Тризна

Но оказалось, что речь идет не о выговоре, а об отчислении. И Олег умом понимал, что дело обстоит серьезнее некуда, однако поверить в это не мог, слишком уж все повторялось: опять он стоит перед канцелярским столом, и опять за столом усталый служака, только зачем-то приклеивший бороду Авраама Линкольна и повесивший на стену вместо пронзительного Дзержинского веселого Курчатова.

С высоты роста на смазанной фотографии никого было не узнать, но, будто нарочно, струйки светились, как неоновые рекламы, и крантики, из которых они изливались, тоже вышли на редкость удачно, только Мохов целомудренно прикрыл свой источник.

Перед служакой снова лежал протокол, и он устало разъяснял Олегу по складам, словно умственно отсталому, что это приказ об отчислении и если Олег немедленно не скажет, кто вместе с ним устроил это отвратительное хулиганство, то приказ будет сейчас же подписан и обретет необратимую силу, а Олег ничуть не менее устало и тоже по складам старался донести до сидящего перед ним автомата, что он искренне раскаивается в содеянном, но выдать друзей не может, ибо он просто не сможет после этого жить и сам Баранов на его месте наверняка бы поступил точно так же…

Олег не знал, правда ли то, что он говорит, но ничего другого сказать не мог.

– Ну что ж, – наконец подвел черту Баранов, – это был ваш выбор.

И витиевато расписался.

– Вы свободны.

– Спасибо.

– Вы еще шутите?

А Олег совсем не шутил, он просто не мог всерьез отнестись к тому, что происходит. До него дошло только тогда, когда он отчитался перед поджидавшими под дверью друзьями:

– Отчислил, гад.

Дошло даже не само отчисление, а то, как об этом придется рассказать маме, – тут наконец и обдало его морозцем. Отец-то будет храбриться – его, мол, тоже забрали перед защитой диплома, и ничего, отсидел не хуже людей… Но мама!..

– Олежка, ты белый-белый, как тогда, – тревожно вгляделась в него Галка и куда-то исчезла.

– А! – бесшабашно чем-то невидимым трахнул об пол Лбов. – Нам, татарам, один хер – что е…ать подтаскивать, что е…анных оттаскивать! Пошли колоться. Упадем на четыре кости…

– Всех не перевешают! – гордо вскинул эспаньолку герцог Альба и первым после небрежного стука костяшками расслабленных пальцев шагнул через порог.

За ним начальственно просеменил Лбов, затем враскачку вдвинулся Мохов, слегка опередив Бахыта, и только Боря чуть-чуть промедлил, но, когда Олег попытался его задержать, гордо вырвался и, вскинув круглую мордочку, прошагал вслед за прочими. Олегу ничего не оставалось, как тоже войти и закрыть за собою дверь.

Баранов как будто даже повеселел:

– Коллективка? Требуйте в военкомате, чтобы вас в один стройбат направили. В инженерные войска. Если радость на всех одна, на всех и беда одна.

– Владимир Федорович, – с достоинством начал Боярский, пытаясь давить аристократической эспаньолкой, – прежде всего, это было не хулиганство, мы просто попали в безвыходное положение: в туалет была страшная очередь, а мы…

– А хотя бы за угол вы не могли отойти? Обязательно было прямо перед деканатом? Что это за демонстрация?

– Мы виноваты, не подумали. Но это была не демонстрация, просто мы после шабашки немного расслабились…

– Нахлестаться пивом до скотского состояния – это вы называете расслабиться? – никак не поверить, что мистер Линкольн распаляется всерьез, а не по служебной надобности.

Олег с тревогой покосился на Лбова, как бы тот чего не отмочил, но тут дверь без стука отворилась, и в кабинете стало тесно: в своем легендарном темно-синем костюме, распираемом непомерными плечищами, вошел Обломов, сзади придерживаемый двумя пальцами за локоть почти хрупкой рядом с этим монументом Галкой. Безглазое, в рытвинах древнеримское лицо Обломова было исполнено грозного добродушия.

– Ну, что там, Владимир Федорович, они учудили?

Вопрос был задан в таком взывающем к юмористической снисходительности тоне, что патетический ответ на него выглядел бы дерзостью. Баранов и окрасил свою строгость ответным юморком: да вот, решили расслабиться, не нашли лучшего места…

– Ай-яй-яй, – сокрушенно покачал своей могучей головой Обломов, – думаю, надо их всех отправить на погрузку столов, как раз электронщики получили новое помещение. Вот пусть там и займутся исправительно-трудовой деятельностью. А ты, Владимир Федорович, говорят, уже приказ об отчислении написал? Это правильно, пугануть их надо. А то раздухарились, как дембеля. Ну а теперь, раз они осознали… Вы осознали?

– Да, конечно, конечно, – закивали все, кроме Лбова (Боярский не слишком заметно), но Обломов, к счастью, этого видеть не мог.

– Дай-ка мне, пожалуйста, этот приказ, пускай они полюбуются, – Обломов протянул руку с несомкнутыми большим и указательным пальцами, и Баранов почтительно вложил туда свой протокол. Обломов неторопливо разорвал его пополам, пристроил половинки друг на друга и еще раз разорвал. Протянул четвертинки в пустоту, и Баранов почтительно их принял.

– Значит, договорились: я их забираю на погрузку, а если кто-то из них еще что-то натворит, я их сам первый вам сдам.

– Спасибо, Владимир Игнатьевич, – за дверью забубнил Олег, стараясь создать впечатление многоголосья, – куда теперь нужно идти грузить?

– Никуда. Идите по домам и больше не попадайтесь.



Только на платформе Финбана он снова почувствовал себя большим и сильным, а значит, снова устремленным в какую-то вышину. Под правой лопаткой что-то по-прежнему ныло, но если дышать неглубоко и часто, то быстро забываешь. Тем более что рюкзак ощущается как согревающий компресс.

«ЛЕНИНГРАД», – прочел он на здании вокзала и поежился от графической красоты этого слова. Когда борешься за выживание, ни о чем другом думать не можешь, борьба убивает в человеке человека. Но если все-таки выстоишь… Какое же, наверно, счастье было возвращаться с каторги народовольцам! Знать о себе, что ты на такое способен!

Впрочем, ощущать себя мужчиной приятно, если даже ты одолел усталость и комаров всего-навсего ради того, чтобы рассыпать капусту веером перед Светкой: гуляй, осыпай пацанчика витаминами и колготками! Четыре сотни – это тоже, как выражается Лбов, не хер наплакал. Точило только беспокойство, что он совсем не рад предстоящей встрече с сынишкой, – урод он, что ли, какой-то?.. Он старался возбудить в себе хотя бы любопытство: все ли тот такой же морщинистый, лысый и коричневый, будто после йода? – но в душе ничего не отзывалось, она отзывается только на красоту, черт бы ее побрал. Вот и промзоны, сквозь которые простукивает электричка, не пробуждают в нем отрадного мечтанья, хоть им и вдалбливают научные коммунисты, что вся красота мира вырастает из этой скукотищи.

А вот когда пошли багрец и золото, а потом строгие темные ели, выстроившиеся словно перед бесконечной кремлевской стеной… Знает же он, что они там выстроились перед авантюристами и завхозами, а душа все равно отзывается: это История, Большая жизнь, какими бы руками она ни творилась.

Желтый вокзальчик с белыми колоннами – и в эту бывшую Финляндию советская власть вбила свой жалкий классицизмик.

Развалы досок-горбылей, террикончики угля – народ из окрестных бараков по ночам постоянно тут пасется. С первого взгляда эти бараки показались ему страшно унылыми – как раз для взрослой жизни, но после Заполярья они смотрелись вполне импозантно: кирпичи вместо бревен, фундаменты вместо городков, желтая, хоть и полинявшая краска вместо почернелости… Но главное – Светкино присутствие способно за два дня сделать родной любую юрту или чум.


Перед бетонным крылечком чуть не закашлялся от заколотившегося сердца. И вот оно – Светка в кухне, слева плита, справа стол, а перед нею ведро с рубленой капустой – и здесь капуста! В руках же, словно два рыжих клоунских парика, топорщатся морковные стружки.

Охнула и, дрожа, припала к его плечу, словно он вернулся с того света (больно отозвался ушиб под рюкзаком).

Костик позади нее сосредоточенно болтает ногами и руками в своей коляске, заменяющей ему кроватку (чтобы не опрокинулась, к осям привязаны Олеговы десятикилограммовые гантели). Да он прямо красавчик! Изумленно уставился на чужого дядьку с той всепоглощающей серьезностью, которая бывает только у младенцев. Ореолом стоял желтый пух, к виску прилипло, завернувшись, отлежанное мяконькое ушко. Олег почувствовал, как его лицо расплывается в невольную счастливую улыбку, а в груди становится горячо от нежности. Слава богу, он, Олег, все-таки не урод!

И такую гордость он почувствовал, что и для Костика у него в рюкзаке припасен изрядный лоскут оленьего меха – зимой подкладывать в колясочку. Правда… что, если бы Костик не был таким красавчиком?..

А вот и комната, где им теперь придется влачить взрослую жизнь, тоже довольно унылая, если бы не родные лица на стене – Герцен и Твардовский.

– Четыреста рублей?!. Богатенький муж! – Светка и слово «муж» постоянно примеряет, как обновку.

В восторге от такой грандиозной суммы, она находит слишком скучным распределять ее на ежемесячные прибавки к его стипендии. Грибов, ягод, углеводов и витаминов на зиму она уже запасла, а теперь для полного счастья ей необходим новый диван, а то у нее портится настроение от этой облезлой оттоманки. Зачем им диван в чужой квартире? И вообще, как может зависеть от оттоманки настроение человека, прочитавшего хотя бы пять или шесть книг? Светка полагает, что это дело вполне возможное, если человек этот – женщина (она, как обновку, то и дело примеряет к себе слово «женщина»), а квартира, скорее всего, им же и достанется, потому что брат ее будет разведывать недра Черной Африки еще минимум три года, а потом, при его обретенных за рубежом средствах и привычках, он, разумеется, построит «кооператив».

Это было тоже по-мужски – благодушно снизойти к женской прихоти. Впервые в жизни посетить мебельный магазин также оказалось небезынтересным, – там с умилительным простодушием пытались воспроизвести обстановку шикарных квартир при помощи гарнитуров и взъерошенных манекенов, принимающих исключительно естественные позы – прямо как перед фотографом; на столах были непринужденно расставлены чашки и вазы с трогательными этикетками «7 р. 73 к.» и «4 р. 36 к.». Олег прочитывал цены – семь тысяч, восемь тысяч – и от души сочувствовал людям, вынужденным выкладывать этакие деньжищи. Как было приятно за себя, когда диван, переходивший в его собственность, оказался в сто раз дешевле!

Правда, впоследствии оказалось также, что Светкин брат вздумал в нетрезвом виде прокатиться по Черной Африке на велосипеде, влетел в канаву и угодил в местную больницу с расквашенной физиономией. Чтобы не поднимать шум, начальство согласилось принять версию, что он очутился в канаве, спасая выскочившего на дорогу чернокожего мальчика, после чего спасителя под благовидным предлогом отправили домой, и Олег от широты души подарил диван его семейству, – отправляться в белый свет с диваном на горбу было как-то не того.

Впрочем, диван был не слишком тяжелым, – Олег прямо у мебельного, поставив на торец, взвалил диван на спину (ушиб уже почти не болел) и потащил домой, довольный изумлением продавщиц. С диваном же скатился по подмерзшей за ночь ледяной дорожке. Прохожая старушка всплеснула руками и перекрестилась при виде такой сюрреалистической сцены.

В том сезоне он проявил себя настоящим мужчиной в последний раз. Светка, правда, смотрела на него с таким умилением, словно он был маленьким мальчиком, вроде Костика.

– Ты такой красавчик, у меня прямо слезы наворачиваются!

Она ведь снаружи довольно крупная – плечи, бедра, кисти рук, – русская красавица, так сказать, – а внутри просто-таки маленькая девочка, не то что Галка…

Но ведь только рядом с маленькой девочкой и можно себя почувствовать настоящим мужчиной. Да еще немножко и красавчиком, хоть это уже и полная чепуха.



Зато в «Интеграле» Олег сразу понял, что здесь он всего-навсего шестерка, которую можно одобрительно хлопнуть по спине, а неодобрительно, так и пониже. И сделать это может даже Филипп Филиппович Филипп – понадобилось два поколения остряков, чтобы вывести такое сочетание. Филипп Филиппович Филипп – Филя, как его зовут за глаза – неофициальный начальник Олега по канцелярским делам. По дороге на службу – и как же внезапно гордая преддипломная практика превратилась именно что в службу… – Олег, как нарочно, встретил однокурсника, и тот спросил не без зависти: «Работаешь у Обломова?» И прибавил мрачно: «А я сыграл в почтовый ящик… Дубари такие кругом!» – считалось хорошим тоном ужасаться тупости коллег, не имеющих за плечами столь же престижного учебного заведения. В вестибюле Олег долго с наслаждением читал в стенной газете о проблемах, стоящих перед «Интегралом»: где только не ждали их с Обломовым поддержки – воздухоплавание, энергетика, экономика… Пульс Истории бился в этих машинописных строчках.

Но этот пульс немедленно заглушил Филя, с которым они дожидались в приемной Обломова.

– Цвета детской неожиданности, – определил Филя вельветовую, как бы польскую, куртку Олега, перешитую Светланой из давнишней вельветки ее старшего брата. Когда Филя поворачивался пощупать куртку, стул его скрипнул самым неприличным образом. Филя посидел, поерзал и громко объявил, ни к кому не обращаясь:

– Это стул.

– Ничего, ничего, – успокоительно замахала руками немолодая секретарша, боготворившая Обломова и даже – отраженно – его посетителей за то, что Обломов до них снисходит.

Зато Олега, наоборот, поражало, что Обломов поручил Филе целое направление – колхозному кучеру. Филя, однако, был кандидатом экономических наук и старшим научным сотрудником. Свою небольшую лысинку он залихватски носил несколько набекрень, словно тюбетейку; тугое лицо его – как будто продавили пальцем натянутую резиновую пленку, и вышел нос. Неужто и Филя причастен к Истории?

В обломовский кабинет Филя подпихивал Олега перед собой кулаком в поясницу: «Давай, давай!» – он не выносил, когда что-то делалось по доброй воле. Обломов сидел под каким-то раскидистым экзотическим растением, естественно переходившим в деревья за стеклом, которые поэтому казались джунглями. Тем более что на столе, отвесив перламутровую нижнюю губу, лежала тропическая раковина. После этого посещения поэзия надолго отлетела из мира – вещи стали видеться в их самом скучном, обыденном значении.

Зато при взгляде на безглазое величие Обломова за его императорским столом Олег внезапно узнал все эти симптомы: стесненное дыхание, внезапную немоту, сердцебиение, – да, он был влюблен в Обломова!

А Обломов (Олег замлел от счастья) с первого же слова узнал его по голосу.

– Хотите заниматься проблемой Легара? Можно, почему нет, большому кораблю… Но вообще-то русской науке свойственно держаться поближе к практическим нуждам. Управление предприятием – давно пора это дело поставить на научную основу. Вы согласны, Олег Матвеевич?

Скучнейшее в мире слово «предприятие» всегда выпускало из него дух, но сейчас Олег готов был пойти хоть в счетоводы, только бы Обломов сменил официальное «вы» на отеческое «ты».

– Согласен, Владимир Игнатьевич, – преданно отрапортовал он.

– Вот и договорились. Вот тебе, Филипп Филиппович, и помощник – он парень умный, поворотливый… Для начала вы должны наладить управление нашим собственным предприятием. Не обессудь, Олег Матвеевич, больше ста десяти рублей выбить для тебя пока не удалось.

– Да ну что вы, какая разница… – от смущения Олег, уже выйдя из кабинета, все еще шевелил губами, повторяя про себя на разные голоса: «какая разница» – все выбирал, как лучше.

А в груди радостно стукнуло: Светка-то как обрадуется!

– Сидеть будешь в абортарии, – не удержав радостного фырканья, отвлек его Филя. – С приближенными к телу.

– ?..

– Я эту комнату так называю: они там все от Обломова аборты делали, – чудовищное кощунство отключило у Олега и слух, и память, прежде чем стоявшее перед ним человекообразное существо успело изблевать свою мерзость; существо, однако, продолжало разливаться прорвавшейся канализацией. – Они все у него перебывали в читательницах и писательницах: он с ними запирался в кабинете, и они ему чего-нибудь читали или он им диктовал. А ты видел, какой там у него диван? Сделает пузо одной и берет другую. А потом и ту отправляет в абортарий. Сидят там три девчонки на вечорке, все с красными дипломами, с аспирантурами – и получают по сто сорок колов. – Филя залился детски счастливым смехом. – А другие и троечки хватали, и по филармониям не выставлялись – а вот уже и кандидаты, и старшие научные.

Такое безграничное почтение к своей должности, которую Филя считал вернейшим доказательством справедливости мироздания, можно было ожидать найти разве что среди римских пап и средневековых королей. Филя представлялся себе самородком примерно с Ломоносова и очень любил поражать несоответствием своего нынешнего великолепия и того, что когда-то хаживал босиком и, случалось, отгонял корову в стадо.

– Что такое коник? – куражился он в добром расположении духа. – А голбец? А пуня? Не знаете? А мы с Владимиром Игнатьевичем знаем!

Эх вы, горожане-худосочники, то ли дело, мол, мы – нутряные-земляные, исконные-посконные!

– Любуйтесь – наш новый счетовод (счетовод, как подслушал…), – представил он Олега… Мохову: оказалось, Крестьянского Сына тоже подсадили в абортарий.