Убить пересмешника

– Что вы сегодня обсуждали? – спросила я наконец.

– Несчастных мрунов, деточка, – сказала она и пошла, и пошла. Больше вопросов не понадобилось.

Когда миссис Мерриуэзер рассказывала о каких-нибудь несчастных, ее большие карие глаза сразу наполнялись слезами.

– Они живут там у себя в джунглях, и никто о них не заботится, кроме Граймса Эверетта, – сказала она. – И знаешь, поблизости ни одного белого, только этот святой человек, Граймс Эверетт.

Миссис Мерриуэзер разливалась соловьем, каждое слово она произносила с необыкновенным чувством.

– Нищета… невежество… безнравственность – никто, кроме мистера Граймса Эверетта, не знает, как они живут. Когда наш приход послал меня в загородный дом миссии, мистер Граймс Эверетт сказал мне…

– Разве он там, мэм? Я думала…

– Он приезжал в отпуск. Граймс Эверетт сказал мне: «Миссис Мерриуэзер, вы не представляете, не представляете, с чем мы там вынуждены бороться». Вот как он сказал.

– Да, мэм.

– И я ему сказала – мистер Эверетт, все мы, прихожанки методистской епископальной церкви в городе Мейкомбе, штат Алабама, единодушно вас поддерживаем. Вот как я ему сказала. И знаешь, сказала я так – и тут же в сердце своем дала клятву. Я сказала себе: как только вернусь домой, я всем расскажу о мрунах, всем поведаю о миссии Граймса Эверетта. И вот видишь, я держу слово.

– Да, мэм.

Миссис Мерриуэзер покачала головой, и ее черные кудряшки запрыгали.

– Джин-Луиза, – сказала она, – тебе посчастливилось. Ты живешь в христианской семье, в христианском городе, среди христиан. А в том краю, где трудится Граймс Эверетт, царят грех и убожество.

– Да, мэм.

– Грех и убожество… Что вы говорите, Гертруда? – сказала миссис Мерриуэзер совсем другим голосом и повернулась к своей соседке слева. – А, да, да! Что ж, я всегда говорю: простим и забудем, простим и забудем. Долг церкви – помочь ей отныне жить, как подобает христианке, и в истинно христианском духе воспитывать детей. Кому-нибудь из наших мужчин следует пойти туда и сказать их священнику, чтобы он ее подбодрил.

– Прошу прощения, миссис Мерриуэзер, – перебила я, – это вы про Мэйеллу Юэл?

– Мэй… Нет, деточка! Про жену этого черного. Тома… Тома…

– Робинсона, мэм.

Миссис Мерриуэзер опять повернулась к своей соседке.

– В одно я глубоко верю, Гертруда, – продолжала она, – только, к сожалению, не все со мной согласны. Если мы дадим им понять, что мы их прощаем, что все забыто, это пройдет само собой.

– Э-э… миссис Мерриуэзер, – еще раз перебила я, – что пройдет само собой?

Она опять повернулась ко мне. Как многие бездетные люди, она с детьми всегда разговаривала каким-то не своим голосом.

– Ничего, Джин-Луиза, – медлительно и величаво сказала она. – Просто кухарки и работники на плантациях недовольны, но они уже успокаиваются, после этого суда они целый день ворчали. (И она повернулась к миссис Фарроу.) Вот что я вам скажу, Гертруда, нет на свете ничего противнее надутой черной физиономии. Надуют губы, прямо смотреть тошно. Зайдешь в кухню – и все настроение портится. Знаете, что я сказала своей Софи, Гертруда? Софи, сказала я, ты сегодня плохая христианка. Иисус Христос никогда не ворчал и не жаловался… И знаете, Гертруда, ей это пошло на пользу. То она все смотрела в пол, а тут подняла глаза и говорит: да, мэм, миссис Мерриуэзер, Иисус никогда не ворчал. Никогда не надо упускать случая направить грешную душу на стезю Господню – вот что я вам скажу, Гертруда.

Мне вспомнился старинный маленький орган в часовне на «Пристани Финча». Я тогда была совсем маленькая, и, если весь день вела себя хорошо, Аттикус позволял мне нагнетать воздух в мехи, а сам в это время одним пальцем подбирал какую-нибудь песенку. Последняя нота звучала до тех пор, пока в органе хватало воздуху. У миссис Мерриуэзер, видно, кончился весь воздух, и, пока она запасалась новым, миссис Фарроу приготовилась заговорить.

У миссис Фарроу была прекрасная фигура, бесцветные глаза и маленькие ножки. И седая голова вся в тугих колечках – видно, только-только от парикмахера. После миссис Мерриуэзер она считалась самой благочестивой женщиной в Мейкомбе. У нее была смешная привычка – она как-то присвистывала, перед тем как заговорить.

– С-с-с… то же самое я на днях говорила брату Хатсону. С-с-с… брат Хатсон, говорю я, мы, кажется, ведем безнадежную борьбу, безнадежную. С-с-с… а их это ничуть не трогает. Мы наставляем их до изнеможения, мы выбиваемся из сил, пытаясь обратить их на путь истинный, и все равно ни одна порядочная женщина в наши дни не может спокойно спать в своей постели. И он мне сказал: «Уж не знаю, миссис Фарроу, к чему мы идем». С-с-с… совершенно справедливо, вы совершенно правы, – говорю.

Миссис Мерриуэзер понимающе кивнула. Ее голос перекрыл позвякивание чашек и деликатное чавканье гостий, жующих сласти. Она сказала:

– Говорю вам, Гертруда, есть в нашем городе неплохие люди, которые глубоко заблуждаются. Хорошие люди, но они глубоко заблуждаются. А ведь они думают, что поступают правильно. Я не намерена называть имена, но кое-кто в нашем городе совсем недавно воображал, будто поступает правильно, а на самом деле только их взбудоражил. Только того и добился. Может быть, тогда казалось, что это правильно, я, конечно, не знаю, я в этом не так уж разбираюсь, но когда эти все ходят надутые… недовольные… Если б моя Софи и на другой день пришла такая, мне пришлось бы ее уволить, вот что я вам скажу. Этой черной дурехе и невдомек, что сейчас депрессия, а ей без моего доллара с четвертью в неделю не прожить, я ее только потому и держу.

– Ее кусок вам поперек горла не становится, нет?

Это сказала мисс Моди. И сердито сжала губы. Она все время молча сидела рядом со мной и держала на коленке чашку кофе. Я давно уже не прислушивалась к разговору, с тех пор, как перестали говорить про жену Тома Робинсона, гораздо интересней было вспоминать «Пристань Финча» и реку. Тетя Александра перепутала: пока они говорили о делах, было страшно и увлекательно, а за кофе я чуть не умерла со скуки.

– Право, я не понимаю, что вы имеете в виду, Моди, – сказала миссис Мерриуэзер.

– Прекрасно понимаете, – отрезала мисс Моди.

И больше не прибавила ни слова. Когда мисс Моди сердилась, она говорила мало, но так, что пробирала дрожь. Сейчас ее что-то очень рассердило, и ее серые глаза стали такие же ледяные, как и голос. Миссис Мерриуэзер покраснела, глянула на меня и отвела глаза. Ее соседку, миссис Фарроу, мне было не видно.

Тетя Александра поднялась из-за стола, быстро подошла к ним с каким-то угощением и оживленно заговорила с миссис Мерриуэзер и с миссис Гейтс. В разговор вступила миссис Перкинс, и тетя Александра стушевалась. Она с благодарностью посмотрела на мисс Моди, и я подумала – странный народ женщины. Тетя Александра никогда особенно не дружила с мисс Моди, а тут вдруг она ее за что-то молча благодарит. А за что – непонятно. Хорошо хоть, тетя Александра может быть благодарной за помощь, значит, ее все-таки можно пронять. Скоро и я войду в этот мир, где благоухающие леди, кажется, только и делают, что лениво покачиваются в качалках, медленно обмахиваются веерами и пьют прохладительные напитки, – этого не миновать.

Но с отцом и вообще среди мужчин мне куда лучше. Ведь мистер Гек Тейт ни за что не станет заманивать тебя в ловушку невинными вопросами, а потом поднимать на смех; Джим и тот не станет чересчур насмехаться, разве что ляпнешь какую-нибудь глупость. Дамы, по-моему, побаиваются мужчин и не очень-то их одобряют. А мне мужчины нравятся. Пускай они сколько угодно ругаются, и пьют, и в азартные игры играют, и табак жуют, а все равно в них что-то есть; пускай они не такие уж прекрасные, а мне они все равно нравятся… Они не…

– Лицемеры, миссис Перкинс, прирожденные лицемеры, – говорила миссис Мерриуэзер. – Мы здесь, на Юге, по крайней мере хоть в этом не грешны. А там их освободили, а за один стол с ними не садятся. Мы по крайней мере не обманываем их, не говорим: да, вы ничуть не хуже нас, но только держитесь от нас подальше. Мы просто говорим: вы живите по-своему, а мы будем жить по-своему. Эта самая миссис Рузвельт, видно, сошла с ума, – надо было просто-напросто сойти с ума, чтобы поехать в Бирмингем и заседать там вместе с ними… Будь я мэром Бирмингема, я бы…

Мэром Бирмингема никто из нас не был, а вот если бы мне на денек стать губернатором штата Алабама, я бы мигом выпустила Тома Робинсона на свободу, миссионерское общество и ахнуть бы не успело. На днях Кэлпурния говорила кухарке мисс Рейчел, что Том совсем отчаялся, и, когда я вошла в кухню, она не замолчала. Она сказала – ему тяжко в тюрьме, и тут уж Аттикус ничем ему помочь не может, и, перед тем как Тома увезли, он напоследок сказал Аттикусу – прощайте, мистер Финч, теперь вы ничего для меня сделать не можете, так что и не старайтесь зря. Кэлпурния сказала – Аттикус ей говорил: как только Тома взяли в тюрьму, тот сразу потерял надежду. Аттикус его все уговаривал, держись, мол, изо всех сил, не теряй надежду, а уж сам-то Аттикус изо всех сил старается, чтоб его освободили. Кухарка мисс Рейчел спросила, а почему Аттикус просто не сказал – тебя наверняка выпустят, и всё, ведь это было бы для Тома большое утешение. А Кэлпурния сказала – ты так говоришь, потому что не знаешь закона. Поживи в доме у законника, первым делом узнаешь – ни на что нельзя отвечать прямо «да» или «нет». Мистер Финч не мог его обнадежить, раз еще сам не знал наверняка.


Хлопнула парадная дверь, и я услышала в прихожей шаги Аттикуса. Который же это час? Он никогда не возвращается в такую рань. А уж в дни, когда у тети собирается миссионерское общество, задерживается в городе до поздней ночи.

Он остановился в дверях. Шляпу он держал в руке, лицо у него было совсем белое.

– Прошу прощения, сударыни, – сказал он. – Пожалуйста, продолжайте, я не хочу вам мешать. Александра, ты не выйдешь на минуту в кухню? Мне ненадолго нужна Кэлпурния.

Он прошел не через столовую, а через коридор и вошел в кухню с черного хода. Мы с тетей уже его ждали. Почти тотчас отворилась дверь столовой и вошла мисс Моди. Кэлпурния приподнялась с табуретки.

– Кэл, – сказал Аттикус, – ты мне нужна, мы сейчас поедем к Элен Робинсон…

– Что случилось? – испуганно спросила тетя Александра, не сводя с него глаз.

– Том умер.

Тетя Александра обеими руками зажала рот.

– Его застрелили, – сказал Аттикус. – Он пытался бежать. Во время прогулки. Говорят, он вдруг как безумный кинулся к забору и стал на него карабкаться. У всех на глазах.

– Неужели его не попытались остановить? Неужели стреляли без предупреждения? – Голос тети Александры дрожал.

– Нет, конечно, часовые кричали, чтоб он вернулся. Несколько раз стреляли в воздух, а уж потом в него. Его убили, когда он был уже на самом верху. Говорят, если б не искалеченная рука, он убежал бы – так быстро это произошло. В него попало семнадцать пуль. Вовсе незачем было столько стрелять. Идем, Кэл, ты поможешь мне сказать Элен.

– Да, сэр, – пробормотала Кэл. Руки ее тряслись, она никак не могла развязать фартук. Мисс Моди подошла и помогла ей.

– Это последняя капля, Аттикус, – сказала тетя Александра.

– Все зависит от точки зрения, – сказал он. – У них там двести негров, не все ли равно – одним больше, одним меньше. Для них он не Том, а только арестант, который пытается удрать.

Аттикус прислонился к холодильнику, сдвинул очки на лоб и потер глаза.

– Мы вполне могли выиграть дело, – сказал он. – Я ему это говорил, но, по совести, я не мог обещать наверняка. А Том уже ничего хорошего не ждал от белых, вот он и решился на такой отчаянный шаг. Готова, Кэл?

– Да, сэр, мистер Финч.

– Тогда идем.

Тетя Александра опустилась на табуретку Кэлпурнии и закрыла лицо руками. Она не шевелилась, она сидела так тихо, я даже подумала – вдруг она сейчас упадет в обморок? Мисс Моди дышала так, будто только что поднялась по лестнице, а в столовой весело щебетали гостьи.

Я думала, тетя Александра плачет, но потом она отняла руки, а глаза были сухие. Только лицо усталое. Она заговорила ровным голосом, без всякого выражения.

– Не могу сказать, чтобы я одобряла все, что он делает, Моди, но он мой брат, и я хочу знать одно: когда же все это кончится? – Она повысила голос. – У него сердце разрывается. Он старается не подавать виду, но у него сердце разрывается. У него было такое лицо, когда… Чего еще им от него надо, Моди, чего им еще надо?

– Кому, Александра? – спросила мисс Моди.

– Этому городу. Они с удовольствием предоставляют ему делать за них все то, что не желают делать сами, потому что боятся потерять пятак! Они с удовольствием предоставляют ему делать то, что боятся делать сами, и пускай он загубит на этом свое здоровье, они…

– Тише, Александра, услышат, – сказала мисс Моди. – А ты никогда не думала об этом иначе? Понимают это у нас в Мейкомбе или не понимают, но мы ему платим самую высокую дань, какой только можно удостоить человека. Мы доверяем ему отстаивать справедливость. Вот и все.

– Кто «мы»? – Тетя Александра и не подозревала, что вторит вопросам своего двенадцатилетнего племянника.

– Горсточка людей, которые убеждены, что правда существует не только для белых; горсточка людей, которые убеждены, что суд должен быть справедливым для всех, не только для нас; горсточка людей, у которых довольно смирения, чтобы, глядя на негра, говорить себе: если б не милость Божья, я мог бы очутиться на его месте. – Голос мисс Моди опять звучал решительно, как всегда. – Горсточка мейкомбцев из хороших семей, вот кто!

Если бы я слушала повнимательней, я бы теперь немножко лучше поняла то, что толковал Джим о хорошем происхождении, но меня вдруг затрясло, и я никак не могла унять дрожь. Я один раз видела Энфилдскую тюремную ферму, и Аттикус показывал мне двор для прогулок. Он был большой, как футбольное поле.

– Перестань дрожать, – скомандовала мисс Моди, и я перестала. – Поднимайся, Александра, мы и так оставили их слишком надолго.

Тетя Александра встала и оправила платье. Вынула из-за корсажа платок и вытерла нос. Потом пригладила волосы и спросила:

– По мне что-нибудь заметно?

– Ровным счетом ничего, – сказала мисс Моди. – Ты взяла себя в руки, Джин-Луиза?

– Да, мэм.

– Тогда идемте к нашим дамам, – хмуро сказала она.

Она отворила дверь столовой, и голоса стали громче. Тетя Александра шла впереди меня, переступая порог, она высоко подняла голову.

– У вас пустая чашка, миссис Перкинс, – сказала она. – Позвольте, я налью вам еще кофе.

– Кэлпурнию послали ненадолго по делу, Грейс, – сказала мисс Моди. – Позвольте предложить вам тарталеток с ежевикой. Слыхали вы, что сделал на днях мой двоюродный брат, тот, который увлекается рыбной ловлей?..

Так они обходили столовую – от одной смеющейся гостьи к другой, наливали кофе, угощали сластями, как будто только и было огорчений, что приходится пока хозяйничать без Кэлпурнии.

Вся столовая уже снова негромко жужжала.