Ты убит, Стас Шутов
Часть 32 из 44 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– А ты переезжай ко мне! ― предложил я, зная, в каком тесном «гнезде» он живет. ― У нас свободная комната есть, там раньше папин кабинет был.
– Да не, ты что… Как я… ― смутился Егор.
– А что такое? ― Идея казалась классной. Мы бы вместе ходили в школу. Каждый вечер рубились бы в плойку, перед сном бы болтали, строили планы, делились мечтами. Егор и так был для меня бро, а теперь будет еще ближе к настоящему брату. ― Мама не против, ей сейчас вообще на все по барабану. А дома у тебя табор, там остальные хоть выдохнут. Всем же лучше будет. И мне. Смотри, сможешь теперь все двадцать четыре часа стоять на страже и ловить мою кукуху, если вдруг надумает слететь.
Мы невесело засмеялись.
Ночевал Егор у меня, на диване, не пошел в свободную комнату: сказал, что привык жить словно в детском лагере, и в одиночестве просто не уснет.
Егору ненадолго удалось вытащить меня из хандры, но он не мог находиться рядом сутки напролет. Без друга я снова уходил в себя. Продолжилось это и после каникул. Казалось, все ощущения выключили. Раньше я чувствовал хотя бы злость и ненависть, а сейчас ― ничего. Я даже Мицкевич на время оставил в покое, а это уже говорило о том, что что-то не так.
Но одним апрельским днем все вернулось на места.
В ту пятницу мы с Яной, возвращаясь из школы, на подходе к дому услышали мамин крик. А затем увидели папину машину ― он по традиции приехал забрать Яну на выходные. Родители стояли возле машины. Мама тыкала папе в нос какой-то бумажкой.
– Мам, чего такое? ― спросил я.
– Что такое? ― взвизгнула она. ― Ты лучше у отца спроси! И почему я получаю какую-то сраную повестку!
Продолжая визжать, мама ввела меня в курс дела. Когда я понял, что это за повестка, асфальт вдруг превратился в ковер, который выдернули из-под ног: я еле устоял. Произошло то, чего я боялся: папа решил лишить маму прав на Яну через суд. Забрать у нас наше солнце.
– Какого черта, пап? ― заорал я. ― Это низко! Оставь в покое нашу семью!
– Так будет лучше для всех! ― в ответ заревел папа. ― Посмотри на мать! Это винная бочка на ножках! Как она вообще может заниматься воспитанием, если все время невменяемая?
– Ах я невменяемая? Я винная бочка? Да ты… ― Мама надулась, как жаба, и извергла поток ругательств. А затем добавила: ― У тебя ничего не получится! Тебе придется свой гребаный фитнес-центр продать, разоришься на адвокатах и все равно сядешь в лужу! Я ― мать, за мной все права!
Папа отмахнулся от нее, посмотрел на Яну и велел:
– Яна, собирай вещи, ты в этом дурдоме не останешься.
Но едва он сделал шаг в ее сторону, Яна отскочила и закричала:
– Нет! Никуда я с тобой не пойду, убирайся отсюда! Ты предатель, предатель!
И сестра убежала в дом. Мама, с чувством растерев по папиному лицу повестку, гордо удалилась вслед за дочерью. Я остался с ним один на один.
– Но ты-то хоть голову включи, ― начал было он, но резко отвернулся и, махнув рукой, сказал в пустоту: ― Хотя кому я это говорю?
– Хочешь войны? ― спросил я с угрозой. ― Ты ее получишь, пап. Не смей приближаться к нашему дому. Иди натрахай себе новых детей.
Я развернулся и ушел. В спину донеслось:
– Вы психи! Ты и мать! И в такого же психа превращаете Яну!
Не оглядываясь, я поднял обе руки и показал папе средние пальцы. Сегодня я победил, но прекрасно понимал: война только начинается. Нужно быть во всеоружии.
В этот день я убежал к Егору. Мы сидели в детской, которая напоминала больницу во время вспышки пандемии: сплошное нагромождение разномастных кроватей. Родителей не было, только братья и сестры. Я устроился на полу, прислонившись к одной из кроватей, прихлебывал говеный алкогольный коктейль и жаловался. Я нуждался в совете Егора. Любом. Потому что абсолютно не представлял, как бороться с отцом.
Одна рука сжимала банку, а вторую я отдал в распоряжение Кристи, десятилетней сестренки Егора. Она красила мне ногти малиновым лаком. Сидя на кровати над моей головой, восьмилетняя Соня колдовала над моими волосами и укладывала их в жуткую прическу, особый шарм которой придавали заколочки с уродцами-зверюшками.
– Неужели он пойдет на такое ― попытается через суд лишить маму родительских прав, чтобы забрать Янку? ― горячился я. ― Он что, совсем сбрендил? А меня куда денет, если выиграет? Где моя комната с розовыми фламинго? Судя по истории браузера, такая Стасику не полагается. Стасик ― вжух! ― летит в детдом!
– Тшш, Стас! Не дергай рукой, маникюр испортишь! ― возмутилась Кристя.
– А я бы хотела в детдом, ― вздохнула Соня и, зачесав мне челку на бок, закрепила ее уродливым единорогом. ― Там у меня хотя бы будет собственная кровать!
Егор помолчал, собираясь с мыслями, а затем сказал:
– Ты знаешь, бро, у нас было отдаленно похожее. Однажды наше огромное и шумное семейство так достало соседей, что те обратились в опеку и пожаловались, что родители якобы не справляются с обязанностями. К нам заявились две тетки из органов. Ходили по квартире, все вынюхивали. Везде нос сунули: и в мусорку, и в холодильник. Искали, за что зацепиться, чтобы родителей прав на детей лишить. Соседей опрашивали об обстановке у нас дома, даже в школу приходили. Ничего они не нарыли и отстали. Я это к тому, что к вам в любой момент могут заявиться незваные гости, и надо бы вам к их приходу подготовиться.
Пока Егор говорил, Соня и Кристя продолжали надо мной колдовать. Когда прическа и маникюр были готовы, девочки хотели меня накрасить, но от столь капитального преображения я категорически отказался. Тогда Соня и Кристя взялись за наряд и облачили меня в пушистую розовую шаль, которую на груди закрепили яркой брошкой-бантиком.
– Готово! ― объявили мои стилисты и повели меня к зеркалу.
– Стасик, теперь ты принцесса! ― восхищенно воскликнула Соня.
– Да, принцесса Анастасия! ― подхватила Кристя. Я бы с ними поспорил. Закутанный в шаль, я стал абсолютно розовым и абсолютно круглым и походил скорее на Нюшу из «Смешариков».
– Давайте распринцессивайте меня обратно, мне еще по улице идти, ― велел я.
Совета Егора я послушался и, придя домой, объявил о семейном совете.
Мы не знали, как себя защитить. Одно все понимали точно: надо что-то менять. Это осознала даже мама. Для начала всей семьей мы взялись за генеральную уборку. Убирались в спешке, нервно, как будто вот-вот в дом ворвутся сотрудники опеки.
Вскоре я уже шел по улице с огромными пакетами, в которых предательски звенели бутылки. Возле мусорных контейнеров я вдруг почувствовал чей-то взгляд и резко обернулся. Невдалеке стоящий парень быстро отвернулся. Я подумал, что это паранойя от нервов. Выбросив пакеты, я направился обратно к дому, но что-то заставило обернуться опять. Тот самый парень уже стоял у помойки. Перед ним лежал наш развязанный мусорный пакет. Парень фотографировал чертовы бутылки.
– Эй, ты! ― заорал я и побежал к мусорке. Парень дал деру. Но ярость придала мне бешеную силу и скорость, так что я легко догнал беглеца.
– Ты еще кто такой? ― Сбив парня с ног, я навалился сверху.
– Я просто по контейнерам хожу, ценное ищу, ― испуганно залепетал тот.
– Да? ― Я схватил его за грудки. ― Что-то не тянешь на бомжа, больно чистенький! Говори, чего надо было от моего мусора?
– Ничего, честное слово!
Я выхватил у него телефон и обнаружил уйму интересного. Парень все заснял на видео: вот я иду к мусорке, а вот шпион достает и раскрывает пакет. С содержимым ― бутылками из-под алкоголя ― он провел целую фотосессию.
Я врезал парню по лицу. На асфальт брызнула кровь.
– Тебя отец подослал, да?! Говори, сволочь! Кто послал? Имя!
– Ладно, хорошо! ― простонал парень. ― Шутов! Шутов Олег Вадимович!
Я сорвал злость, врезав парню еще пару раз ― по лицу и с ноги в живот, а затем разбил его телефон об асфальт.
– Еще раз увижу тебя у своего дома ― убью.
Я нервно и в спешке возвращался домой, чувствуя, как вакуум вокруг меня наполняется воздухом. От апатии не осталось и следа. Внутри будто клокотал вулкан. Гнев, ненависть, бешенство окончательно проснулись. Выспавшиеся, бодрые, эти акулы желали утолить голод. И я знал, какое блюдо им подойдет.
Койоты ждали Томину компашку у крыльца школы. Мушкетеры среагировали быстрее: выйдя за дверь, сразу ломанулись прочь. Мы пустилась в погоню, но нагнать беглецов удалось только на заброшенной промзоне за железной дорогой. Досталось всем по первое число: и Шляпе, и Пятачку, и Ишаку. Всех троих загнали в тесную постройку и закрыли решетчатую дверь. Койоты тыкали сквозь решетки горящими палками, а я заставлял Мицкевич смотреть на это и слушать крики боли. Я предложил ей сделку: я отпущу ее друзей, а она покажет на камеру сиськи и скажет, что это для физрука и что между ними роман. Я не забыл выходку учителя и ждал момента отомстить ему.
Тома колебалась, а потом заревела. Рыдая, крикнула, что не может на такое пойти. Ну конечно. Жалкая, слабая, только и может, что трястись над своей шкурой. Я слегка попугал ее, поваляв по земле и сделав вид, что собираюсь ее раздеть. Она визжала и плакала. А затем я отпустил ее, следом и остальных: без Мицкевич мушкетеры для меня интереса не представляли.
С этого дня для Томы все изменилось. Если до этого она думала, что живет в кошмарном сне, то сейчас поняла, как сильно ошибалась.
Угрозами я заставил Гаврилова и Рыжакову отказаться от участия в танцах и добился того, что меня поставили с Томой. Мы стали ведущей парой, нас всем приводили в пример. Вместе мы смотрелись действительно здорово. На танцах я незаметно награждал Тому болезненными щипками: хотел оставить ей синяки, чтобы, глядя в зеркало, Тома вспоминала обо мне. Чтобы не переставала обо мне думать. Ни на минуту.
– Зачем, зачем все это, зачем? ― шептала она с дрожью и слезами, когда мы в очередной раз репетировали танец. Все пары исполняли «дорожку», шли на полупальцах по диагонали зала, руки партнеров вытянуты вперед, ладони партнерш ― на ладонях партнеров. Рука Томы была холодной и напряженной. Я сжимал ее кисть, хотя моя ладонь должна была быть расслабленной и служить просто опорой.
– Мне важно, чтобы ты поняла, как сильно сломала мне жизнь. ― Мой фальшивый ласковый тон, который никак не вязался с содержанием слов, всегда пугал Тому сильнее всего.
– Я понимаю, Стас. Я не могу себя простить, виню и буду винить всю жизнь…
Она не понимала, что этого недостаточно! Просто слова, и те не искренние! Она продолжала выставлять себя жертвой! И все вокруг считали ее жертвой. Даже Егор…
Преподавательница отвлеклась на Дашку с Ромой ― те во время исполнения «дорожки» ругались, наступали друг другу на ноги, пинали друг друга и мешали соседним парам. Остальным она дала задание повторять фигуру: партнер танцует вальсовую дорожку, а партнерша исполняет повороты под его рукой.
– Но что ты хочешь, чтобы я сделала? Скажи, как мне все исправить? ― Тома посмотрела на меня: ребенок, ожидающий наказания.
Я молчал, ответа не было. Я взял Тому за руку и поднял наши сцепленные руки над головой. Мы повторили повороты несколько раз и решили передохнуть. Я услышал возмущенный голос Даши: та жаловалась на бракованного партнера. Рома в ответ заявил, что у Даши лыжи вместо ног: она ему отдавила стопы до переломов. За «лыжи» Цаплин получил звонкую оплеуху. Преподавательнице пришлось разнимать драку.
– Я хочу, чтобы все знали, что то, как я поступаю с тобой – это правильно, ― задумчиво произнес я. ― Ты все заслужила. Я хочу, чтобы ты им это доказала.
Тома покачала головой.
– Ничто не заставит людей оправдать насилие. Это не норма, Стас. И самосуд – не выход.
Схватив Тому за талию, я с силой прижал ее к себе.
– Если самосуд не выход, тогда как проучить тебя, дрянь? ― Моя рука сжимала ее спину. На коже точно останутся отметины, я этого и хотел. ― Простить и отпустить? Не дождешься.
– Это было моей ошибкой, Стас. Как ты не поймешь? Сейчас я бы так не поступила, и ты это знаешь. Я была ребенком, я испугалась…
Она казалась сломленной, запертой в своей безысходности. Я задрожал от гнева.
– Еще раз это скажешь, и я тебя изобью, клянусь.
Она смело подняла глаза.
– Давай. Пока все отвлеклись. Станет легче. ― И Тома зажмурилась.
Но я лишь отпустил ее и слегка оттолкнул.
– Я ненавижу тебя за то, что тебе тут так беспечно жилось, пока моя жизнь рушилась. Это ужасно бесит. Ты не должна хорошо жить, Тома. Ты должна страдать.
– Ты ошибаешься. ― Она в упор смотрела на меня. Глаза блестели. ― Ты не знаешь, что со мной происходит с того самого дня. Ты даже не подозреваешь, в какой ад может катиться чья-то душа. Если бы ты влез в мою шкуру, то понял бы.
– Да не, ты что… Как я… ― смутился Егор.
– А что такое? ― Идея казалась классной. Мы бы вместе ходили в школу. Каждый вечер рубились бы в плойку, перед сном бы болтали, строили планы, делились мечтами. Егор и так был для меня бро, а теперь будет еще ближе к настоящему брату. ― Мама не против, ей сейчас вообще на все по барабану. А дома у тебя табор, там остальные хоть выдохнут. Всем же лучше будет. И мне. Смотри, сможешь теперь все двадцать четыре часа стоять на страже и ловить мою кукуху, если вдруг надумает слететь.
Мы невесело засмеялись.
Ночевал Егор у меня, на диване, не пошел в свободную комнату: сказал, что привык жить словно в детском лагере, и в одиночестве просто не уснет.
Егору ненадолго удалось вытащить меня из хандры, но он не мог находиться рядом сутки напролет. Без друга я снова уходил в себя. Продолжилось это и после каникул. Казалось, все ощущения выключили. Раньше я чувствовал хотя бы злость и ненависть, а сейчас ― ничего. Я даже Мицкевич на время оставил в покое, а это уже говорило о том, что что-то не так.
Но одним апрельским днем все вернулось на места.
В ту пятницу мы с Яной, возвращаясь из школы, на подходе к дому услышали мамин крик. А затем увидели папину машину ― он по традиции приехал забрать Яну на выходные. Родители стояли возле машины. Мама тыкала папе в нос какой-то бумажкой.
– Мам, чего такое? ― спросил я.
– Что такое? ― взвизгнула она. ― Ты лучше у отца спроси! И почему я получаю какую-то сраную повестку!
Продолжая визжать, мама ввела меня в курс дела. Когда я понял, что это за повестка, асфальт вдруг превратился в ковер, который выдернули из-под ног: я еле устоял. Произошло то, чего я боялся: папа решил лишить маму прав на Яну через суд. Забрать у нас наше солнце.
– Какого черта, пап? ― заорал я. ― Это низко! Оставь в покое нашу семью!
– Так будет лучше для всех! ― в ответ заревел папа. ― Посмотри на мать! Это винная бочка на ножках! Как она вообще может заниматься воспитанием, если все время невменяемая?
– Ах я невменяемая? Я винная бочка? Да ты… ― Мама надулась, как жаба, и извергла поток ругательств. А затем добавила: ― У тебя ничего не получится! Тебе придется свой гребаный фитнес-центр продать, разоришься на адвокатах и все равно сядешь в лужу! Я ― мать, за мной все права!
Папа отмахнулся от нее, посмотрел на Яну и велел:
– Яна, собирай вещи, ты в этом дурдоме не останешься.
Но едва он сделал шаг в ее сторону, Яна отскочила и закричала:
– Нет! Никуда я с тобой не пойду, убирайся отсюда! Ты предатель, предатель!
И сестра убежала в дом. Мама, с чувством растерев по папиному лицу повестку, гордо удалилась вслед за дочерью. Я остался с ним один на один.
– Но ты-то хоть голову включи, ― начал было он, но резко отвернулся и, махнув рукой, сказал в пустоту: ― Хотя кому я это говорю?
– Хочешь войны? ― спросил я с угрозой. ― Ты ее получишь, пап. Не смей приближаться к нашему дому. Иди натрахай себе новых детей.
Я развернулся и ушел. В спину донеслось:
– Вы психи! Ты и мать! И в такого же психа превращаете Яну!
Не оглядываясь, я поднял обе руки и показал папе средние пальцы. Сегодня я победил, но прекрасно понимал: война только начинается. Нужно быть во всеоружии.
В этот день я убежал к Егору. Мы сидели в детской, которая напоминала больницу во время вспышки пандемии: сплошное нагромождение разномастных кроватей. Родителей не было, только братья и сестры. Я устроился на полу, прислонившись к одной из кроватей, прихлебывал говеный алкогольный коктейль и жаловался. Я нуждался в совете Егора. Любом. Потому что абсолютно не представлял, как бороться с отцом.
Одна рука сжимала банку, а вторую я отдал в распоряжение Кристи, десятилетней сестренки Егора. Она красила мне ногти малиновым лаком. Сидя на кровати над моей головой, восьмилетняя Соня колдовала над моими волосами и укладывала их в жуткую прическу, особый шарм которой придавали заколочки с уродцами-зверюшками.
– Неужели он пойдет на такое ― попытается через суд лишить маму родительских прав, чтобы забрать Янку? ― горячился я. ― Он что, совсем сбрендил? А меня куда денет, если выиграет? Где моя комната с розовыми фламинго? Судя по истории браузера, такая Стасику не полагается. Стасик ― вжух! ― летит в детдом!
– Тшш, Стас! Не дергай рукой, маникюр испортишь! ― возмутилась Кристя.
– А я бы хотела в детдом, ― вздохнула Соня и, зачесав мне челку на бок, закрепила ее уродливым единорогом. ― Там у меня хотя бы будет собственная кровать!
Егор помолчал, собираясь с мыслями, а затем сказал:
– Ты знаешь, бро, у нас было отдаленно похожее. Однажды наше огромное и шумное семейство так достало соседей, что те обратились в опеку и пожаловались, что родители якобы не справляются с обязанностями. К нам заявились две тетки из органов. Ходили по квартире, все вынюхивали. Везде нос сунули: и в мусорку, и в холодильник. Искали, за что зацепиться, чтобы родителей прав на детей лишить. Соседей опрашивали об обстановке у нас дома, даже в школу приходили. Ничего они не нарыли и отстали. Я это к тому, что к вам в любой момент могут заявиться незваные гости, и надо бы вам к их приходу подготовиться.
Пока Егор говорил, Соня и Кристя продолжали надо мной колдовать. Когда прическа и маникюр были готовы, девочки хотели меня накрасить, но от столь капитального преображения я категорически отказался. Тогда Соня и Кристя взялись за наряд и облачили меня в пушистую розовую шаль, которую на груди закрепили яркой брошкой-бантиком.
– Готово! ― объявили мои стилисты и повели меня к зеркалу.
– Стасик, теперь ты принцесса! ― восхищенно воскликнула Соня.
– Да, принцесса Анастасия! ― подхватила Кристя. Я бы с ними поспорил. Закутанный в шаль, я стал абсолютно розовым и абсолютно круглым и походил скорее на Нюшу из «Смешариков».
– Давайте распринцессивайте меня обратно, мне еще по улице идти, ― велел я.
Совета Егора я послушался и, придя домой, объявил о семейном совете.
Мы не знали, как себя защитить. Одно все понимали точно: надо что-то менять. Это осознала даже мама. Для начала всей семьей мы взялись за генеральную уборку. Убирались в спешке, нервно, как будто вот-вот в дом ворвутся сотрудники опеки.
Вскоре я уже шел по улице с огромными пакетами, в которых предательски звенели бутылки. Возле мусорных контейнеров я вдруг почувствовал чей-то взгляд и резко обернулся. Невдалеке стоящий парень быстро отвернулся. Я подумал, что это паранойя от нервов. Выбросив пакеты, я направился обратно к дому, но что-то заставило обернуться опять. Тот самый парень уже стоял у помойки. Перед ним лежал наш развязанный мусорный пакет. Парень фотографировал чертовы бутылки.
– Эй, ты! ― заорал я и побежал к мусорке. Парень дал деру. Но ярость придала мне бешеную силу и скорость, так что я легко догнал беглеца.
– Ты еще кто такой? ― Сбив парня с ног, я навалился сверху.
– Я просто по контейнерам хожу, ценное ищу, ― испуганно залепетал тот.
– Да? ― Я схватил его за грудки. ― Что-то не тянешь на бомжа, больно чистенький! Говори, чего надо было от моего мусора?
– Ничего, честное слово!
Я выхватил у него телефон и обнаружил уйму интересного. Парень все заснял на видео: вот я иду к мусорке, а вот шпион достает и раскрывает пакет. С содержимым ― бутылками из-под алкоголя ― он провел целую фотосессию.
Я врезал парню по лицу. На асфальт брызнула кровь.
– Тебя отец подослал, да?! Говори, сволочь! Кто послал? Имя!
– Ладно, хорошо! ― простонал парень. ― Шутов! Шутов Олег Вадимович!
Я сорвал злость, врезав парню еще пару раз ― по лицу и с ноги в живот, а затем разбил его телефон об асфальт.
– Еще раз увижу тебя у своего дома ― убью.
Я нервно и в спешке возвращался домой, чувствуя, как вакуум вокруг меня наполняется воздухом. От апатии не осталось и следа. Внутри будто клокотал вулкан. Гнев, ненависть, бешенство окончательно проснулись. Выспавшиеся, бодрые, эти акулы желали утолить голод. И я знал, какое блюдо им подойдет.
Койоты ждали Томину компашку у крыльца школы. Мушкетеры среагировали быстрее: выйдя за дверь, сразу ломанулись прочь. Мы пустилась в погоню, но нагнать беглецов удалось только на заброшенной промзоне за железной дорогой. Досталось всем по первое число: и Шляпе, и Пятачку, и Ишаку. Всех троих загнали в тесную постройку и закрыли решетчатую дверь. Койоты тыкали сквозь решетки горящими палками, а я заставлял Мицкевич смотреть на это и слушать крики боли. Я предложил ей сделку: я отпущу ее друзей, а она покажет на камеру сиськи и скажет, что это для физрука и что между ними роман. Я не забыл выходку учителя и ждал момента отомстить ему.
Тома колебалась, а потом заревела. Рыдая, крикнула, что не может на такое пойти. Ну конечно. Жалкая, слабая, только и может, что трястись над своей шкурой. Я слегка попугал ее, поваляв по земле и сделав вид, что собираюсь ее раздеть. Она визжала и плакала. А затем я отпустил ее, следом и остальных: без Мицкевич мушкетеры для меня интереса не представляли.
С этого дня для Томы все изменилось. Если до этого она думала, что живет в кошмарном сне, то сейчас поняла, как сильно ошибалась.
Угрозами я заставил Гаврилова и Рыжакову отказаться от участия в танцах и добился того, что меня поставили с Томой. Мы стали ведущей парой, нас всем приводили в пример. Вместе мы смотрелись действительно здорово. На танцах я незаметно награждал Тому болезненными щипками: хотел оставить ей синяки, чтобы, глядя в зеркало, Тома вспоминала обо мне. Чтобы не переставала обо мне думать. Ни на минуту.
– Зачем, зачем все это, зачем? ― шептала она с дрожью и слезами, когда мы в очередной раз репетировали танец. Все пары исполняли «дорожку», шли на полупальцах по диагонали зала, руки партнеров вытянуты вперед, ладони партнерш ― на ладонях партнеров. Рука Томы была холодной и напряженной. Я сжимал ее кисть, хотя моя ладонь должна была быть расслабленной и служить просто опорой.
– Мне важно, чтобы ты поняла, как сильно сломала мне жизнь. ― Мой фальшивый ласковый тон, который никак не вязался с содержанием слов, всегда пугал Тому сильнее всего.
– Я понимаю, Стас. Я не могу себя простить, виню и буду винить всю жизнь…
Она не понимала, что этого недостаточно! Просто слова, и те не искренние! Она продолжала выставлять себя жертвой! И все вокруг считали ее жертвой. Даже Егор…
Преподавательница отвлеклась на Дашку с Ромой ― те во время исполнения «дорожки» ругались, наступали друг другу на ноги, пинали друг друга и мешали соседним парам. Остальным она дала задание повторять фигуру: партнер танцует вальсовую дорожку, а партнерша исполняет повороты под его рукой.
– Но что ты хочешь, чтобы я сделала? Скажи, как мне все исправить? ― Тома посмотрела на меня: ребенок, ожидающий наказания.
Я молчал, ответа не было. Я взял Тому за руку и поднял наши сцепленные руки над головой. Мы повторили повороты несколько раз и решили передохнуть. Я услышал возмущенный голос Даши: та жаловалась на бракованного партнера. Рома в ответ заявил, что у Даши лыжи вместо ног: она ему отдавила стопы до переломов. За «лыжи» Цаплин получил звонкую оплеуху. Преподавательнице пришлось разнимать драку.
– Я хочу, чтобы все знали, что то, как я поступаю с тобой – это правильно, ― задумчиво произнес я. ― Ты все заслужила. Я хочу, чтобы ты им это доказала.
Тома покачала головой.
– Ничто не заставит людей оправдать насилие. Это не норма, Стас. И самосуд – не выход.
Схватив Тому за талию, я с силой прижал ее к себе.
– Если самосуд не выход, тогда как проучить тебя, дрянь? ― Моя рука сжимала ее спину. На коже точно останутся отметины, я этого и хотел. ― Простить и отпустить? Не дождешься.
– Это было моей ошибкой, Стас. Как ты не поймешь? Сейчас я бы так не поступила, и ты это знаешь. Я была ребенком, я испугалась…
Она казалась сломленной, запертой в своей безысходности. Я задрожал от гнева.
– Еще раз это скажешь, и я тебя изобью, клянусь.
Она смело подняла глаза.
– Давай. Пока все отвлеклись. Станет легче. ― И Тома зажмурилась.
Но я лишь отпустил ее и слегка оттолкнул.
– Я ненавижу тебя за то, что тебе тут так беспечно жилось, пока моя жизнь рушилась. Это ужасно бесит. Ты не должна хорошо жить, Тома. Ты должна страдать.
– Ты ошибаешься. ― Она в упор смотрела на меня. Глаза блестели. ― Ты не знаешь, что со мной происходит с того самого дня. Ты даже не подозреваешь, в какой ад может катиться чья-то душа. Если бы ты влез в мою шкуру, то понял бы.