто может и что именно? – спросила мисс Гейтс.

– Ну, как Гитлер может взять да и засадить столько народу за решетку, а где же правительство, что ж его не остановят?

– Гитлер сам правительство, – сказала мисс Гейтс и сразу воспользовалась случаем превратить обучение в активный процесс; она подошла к доске и большими печатными буквами написала: ДЕМОКРАТИЯ.

– «Демократия», – прочла она. – Кто знает, что это такое?

– Это мы, – сказал кто-то.

Я вспомнила лозунг, который мне один раз во время выборов объяснял Аттикус, и подняла руку.

– Так что же это, по-твоему, Джин-Луиза?

– Равные права для всех, ни для кого никаких привилегий, – процитировала я.

– Молодец, Джин-Луиза, молодец. – Мисс Гейтс улыбнулась. Перед словом «демократия» она такими же большими печатными буквами приписала: У НАС. – А теперь скажем все вместе: у нас демократия.

Мы сказали.

– Вот в чем разница между Америкой и Германией, – сказала мисс Гейтс. – У нас демократия, а в Германии диктатура. Дик-та-ту-ра. Мы в нашей стране никого не преследуем. Преследуют другие люди, зараженные предрассудками. Пред-рас-су-док, – произнесла она по слогам. – Евреи – прекрасный народ, и я просто понять не могу, почему Гитлер думает иначе.

Кто-то любознательный в среднем ряду спросил:

– А как по-вашему, мисс Гейтс, почему евреев не любят?

– Право, не знаю, Генри. Они полезные члены общества в любой стране, более того, это народ глубоко религиозный. Гитлер хочет уничтожить религию, может быть, поэтому он их и не любит.

– Я, конечно, не знаю, – громко сказал Сесил, – но они вроде меняют деньги или еще чего-то, только все равно, что ж их за это преследовать! Ведь они белые, верно?

– Вот пойдешь в седьмой класс, Сесил, – сказала мисс Гейтс, – тогда узнаешь, что евреев преследуют с незапамятных времен, их даже изгнали из их собственной страны. Это одна из самых прискорбных страниц в истории человечества. А теперь займемся арифметикой, дети.

Я никогда не любила арифметику и просто стала смотреть в окно. Только один-единственный раз я видела Аттикуса по-настоящему сердитым – когда Элмер Дейвис по радио рассказывал про Гитлера. Аттикус рывком выключил приемник и сказал: «Ф-фу!» Как-то я его спросила, почему он так сердит на Гитлера, и Аттикус сказал:

– Потому, что он бешеный.

Нет, так не годится, раздумывала я, пока весь класс решал столбики. Один бешеный, а немцев миллионы. По-моему, они бы сами могли засадить его за решетку, а не давать, чтоб он их сажал. Что-то еще здесь не так… Надо спросить Аттикуса.

Я спросила, и он ответил – не может он ничего сказать, сам не понимает, в чем тут дело.

– Но это хорошо – ненавидеть Гитлера?

– Ничего нет хорошего, когда приходится кого-то ненавидеть.

– Аттикус, – сказала я, – все-таки я не понимаю. Мисс Гейтс говорит – это ужас, что Гитлер делает, она даже стала вся красная…

– Другого я от нее и не ждал.

– Но тогда…

– Что тогда?

– Ничего, сэр.

И я ушла, я не знала, как объяснить Аттикусу, что у меня на уме, как выразить словами то, что я смутно чувствовала. Может, Джим мне растолкует. В школьных делах Джим разбирается лучше Аттикуса.

Джим весь день таскал воду и совсем выбился из сил. На полу около его постели стояла пустая бутылка из-под молока и валялась кожура от десятка бананов, не меньше.

– Что это ты сколько всего уплел? – спросила я.

– Тренер говорит, если я через год наберу двадцать пять фунтов, я смогу играть, – сказал он. – А так быстрей всего поправишься.

– Если только тебя не стошнит, – сказала я. – Джим, мне надо у тебя кое-что спросить.

– Давай выкладывай. – Он отложил книгу и вытянул ноги.

– Мисс Гейтс хорошая, правда?

– Хорошая. Мы у нее учились, она ничего.

– Она знаешь как ненавидит Гитлера…

– Ну и что?


– Понимаешь, сегодня она говорила, как нехорошо, что он так скверно обращается с евреями. Джим, а ведь преследовать никого нельзя, это несправедливо, правда? Даже думать про кого-нибудь по-подлому нельзя, правда?

– Да, конечно, Глазастик. Какая тебя муха укусила?

– Понимаешь, мы когда в тот раз выходили из суда, мисс Гейтс… она шла по лестнице перед нами… ты, наверно, ее не видел… она разговаривала с мисс Стивени Кроуфорд. И вот она сказала – пора их проучить, они совсем от рук отбились, скоро, пожалуй, станут навязываться нам в мужья. Как же так, Джим, сама ненавидит Гитлера, а сама так противно говорит про наших здешних…

Джим вдруг рассвирепел. Он соскочил с кровати, схватил меня за шиворот да как тряхнет!

– Не хочу больше слышать про этот суд, не хочу и не хочу! Ясно? Не смей больше про это говорить, ясно? А теперь убирайся!

Я так удивилась – даже не заплакала. На цыпочках вышла из комнаты и как можно тише притворила за собой дверь, а то еще Джим услышит стук и опять разозлится. Я вдруг очень устала и захотела к Аттикусу. Он был в гостиной, я подошла и хотела взобраться к нему на колени.

Аттикус улыбнулся:

– Ты уже такая большая, что не умещаешься у меня на коленях. – Он прижал меня покрепче и сказал тихонько: – Ты не расстраивайся из-за Джима, Глазастик. У него сейчас трудное время. Я слышал, как он на тебя накричал.

Аттикус сказал – Джим очень старается что-то забыть, но забыть он не сможет, он может только до поры до времени об этом не думать. А немного погодя он опять сможет об этом думать – и тогда во всем сам разберется. И тогда он опять станет самим собой.





Глава 27




Как и говорил Аттикус, понемногу все уладилось. До середины октября все в Мейкомбе шло как обычно, только с двумя горожанами случилось два незначительных происшествия. Нет, три, и прямо они нас, Финчей, не касались, но немножко все-таки касались.

Первое – мистер Боб Юэл получил и почти сразу потерял работу, в тридцатые годы это был единственный случай, я никогда не слыхала, чтобы еще кого-нибудь, кроме него, уволили с общественных работ за лень. Короткая вспышка славы породила еще более короткую вспышку усердия, но его работа длилась не дольше его известности: очень скоро о нем забыли так же, как и о Томе Робинсоне. Тогда он опять стал аккуратно каждую неделю являться за пособием и, получая чек, угрюмо ворчал что-то насчет разных ублюдков, которые воображают, будто управляют городом, а честному человеку не дают заработать на жизнь. Рут Джоунз, которая выдавала пособие, рассказывала – мистер Юэл прямо говорил, будто Аттикус отнял у него работу. Она совсем расстроилась, даже пошла к Аттикусу в контору и все ему рассказала. Аттикус сказал – пускай мисс Рут не волнуется, если Боб Юэл желает обсудить это с ним, дорога в контору ему известна.

Второе происшествие случилось с судьей Тейлором. Судья Тейлор не посещал воскресную вечернюю службу, а миссис Тейлор посещала. Воскресные вечера судья Тейлор с наслаждением проводил один в своем большом доме, он уютно устраивался в кабинете и читал записки Боба Тейлора (с которым он хоть и не состоял в родстве, но очень был бы рад состоять). В один из таких вечеров судья упивался витиеватым стилем и цветистыми метафорами и вдруг услышал какое-то противное царапанье.

– Пшла вон, – приказал судья своей разжиревшей дворняге по имени Энн Тейлор.

Но никакой собаки в комнате не было, царапанье доносилось откуда-то со стороны кухни. Судья Тейлор, тяжело ступая, пошел к черному ходу, чтобы выпустить Энн, и оказалось – дверь веранды качается, будто ее только что распахнули. Какая-то тень мелькнула за углом, но кто это, судья не разобрал. Когда миссис Тейлор вернулась из церкви, муж сидел в кресле, погруженный в записки Боба Тейлора, а на коленях у него лежал дробовик.

Третье происшествие случилось с Элен Робинсон, вдовой Тома. Если мистера Юэла забыли, как Тома Робинсона, то и Тома Робинсона забыли, как когда-то Страшилу Рэдли. Но мистер Линк Диз, у которого работал Том, не забыл его. Мистер Линк Диз взял на работу Элен. Она ему была даже не нужна, но он сказал – у него на душе уж очень тяжко: скверно все получилось. Я так и не поняла, кто же присматривает за детьми Элен, пока ее нет дома. Кэлпурния говорила – Элен тяжело, ей каждый день приходится делать крюк, лишнюю милю, чтобы обойти Юэлов; в первый раз она пошла мимо их дома, а они стали швырять в нее чем попало. Мистер Линк Диз заметил, что она каждое утро приходит не с той стороны, и в конце концов допытался у нее почему.

– Это ничего, сэр, мистер Линк, вы, пожалуйста, не беспокойтесь, – просила его Элен.

– Черта с два, – сказал мистер Линк.

Он велел ей после работы прийти к нему в магазин. Она пришла, и мистер Линк запер магазин, нахлобучил шляпу и пошел ее провожать. Он повел Элен короткой дорогой, мимо Юэлов. На обратном пути он остановился у их развалившихся ворот.

– Юэл! – крикнул он. – Эй, Юэл!

Из окон всегда глазели бесчисленные Юэлы-младшие, но сейчас не видно было ни души.

– Знаю я вас, все попрятались, лежите на полу. Так вот, имей в виду, Боб Юэл: если я еще хоть раз услышу, что ты не даешь моей Элен ходить этой дорогой, ты у меня мигом попадешь за решетку, так и знай! – Мистер Линк сплюнул и пошел домой.

На следующее утро Элен пошла на работу короткой дорогой. Никто в нее ничем не швырял, но, когда она миновала дом Юэлов, она обернулась и увидела, что мистер Юэл идет за ней. Она пошла дальше, а он все не отставал и дошел за ней до самого дома мистера Линка Диза. И всю дорогу он вполголоса ругался всякими словами. Она совсем перепугалась и позвонила мистеру Линку Дизу в магазин, который был неподалеку от дома. Мистер Линк вышел из магазина и видит – мистер Юэл облокотился на его забор.

– Чего вытаращился на меня, Линк Диз, будто я невидаль какая? Я не лезу к тебе в дом…

– Во-первых, не висни на моем заборе, ты, вонючее отродье. Мне не по карману красить его заново. Во-вторых, держись подальше от моей кухарки, не то пойдешь под суд за посягательство на женскую честь.

– Я ее пальцем не тронул, Линк Диз, охота была связываться с черномазой!

– А для этого и трогать не надо, хватит того, что ты ее напугал, а если за словесное оскорбление под замок не сажают, я тебя притяну по закону об оскорблении женщины, так что убирайся с глаз долой! Лучше ты ее не трогай, со мной шутки плохи!

Мистер Юэл, видно, понял, что это не шутки, – Элен больше на него не жаловалась.

– Не нравится мне это, Аттикус, очень не нравится, – отозвалась об этих событиях тетя Александра. – Этот Юэл, видно, затаил злобу на всех, кто связан с тем делом. Такие люди ужасно мстительны, я только не понимаю, почему он не успокоился после суда… Он же своего добился?

– А я, кажется, понимаю, – сказал Аттикус. – В глубине души он, наверно, сознает, что мало кто в Мейкомбе поверил их с Мэйеллой россказням. Он-то думал оказаться героем, а что получилось!.. Ладно, негра мы осудим, а ты, голубчик, убирайся-ка обратно на свалку. Но теперь он как будто свел счеты со всеми, так что он должен бы быть доволен. Вот погода переменится – и он тоже успокоится.

– Но зачем он забрался к Джону Тейлору? Он, видно, не знал, что Джон дома, а то бы не полез… По воскресеньям вечерами у Джона свет горит только в кабинете и на парадном крыльце…

– Мы ведь не знаем наверняка, что это Боб Юэл забрался к Тейлору, – сказал Аттикус. – Хотя я догадываюсь, в чем дело. Я обличил его во лжи, а Джон выставил его дураком. Все время, пока Юэл давал показания, я боялся взглянуть на Джона, боялся, что не удержусь от смеха. Джон смотрел на него такими глазами, словно увидел цыпленка о трех ногах или квадратное яйцо. Так что ты меня не уверяй, будто судьи не пытаются влиять на присяжных. – Аттикус усмехнулся.

К концу октября наша жизнь вошла в привычную колею: школа, игры, уроки.

Джиму, видно, удалось выкинуть из головы то, что он хотел забыть, а наши одноклассники милостиво позволили нам забыть о странностях нашего отца. Сесил Джейкобс один раз спросил меня – может, Аттикус радикал? Я спросила Аттикуса, и это его так насмешило, я даже обиделась, но он сказал – это он не надо мной смеется.