Ты убит, Стас Шутов

Егор кинул в чашку с кипятком чайный пакетик и нервно сказал:

– Стас, ты сам не свой. С тобой что-то происходит.

– Спасибо, что заметил, бро! Только вот чего-то поздновато ты это увидел: со мной что-то произошло уже три года назад! ― Я эмоционально махнул «Сникерсом», будто регулировщик на перекрестке.

– Нет, именно сейчас… ― Егор не сводил с меня глаз. ― Я не могу объяснить, но это напрягает. Ты как будто… с каждым днем все чуднее. И я боюсь, что когда я наконец пойму, что с тобой, будет поздно.

Тут Егор дернул рукой и опрокинул чашку. Чай разлился по столу. Я бросил на лужу салфетки и, кивнув на нее, саркастично заметил:

– А может, это не со мной «что-то происходит»?

– Это я из-за тебя такой! ― вспылил Егор. И куда делось его обычное спокойствие? Я скривился.

– Ты чего такой душный-то в последнее время? Нормально все со мной, не парься. А Томку эту твою я еще немного попугаю да отпущу. Ты сам понимаешь, что таких, как она, перевоспитывать надо. Все для ее же блага, чтоб знала, что с друзьями так нельзя. Расслабься, душный бро. Во, как я теперь буду тебя называть, «мой душный бро»!

Я засмеялся, но Егор шутку не поддержал и мрачно замотал головой.

Как же меня тогда злило это его морализаторство. Казалось, Егор сильно сгущает краски. Я ведь не подозревал, к чему все приведет. Если бы в тот день мне сказали, что́ произойдет в конце учебного года после выпускного, я бы рассмеялся.

Тома… Я думал, что четко вижу те самые границы. Мне же просто хотелось проучить тебя, на мой взгляд, довольно невинно. А из-за того, что в жизни все как-то стало налаживаться, я думал, что дальше дело и не дойдет. Я ведь лишь… забавлялся.

У нас с тобой бывали и другие минуты. Иногда в школе я видел тебя, а ты меня ― нет. И я любил эти редкие мгновения.

Вот я вижу тебя в коридоре второго этажа. Я в толпе, за чьей-то спиной, и ты проходишь мимо: вьющиеся волосы стянуты в небрежный пучок, один локон выбился и спадает на открытую белую шею. Ты одета в свободную песочную рубашку и брюки-галифе цвета хаки с большими карманами по бокам, на ногах ― грубые черные ботинки. Почти солдат Джейн. В твоем наряде мог быть символизм: из-за меня ты чувствовала себя в школе как на войне. В руках ты так стискивала учебник географии, будто он ― сокровище, которое кто-то пытался у тебя вырвать. А твои сжатые губы казались почти бескровными.

Несмотря на подавленный вид, все равно сейчас ты была другой, намного спокойнее, потому что не видела меня. Я понимал: ты боишься меня, тебе больно. Но я никогда не пытался поставить себя на твое место и понять, каково это ― ощущать подобное. Если бы я хоть раз попытался, то ужаснулся бы.





* * *


Шла третья четверть, когда я впервые действительно задумался, что думает обо мне Тома. Она ведь никогда не жаловалась, не пыталась дать мне отпор. Почему?

Однажды я обнаружил ее в раздевалке, на подоконнике. Выглядела Тома не то сонной, не то уставшей. Там я и задал ей эти вопросы: почему она терпит? Почему никому не скажет? А она ответила, что это ничего не изменит.

– Я буду терпеть, потому что ты… ― начала она ― и вдруг потеряла сознание.

Я подхватил ее, не дал упасть. Только теперь я заметил, насколько нездоровой Тома выглядит, и всерьез испугался. Что случилось с моим мышонком? И только одна мысль вдруг забилась в голове: «Как я буду без нее?»

В тот момент я впервые снова, как в детстве, стал ее защитником: вызвал скорую потом сопровождал Тому до больницы и до палаты. В палате Тома зашевелилась, занервничала. Я положил ладонь ей на лоб и сказал, что я рядом. За ее спиной. Я всегда там был и всегда буду. И в какой-то степени я был прав. Тот мальчик из прошлого Томы действительно всегда находился у нее за спиной. Она это знала, чувствовала. А я не верил. Думал, тот мальчик умер вместе с Умкой.

У Томы обнаружился острый пиелонефрит ― инфекционное заболевание почек. Это Томина мама мне потом сказала. Так странно было общаться с ее семьей как ни в чем не бывало: они-то не знали, что происходит между нами. Тома провела в больнице две недели. За это время я извелся. Чувство было такое, будто мне ампутировали конечность. Я пытался отвлечься, активнее гоняя по школе мушкетеров. Но это не спасало.

Я все думал о том, что она хотела мне сказать. «Потому что ты мне…» Что? Что? Нравишься? Нужен? Не безразличен? Прежде я не думал, что Тома может что-то ко мне испытывать кроме страха и отвращения. Но мысль казалась логичной. Иначе она бы действительно дала отпор. Эти мысли смущали, путали и злили. Я не должен нравиться Томе. Моя игрушка может чувствовать только то, что хочу от нее я: страх. Но если я прав, нужно что-то с этим сделать. Пусть она меня возненавидит. И вскоре я придумал, как этого добиться. Если у Мицкевич есть ко мне чувства, то я их растопчу.

Как именно, я понял, стоя с ребятами во дворе. Леший с Комаром лепили двух совокупляющихся снеговиков, остальные рядом курили и болтали о девчонках.

– …Она такая берет мою руку и сует себе между ног. Я прифигел, конечно, ― хвастался Толик. Он рассказывал о Рыжаковой, моей однокласснице, с которой пересекся на недавней вписке.

– Кто? Рыжакова? Да все ты гонишь! ― не поверил Виталик. ― Она всех отшивает.

– А меня не отшила, ― важно сказал Толик.

– Ага. В твоем эротическом сне, ― засмеялся Егор.

– Да пошли вы! Просто завидуете!

– Ну давай поспорим, а? ― предложил Виталик. ― Ставим по пятихатке, засосет Толян Рыжакову или нет? И чтобы с доказательствами!

– Да ну на фиг, вдруг Толян не гонит? ― отказался Костя. ― Рыжакова в школе недотрога, а на вписках, может, всем дает. Слухи-то про нее ходят.

– А спорим, я Мицкевич засосу? ― вдруг предложил я. ― На пятихатку.

На пару секунд повисла тишина, настолько всех шокировало это предложение. А затем всех одновременно прорвало:

– У-у-у!

– Серьезное заявление!

– Шутов, ты мозгами потек?


– Мицкевич тебя не выносит!

– Да блефует он!

Я достал пятьсот рублей, повертел в руках.

– Я серьезно. И даже доказательства не понадобятся: я сделаю это на дискаче.

Егор хмуро глянул на меня и предупреждающе окликнул. Я сделал вид, что не слышу.

– Ну так что? Зассали?

– Стас, не нужно!

Но Егора быстро задвинули.

– А я поспорю! Ничего, Шутов, у тебя не выйдет! ― сказал Витя. ― Только бабло завтра скину.

– И я играю против! ― сказал Женя.

– И я! ― поддержал Дима. ― Егор, будешь букмекером?

Егор замахал руками.

– Я в этом не участвую.

В итоге я был один против пятерых. В случае проигрыша отдам каждому по пятьсот рублей, в случае выигрыша ― разбогатею на две с половиной тысячи.

Парни предвкушали победу. А я лишь усмехался.





2




Я думал, что защищен от тебя крепостью, которую построил сам за три года, но ошибался. Когда я увидел тебя на школьной дискотеке в честь восьмого марта, все внутри замерло. Ты была настоящей куколкой в пышном черном платье, с волосами, уложенными красивыми волнами, с макияжем. Ты была… очаровательной. Я стоял, почти не дыша, и смотрел, как ты танцуешь рядом с Дашкой. Моя крепость рушилась.

Мне жутко не понравилось то, что я почувствовал к тебе в эту секунду. Это был будто не я. Точнее… Другой я. Мальчик из альтернативного времени. Тот, кем был бы Стас Шутов, если бы двое детей три года назад не пошли бы к одному чертовому костру.

Я смутился, а потому рассердился на себя. Возьми себя в руки! Твоя цель ― спор и деньги! Но, может, этот странный внезапный порыв будет только на руку…

Когда заиграла медленная музыка, я пригласил тебя на танец. Ты сопротивлялась, но я схватил тебя за руку и потащил силой. По пути к танцполу я чувствовал легкое прикосновение твоего пышного платья: будто дуновение ветра.

В танце я крепко обнял тебя, зарылся носом в твои чистые волосы, пьянея от их запаха: ваниль и клубника. Поразился, как вдруг стало легко, будто гравитация исчезла. Ты, наоборот, была напряженной. Все повторяла: «Зачем? Зачем? Зачем ты меня мучаешь? Чего добиваешься?» И снова так хотелось признаться. Сказать, как я устал. Как я мечтал быть нормальным и не сходить с ума. Просто не мог.

Ты пахла нашим общим детством, и, когда я сказал тебе об этом, ты вдруг обмякла в моих руках.

– Не спеши меня ненавидеть, ― шепнул я.

Я говорил тебе еще много всего, я будто вышел из комы на три минуты. Как было бы здорово, если бы воспоминания можно было сохранять. Закупорить их в банку, а иногда открывать и заново проживать. Тогда банка с воспоминанием о танце хранилась бы у меня в самом доступном месте. Но сейчас мне предстояла непосильная задача: украсть поцелуй у человека, которому я принес столько страданий.

Добиться можно любую, но есть большое «но»: девушки чувствуют фальшь, поэтому нужно искренне, всем сердцем желать отдать им все и стремиться дать еще больше. Казалось, в те минуты я действительно любил тебя. Вот почему в конце концов мне удалось забрать твой поцелуй. И этот поцелуй был похож на торт «Птичье молоко», с детства ― мой любимый. В голову пробрались мысли, которым там не место. А вдруг все можно исправить? Начать жизнь с чистого листа?..

– Прости меня, ― шепнул я.

И вдруг с тобой что-то произошло. Ты снова напряглась, собрала свои силы и оттолкнула меня. Посмотрела в глаза с яростью, крикнула, что никогда меня не простишь. И убежала. Но я знал, что ты врешь. Я был прав: ты что-то чувствовала ко мне, и тебе тоже это жутко не нравилось. Ты боролась с собой.

Я ушел в туалет, где долго умывал пылающее лицо. Затем поднял глаза на отражение в зеркале. Повернулся полубоком. Изучал акулу на ухе. Я будто стоял на вершине Эвереста, и меня столкнули с обрыва. Я стыдился и пугался того, что почувствовал во время танца. Казалось, в зале смотрели на нас, видели мою душу. И если я снова войду, все станут шептаться и показывать пальцем:

«Волк влюбился в овечку! Немыслимо!»

Никакого торжества от победы не было. И если сначала я очень хотел, чтобы Мицкевич знала, что все это было из-за денег, то теперь нет. Возможно… я сам сомневался, что поцеловал ее только на спор. В любом случае, убедившись, что Тома ушла, я собрал с парней деньги после дискотеки. Конечно, я выделывался: называл Мицкевич тупой влюбчивой сучкой, а проигравших в споре ― лошками. Но на самом деле я стыдился того, что сделал.

Как не стыдился ни одного из прежних издевательств.

Все же хорошо, что она ни о чем не узнала в этот раз. От плана я не отступлюсь. Ты возненавидишь меня, Тома. Только я подойду к делу на холодную голову и не позволю никакому… внезапному помешательству внести смуту.

С этого дня я вел себя с Томой еще агрессивнее ― мстил ей за свое трехминутное помешательство. Про спор она откуда-то все же узнала. Может, пацаны растрепали? Ну и отлично: к этому моменту я уже возвел внутри себя новую крепость, еще мощнее старой. Но Тома меня все равно не возненавидела. Тогда я снова поспорил с пацанами, на этот раз на косарь. Во-первых, Тома должна была признаться мне в любви. Во-вторых, согласиться уехать со мной туда, куда я предложу. И кто это выдумал? И почему меня все поддержали? Парни опять не сомневались в своей правоте: надо быть полной дурой, чтобы наступить дважды на одни и те же грабли. Я обдумывал, как все провернуть, но это оказалось ужасно легко.

Когда я тусил у Костяна, Тома сама заявилась на порог. Я вышел к ней в подъезд, мы встали между этажами, и… я понял, что что-то поменялось. В глазах Томы были цвет, жизнь, надежда и… любовь. Она больше не боялась. Зачем она пришла? Чего хочет? Я не понимал. И тут Тома заговорила.