Убить пересмешника
Часть 48 из 60 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– На, держи, Глазастик. – Джим порылся в кармане и вытащил пакетик жевательной резинки.
Не сразу я ее разжевала и почувствовала вкус.
Джим стал наводить порядок у себя на столике. Волосы у него надо лбом и на затылке торчали торчком. Наверно, они никогда не улягутся, как у настоящего мужчины, разве что он их сбреет, тогда, может, новые отрастут аккуратно, как полагается. Брови у него стали гуще, а сам он сделался какой-то тонкий и все тянулся кверху.
Он оглянулся и, наверно, подумал, что я опять зареву, потому что сказал:
– Сейчас я тебе кое-что покажу. Только никому не говори.
Я спросила – а что?
Он смущенно улыбнулся и расстегнул рубашку.
– Ну и что?
– Ну разве не видишь?
– Да нет.
– Да волосы же.
– Где?
– Да вон же!
Он только что меня утешал, и я сказала: какая прелесть, – но ничего не увидала.
– Правда, очень мило, Джим.
– И под мышками тоже, – сказал он. – На будущий год уже можно будет играть в футбол. Глазастик, ты не злись на тетю.
Кажется, только вчера он говорил мне, чтобы я сама ее не злила.
– Понимаешь, она не привыкла к девочкам. По крайней мере к таким, как ты. Она хочет сделать из тебя леди. Может, ты бы занялась шитьем или чем-нибудь таким?
– Черта с два! Просто она меня терпеть не может. Ну и пускай. Это я из-за Уолтера Канингема взбесилась – зачем она его обозвала голытьбой, а вовсе не потому, что она сказала, будто Аттикусу со мной и так много хлопот. Мы с ним один раз все это выяснили. Я спросила, правда ему со мной много хлопот, а он сказал – не так уж много, пускай я не выдумываю, что ему со мной трудно. Нет, это из-за Уолтера… Джим, вовсе он не голытьба. Он не то что Юэл.
Джим скинул башмаки и задрал ноги на постель. Сунул за спину подушку и зажег лампочку над изголовьем.
– Знаешь что, Глазастик? Теперь я разобрался. Я все думал, думал и вот разобрался. На свете есть четыре сорта людей. Обыкновенные – вот как мы и наши соседи; потом такие, как Канингемы, – лесные жители; потом такие, как эти Юэлы со свалки; и еще негры.
– А как же китайцы и канадцы, которые в Болдуинском округе?
– Я говорю про Мейкомбский округ. Вся штука в том, что мы не любим Канингемов, Канингемы не любят Юэлов, а Юэлы просто терпеть не могут цветных.
Я сказала – а почему же тогда эти присяжные, которые все были вроде Канингемов, не оправдали Тома назло Юэлам?
Джим от меня отмахнулся, как от маленькой.
– Знаешь, я сам видел, когда по радио музыка, Аттикус притопывает ногой, – сказал Джим, – и он ужасно любит подбирать поскребышки со сковородки…
– Значит, мы вроде Канингемов, – сказала я. – Тогда почему же тетя…
– Нет, погоди, вроде-то вроде, да не совсем. Аттикус один раз сказал, тетя потому так похваляется семьей, что у нас всего и наследства – хорошее происхождение, а за душой ни гроша.
– Все-таки я не пойму, Джим… Аттикус мне один раз сказал – все эти разговоры про старинный род одна глупость, все семьи одинаково старинные. А я спросила – и у цветных и у англичан? И он сказал – конечно.
– Происхождение – это не то, что старинный род, – сказал Джим. – Я думаю, тут все дело в том, давно ли твоя семья умеет читать и писать. Глазастик, я над этим знаешь сколько голову ломал, и, по-моему, в этом вся суть. Давным-давно, когда Финчи еще жили в Египте, кто-нибудь из них, наверно, выучил два-три иероглифа, а потом научил своего сына. – Джим рассмеялся. – Представляешь, тетя гордится тем, что ее прапрадедушка умел читать и писать… Прямо смех с этими женщинами – чем гордятся!
– Ну и очень хорошо, что умел, а то кто бы научил Аттикуса и всех предков, а если б Аттикус не умел читать, мы б с тобой пропали. Нет, Джим, по-моему, хорошее происхождение это что-то не то.
– Тогда чем же, по-твоему, мы все-таки отличаемся от Канингемов? Мистер Уолтер и подписывается-то с трудом, я сам видел. Просто мы читаем и пишем дольше, чем они.
– Но ведь никто не рождается грамотный, всем надо учиться с самого начала. Уолтер знаешь какой способный, он только иногда отстает, потому что пропускает уроки, ведь ему надо помогать отцу. А так он человек как человек. Нет, Джим, по-моему, все люди одиного сорта. Просто люди.
Джим отвернулся и стукнул кулаком по подушке. А когда опять обернулся, он был уже чернее тучи. Опять на него нашло, я знала – когда он такой, надо быть поосторожнее. Брови сдвинуты, губы в ниточку. Он долго молчал.
– В твои годы я тоже так думал, – сказал он наконец. – Если все люди одинаковые, почему ж они тогда не могут ужиться друг с другом? Если все одинаковые, почему они так задаются и так презирают друг друга? Знаешь, Глазастик, я, кажется, начинаю кое-что понимать. Кажется, я начинаю понимать, почему Страшила Рэдли весь век сидит взаперти… Просто ему не хочется на люди.
Глава 24
Кэлпурния уж так накрахмалила свой фартук, что он на ней колом стоял. Руки у нее были заняты подносом с шарлоткой. Спиной она осторожно открыла дверь. Просто чудо, как легко и ловко она управлялась с тяжелыми подносами, полными всяких лакомств. Тете Александре это, наверно, тоже очень нравилось, потому что она позволила сегодня Кэлпурнии подавать на стол.
Сентябрь уже на носу. Завтра Дилл уезжает в Меридиан, а сегодня они с Джимом пошли к Заводи. Джим с негодованием обнаружил, что до сих пор никто не потрудился научить Дилла плавать, а это, на его взгляд, все равно что не уметь ходить. Уже второй день они после обеда уходили к ручью, а меня с собой не брали, сказали – голышом им удобнее, и я коротала время то с Кэлпурнией, то с мисс Моди.
Сегодня наш дом был во власти тети Александры и миссионерского общества. К нам в кухню доносился голос миссис Грейс Мерриуэзер, она рассказывала про ужасную жизнь мрунов – так мне по крайней мере послышалось. Они выставляют женщин в отдельные хижины, когда приходит их срок – уж не знаю, что это за срок такой; они лишены чувства семьи – это, конечно, для тети большое огорчение, и, когда детям исполняется тринадцать лет, они их подвергают чудовищным испытаниям, они все в парше и уховертках; они жуют кору, выплевывают жвачку в общий котел и оставляют бродить, а потом упиваются этим зельем допьяна.
Тут дамы решили сделать перерыв и подкрепиться.
Я не знала, идти мне в столовую или не идти. Тетя Александра велела мне прийти к чаю; пока обсуждаются дела, я могу с ними не сидеть, сказала она, мне это будет неинтересно. На мне было розовое воскресное платье, туфли и нижняя юбка, и, если я что-нибудь на себя пролью, Кэлпурнии придется к завтрашнему дню все это стирать. А у нее и так сегодня много хлопот. Так что лучше уж я не пойду.
– Помочь тебе, Кэл? – Мне очень хотелось быть полезной.
Кэлпурния приостановилась в дверях.
– Сиди тут в уголке тихо, как мышка, – сказала она. – Вот я вернусь, и ты поможешь мне ставить все на подносы.
Она отворила дверь, и деловитое жужжанье стало громче, доносились голоса:…ах, какая шарлотка, право, Александра, я такой… не видывала… Что за прелесть… У меня никогда так не подрумянивается, ну никогда… И тарталетки с ежевикой – вы подумайте… Кэлпурния?.. Вы только подумайте… Вам уже говорили, что жена священника опять… Ну да, конечно, а ее младшенький даже еще и не ходит…
Разговоры смолкли – значит, там принялись за угощение. Вернулась Кэлпурния и поставила на поднос массивный серебряный кофейник, оставшийся от нашей мамы.
– Такой кофейник нынче в диковинку, – сказала Кэлпурния, – таких больше не делают.
– Можно, я его понесу?
– Только осторожнее, смотри не урони. Поставь его в том конце стола, где мисс Александра. Там, где чашки с блюдцами. Она будет разливать.
Я попробовала тоже отворить дверь попкой, но дверь ни капельки не поддалась. Кэлпурния ухмыльнулась и отворила мне дверь.
– Осторожнее, он тяжелый. Не гляди на него, тогда не разольешь.
Я прибыла благополучно; тетя Александра наградила меня ослепительной улыбкой.
– Посиди с нами, Джин-Луиза, – сказала она. Она не сдавалась, она хотела непременно сделать из меня настоящую леди.
Так уж повелось у нас в Мейкомбе – глава каждого дамского кружка приглашает соседок на чашку чая, все равно, пресвитерианки они, баптистки или еще кто – вот почему здесь были и мисс Рейчел (совсем трезвая, ни в одном глазу!), и мисс Моди, и мисс Стивени Кроуфорд. Мне стало как-то неуютно, и я села около мисс Моди и подумала – зачем это наши леди надевают шляпы, просто чтобы перейти через дорогу? Настоящие леди, когда их много сразу, всегда меня немножко пугают, и мне очень хочется сбежать, но тетя Александра говорит – это потому, что я избалованная.
Все они были в неярких ситцевых платьях и казались такими свеженькими, будто никакой жары не было и в помине; почти все сильно напудренные, но без румян; и у всех одинаковая губная помада – натуральная. Лак на ногтях тоже натуральный, и только кое у кого из молодых ярко-розовый. И пахли все восхитительно. Я придумала наконец, куда девать руки – покрепче ухватилась за ручки кресла и, пока со мной никто не заговорил, сидела тихо и молчала.
– Какая ты сегодня нарядная, мисс Джин-Луиза! – сказала мисс Моди и улыбнулась, блеснув золотыми зубами. – А где же сегодня твои штаны?
– Под платьем.
Я вовсе не хотела шутить, но все засмеялись. Я тут же поняла свою оплошность, даже щекам стало горячо, но мисс Моди смотрела на меня серьезно. Она никогда не смеялась надо мной, если я не шутила.
Потом вдруг стало тихо, и мисс Стивени Кроуфорд крикнула мне через всю комнату:
– А кем ты будешь, когда вырастешь, Джин-Луиза? Адвокатом?
– Не знаю, мэм, я еще не думала… – благодарно сказала я. Как это хорошо, что она заговорила о другом. И я поспешно начала выбирать, кем же я буду. Сестрой милосердия? Летчиком? – Знаете…
– Да ты не смущайся, говори прямо, я думала, ты хочешь стать адвокатом, ты ведь уже бываешь в суде.
Дамы опять засмеялись.
– Ох уж эта Стивени! – сказал кто-то.
И мисс Стивени, очень довольная успехом, продолжала:
– Разве тебе не хочется стать адвокатом?
Мисс Моди тихонько тронула мою руку, и я ответила довольно кротко:
– Нет, мэм, просто я буду леди.
Мисс Стивени поглядела на меня подозрительно, решила, что я не хотела ей дерзить, и сказала только:
– Ну, для этого надо прежде всего почаще надевать платье.
Мисс Моди сжала мою руку, и я промолчала. Рука у нее была теплая, и мне стало спокойно.
Слева от меня сидела миссис Грейс Мерриуэзер, надо было быть вежливой и занять ее разговором. Под ее влиянием мистер Мерриуэзер обратился в ревностного методиста и только и делал, что распевал псалмы. Весь Мейкомб сходился на том, что это миссис Мерриуэзер сделала из него человека и добропорядочного члена общества. Ведь миссис Мерриуэзер самая благочестивая женщина в городе, это всякий знает. О чем бы с ней поговорить?
Не сразу я ее разжевала и почувствовала вкус.
Джим стал наводить порядок у себя на столике. Волосы у него надо лбом и на затылке торчали торчком. Наверно, они никогда не улягутся, как у настоящего мужчины, разве что он их сбреет, тогда, может, новые отрастут аккуратно, как полагается. Брови у него стали гуще, а сам он сделался какой-то тонкий и все тянулся кверху.
Он оглянулся и, наверно, подумал, что я опять зареву, потому что сказал:
– Сейчас я тебе кое-что покажу. Только никому не говори.
Я спросила – а что?
Он смущенно улыбнулся и расстегнул рубашку.
– Ну и что?
– Ну разве не видишь?
– Да нет.
– Да волосы же.
– Где?
– Да вон же!
Он только что меня утешал, и я сказала: какая прелесть, – но ничего не увидала.
– Правда, очень мило, Джим.
– И под мышками тоже, – сказал он. – На будущий год уже можно будет играть в футбол. Глазастик, ты не злись на тетю.
Кажется, только вчера он говорил мне, чтобы я сама ее не злила.
– Понимаешь, она не привыкла к девочкам. По крайней мере к таким, как ты. Она хочет сделать из тебя леди. Может, ты бы занялась шитьем или чем-нибудь таким?
– Черта с два! Просто она меня терпеть не может. Ну и пускай. Это я из-за Уолтера Канингема взбесилась – зачем она его обозвала голытьбой, а вовсе не потому, что она сказала, будто Аттикусу со мной и так много хлопот. Мы с ним один раз все это выяснили. Я спросила, правда ему со мной много хлопот, а он сказал – не так уж много, пускай я не выдумываю, что ему со мной трудно. Нет, это из-за Уолтера… Джим, вовсе он не голытьба. Он не то что Юэл.
Джим скинул башмаки и задрал ноги на постель. Сунул за спину подушку и зажег лампочку над изголовьем.
– Знаешь что, Глазастик? Теперь я разобрался. Я все думал, думал и вот разобрался. На свете есть четыре сорта людей. Обыкновенные – вот как мы и наши соседи; потом такие, как Канингемы, – лесные жители; потом такие, как эти Юэлы со свалки; и еще негры.
– А как же китайцы и канадцы, которые в Болдуинском округе?
– Я говорю про Мейкомбский округ. Вся штука в том, что мы не любим Канингемов, Канингемы не любят Юэлов, а Юэлы просто терпеть не могут цветных.
Я сказала – а почему же тогда эти присяжные, которые все были вроде Канингемов, не оправдали Тома назло Юэлам?
Джим от меня отмахнулся, как от маленькой.
– Знаешь, я сам видел, когда по радио музыка, Аттикус притопывает ногой, – сказал Джим, – и он ужасно любит подбирать поскребышки со сковородки…
– Значит, мы вроде Канингемов, – сказала я. – Тогда почему же тетя…
– Нет, погоди, вроде-то вроде, да не совсем. Аттикус один раз сказал, тетя потому так похваляется семьей, что у нас всего и наследства – хорошее происхождение, а за душой ни гроша.
– Все-таки я не пойму, Джим… Аттикус мне один раз сказал – все эти разговоры про старинный род одна глупость, все семьи одинаково старинные. А я спросила – и у цветных и у англичан? И он сказал – конечно.
– Происхождение – это не то, что старинный род, – сказал Джим. – Я думаю, тут все дело в том, давно ли твоя семья умеет читать и писать. Глазастик, я над этим знаешь сколько голову ломал, и, по-моему, в этом вся суть. Давным-давно, когда Финчи еще жили в Египте, кто-нибудь из них, наверно, выучил два-три иероглифа, а потом научил своего сына. – Джим рассмеялся. – Представляешь, тетя гордится тем, что ее прапрадедушка умел читать и писать… Прямо смех с этими женщинами – чем гордятся!
– Ну и очень хорошо, что умел, а то кто бы научил Аттикуса и всех предков, а если б Аттикус не умел читать, мы б с тобой пропали. Нет, Джим, по-моему, хорошее происхождение это что-то не то.
– Тогда чем же, по-твоему, мы все-таки отличаемся от Канингемов? Мистер Уолтер и подписывается-то с трудом, я сам видел. Просто мы читаем и пишем дольше, чем они.
– Но ведь никто не рождается грамотный, всем надо учиться с самого начала. Уолтер знаешь какой способный, он только иногда отстает, потому что пропускает уроки, ведь ему надо помогать отцу. А так он человек как человек. Нет, Джим, по-моему, все люди одиного сорта. Просто люди.
Джим отвернулся и стукнул кулаком по подушке. А когда опять обернулся, он был уже чернее тучи. Опять на него нашло, я знала – когда он такой, надо быть поосторожнее. Брови сдвинуты, губы в ниточку. Он долго молчал.
– В твои годы я тоже так думал, – сказал он наконец. – Если все люди одинаковые, почему ж они тогда не могут ужиться друг с другом? Если все одинаковые, почему они так задаются и так презирают друг друга? Знаешь, Глазастик, я, кажется, начинаю кое-что понимать. Кажется, я начинаю понимать, почему Страшила Рэдли весь век сидит взаперти… Просто ему не хочется на люди.
Глава 24
Кэлпурния уж так накрахмалила свой фартук, что он на ней колом стоял. Руки у нее были заняты подносом с шарлоткой. Спиной она осторожно открыла дверь. Просто чудо, как легко и ловко она управлялась с тяжелыми подносами, полными всяких лакомств. Тете Александре это, наверно, тоже очень нравилось, потому что она позволила сегодня Кэлпурнии подавать на стол.
Сентябрь уже на носу. Завтра Дилл уезжает в Меридиан, а сегодня они с Джимом пошли к Заводи. Джим с негодованием обнаружил, что до сих пор никто не потрудился научить Дилла плавать, а это, на его взгляд, все равно что не уметь ходить. Уже второй день они после обеда уходили к ручью, а меня с собой не брали, сказали – голышом им удобнее, и я коротала время то с Кэлпурнией, то с мисс Моди.
Сегодня наш дом был во власти тети Александры и миссионерского общества. К нам в кухню доносился голос миссис Грейс Мерриуэзер, она рассказывала про ужасную жизнь мрунов – так мне по крайней мере послышалось. Они выставляют женщин в отдельные хижины, когда приходит их срок – уж не знаю, что это за срок такой; они лишены чувства семьи – это, конечно, для тети большое огорчение, и, когда детям исполняется тринадцать лет, они их подвергают чудовищным испытаниям, они все в парше и уховертках; они жуют кору, выплевывают жвачку в общий котел и оставляют бродить, а потом упиваются этим зельем допьяна.
Тут дамы решили сделать перерыв и подкрепиться.
Я не знала, идти мне в столовую или не идти. Тетя Александра велела мне прийти к чаю; пока обсуждаются дела, я могу с ними не сидеть, сказала она, мне это будет неинтересно. На мне было розовое воскресное платье, туфли и нижняя юбка, и, если я что-нибудь на себя пролью, Кэлпурнии придется к завтрашнему дню все это стирать. А у нее и так сегодня много хлопот. Так что лучше уж я не пойду.
– Помочь тебе, Кэл? – Мне очень хотелось быть полезной.
Кэлпурния приостановилась в дверях.
– Сиди тут в уголке тихо, как мышка, – сказала она. – Вот я вернусь, и ты поможешь мне ставить все на подносы.
Она отворила дверь, и деловитое жужжанье стало громче, доносились голоса:…ах, какая шарлотка, право, Александра, я такой… не видывала… Что за прелесть… У меня никогда так не подрумянивается, ну никогда… И тарталетки с ежевикой – вы подумайте… Кэлпурния?.. Вы только подумайте… Вам уже говорили, что жена священника опять… Ну да, конечно, а ее младшенький даже еще и не ходит…
Разговоры смолкли – значит, там принялись за угощение. Вернулась Кэлпурния и поставила на поднос массивный серебряный кофейник, оставшийся от нашей мамы.
– Такой кофейник нынче в диковинку, – сказала Кэлпурния, – таких больше не делают.
– Можно, я его понесу?
– Только осторожнее, смотри не урони. Поставь его в том конце стола, где мисс Александра. Там, где чашки с блюдцами. Она будет разливать.
Я попробовала тоже отворить дверь попкой, но дверь ни капельки не поддалась. Кэлпурния ухмыльнулась и отворила мне дверь.
– Осторожнее, он тяжелый. Не гляди на него, тогда не разольешь.
Я прибыла благополучно; тетя Александра наградила меня ослепительной улыбкой.
– Посиди с нами, Джин-Луиза, – сказала она. Она не сдавалась, она хотела непременно сделать из меня настоящую леди.
Так уж повелось у нас в Мейкомбе – глава каждого дамского кружка приглашает соседок на чашку чая, все равно, пресвитерианки они, баптистки или еще кто – вот почему здесь были и мисс Рейчел (совсем трезвая, ни в одном глазу!), и мисс Моди, и мисс Стивени Кроуфорд. Мне стало как-то неуютно, и я села около мисс Моди и подумала – зачем это наши леди надевают шляпы, просто чтобы перейти через дорогу? Настоящие леди, когда их много сразу, всегда меня немножко пугают, и мне очень хочется сбежать, но тетя Александра говорит – это потому, что я избалованная.
Все они были в неярких ситцевых платьях и казались такими свеженькими, будто никакой жары не было и в помине; почти все сильно напудренные, но без румян; и у всех одинаковая губная помада – натуральная. Лак на ногтях тоже натуральный, и только кое у кого из молодых ярко-розовый. И пахли все восхитительно. Я придумала наконец, куда девать руки – покрепче ухватилась за ручки кресла и, пока со мной никто не заговорил, сидела тихо и молчала.
– Какая ты сегодня нарядная, мисс Джин-Луиза! – сказала мисс Моди и улыбнулась, блеснув золотыми зубами. – А где же сегодня твои штаны?
– Под платьем.
Я вовсе не хотела шутить, но все засмеялись. Я тут же поняла свою оплошность, даже щекам стало горячо, но мисс Моди смотрела на меня серьезно. Она никогда не смеялась надо мной, если я не шутила.
Потом вдруг стало тихо, и мисс Стивени Кроуфорд крикнула мне через всю комнату:
– А кем ты будешь, когда вырастешь, Джин-Луиза? Адвокатом?
– Не знаю, мэм, я еще не думала… – благодарно сказала я. Как это хорошо, что она заговорила о другом. И я поспешно начала выбирать, кем же я буду. Сестрой милосердия? Летчиком? – Знаете…
– Да ты не смущайся, говори прямо, я думала, ты хочешь стать адвокатом, ты ведь уже бываешь в суде.
Дамы опять засмеялись.
– Ох уж эта Стивени! – сказал кто-то.
И мисс Стивени, очень довольная успехом, продолжала:
– Разве тебе не хочется стать адвокатом?
Мисс Моди тихонько тронула мою руку, и я ответила довольно кротко:
– Нет, мэм, просто я буду леди.
Мисс Стивени поглядела на меня подозрительно, решила, что я не хотела ей дерзить, и сказала только:
– Ну, для этого надо прежде всего почаще надевать платье.
Мисс Моди сжала мою руку, и я промолчала. Рука у нее была теплая, и мне стало спокойно.
Слева от меня сидела миссис Грейс Мерриуэзер, надо было быть вежливой и занять ее разговором. Под ее влиянием мистер Мерриуэзер обратился в ревностного методиста и только и делал, что распевал псалмы. Весь Мейкомб сходился на том, что это миссис Мерриуэзер сделала из него человека и добропорядочного члена общества. Ведь миссис Мерриуэзер самая благочестивая женщина в городе, это всякий знает. О чем бы с ней поговорить?