Тризна
Часть 8 из 10 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Боря заерепенился, но был сломлен: твои друзья на грани жизни и смерти, а ты строишь из себя целку?..
Все-таки они изрядно набрались, толпа вокруг воспринималась как разноцветная шевелящаяся масса, отдельно Олегу бросилось в глаза только то, что Мохов держал свой прибор сверху, как будто брезговал, а Лбов, закончив дело, еще и хорошенько его обтряхнул, удовлетворенно прибавив:
– Как ни ссы, а последнюю каплю в трусы.
После этого Олег поднял глаза над толпой и увидел в факультетском окне второго этажа замдекана Баранова, снимающего их какой-то шикарной фотокамерой с полуметровым объективом (вот они, полметра, накаркал!). Баранов был знаменит тем, что по каким-то делам побывал в самом настоящем Нью-Йорке и жил там в отеле «Парамаунт». Зашибись – Парамаунт! Оттуда, наверно, и камеру вывез.
– Слышь, вы чо творите?!. – один из женихов за локоть развернул Лбова к себе.
Ой, не с той фигуры он начал!.. Но вмешиваться было поздно.
– Подожди минутку, – Лбов сделал останавливающий жест с насупленным видом маленького начальника и, сосредоточившись, издал раскатистый неприличный звук.
И пояснил обезоруживающе:
– Поссать и не перднуть – это как свадьба без музыки.
– Ты… Ты это… Я не позволю тебе свадьбу оскорблять!
– Ты комсомолец? Знаешь, что будет, если комсомолку перевернуть вверх ногами? Комсомольская копилка.
Жених все с тем же оцепенелым видом начал разворот правой, но Лбов сделал короткое движение левой, и черный костюм скорчился на корточках.
– На все плюнь, а яйца береги! – наставительно указал его новостриженому затылку Лбов и обратился к черной лавине, набегающей из «Космоса».
Арончик мальчик был, как говорится, пылкий, он врезал Монечке по черепу бутылкой…
Последним проблеском надежды пролилась нескончаемая трель милицейского свистка, а потом Олег только отбивался, чувствуя, что права на драку они не имеют, но в глазах отпечаталась синяя фигура Мохова, который именно махался, словно разудалый косарь – раззудись плечо…
Кто-то сзади обхватил его поверх рук, он, резко присев, разорвал захват и, выпрямившись, двинул локтем назад на уровне головы. Стремительно оглянувшись, он увидел, как по асфальту катится алый околыш милицейской фуражки, и понял, что погиб.
Сопротивление могло лишь добить последние шансы на спасение, поэтому он старался даже не мычать, когда, вывернув руки до небес, его волокли в воронок, чертя его носом по асфальту. И когда с него срывали рубашку и что-то вкалывали в сгиб руки, он лишь старался смягчить победителей своей кротостью.
Он снова чуть не завопил от ужаса, возникнув из небытия лицом к огромному лицу Григория Мелехова из кинофильма «Тихий Дон».
– Ну что, прочухался? – насмешливо поинтересовалось горбоносое усатое лицо. – От года до пяти ты себе уже намотал. Сопротивление работнику милиции с применением насилия.
Олег дернулся и обнаружил, что он, совершенно голый, пристегнут предплечьями к ободранному деревянному креслу. И тут же почувствовал невыносимую резь в мочевом пузыре.
– Можно в туалет? – просипел он.
– Да потерпи малехо, в крытке же будешь у параши чалиться.
Туалет был здесь же, в застенке, за ободранной дверью. Несмотря на бредоподобие происходящего, Олегу не хотелось сверкать голой задницей, но ничего другого не оставалось. Унитаз бил в глаза чернотой, кафельный пол обжигал холодом, но было не до нежностей. Он не просто дрожал, его именно что колотило, дергалась голова, клацали зубы – такого с ним не творилось, даже когда он замерзал в тундре. И ногой в штанину никак попасть не удавалось, и устоять на другой ноге тоже – он несколько раз чуть не грохнулся. Однако милиционер, к которому привел его Григорий Мелехов, малость успокоил: это был усталый немолодой служака за таким же все повидавшим и всем все простившим канцелярским столом.
Сначала речь пошла о плате за медобслуживание, хотя в Советском Союзе медобслуживание должно было быть бесплатным, а потом о штрафе за появление в нетрезвом виде. Олег торопливо полез сначала в правый, потом в левый карман, которые вчера топорщились от мятой капусты, – оба кармана были идеально пустыми.
– Я завтра все принесу, – клятвенно заверил он. – Даже сегодня, как только с друзьями встречусь.
Он совсем забыл про шесть сотенных в кроссовке.
– А тебя уже твои дружки под дверью дожидаются. Пришли тебя на поруки просить. Я им сказал, что этим не мы, этим суд занимается.
– А может, как-нибудь без суда? – взмолился Олег, изо всех сил стараясь, чтобы челюсти не клацали, а голос не срывался. – Я же нечаянно, я не знал, кто меня схватил, я все возмещу!
– Что ты возместишь? Видишь протокол, там все занесено. Читать умеешь?
Олег не умел. Он мог только повторять: я готов все материально возместить, и после пятого раза старый служака посмотрел на часы и усталой походкой вышел из кабинета, а Григорий Мелехов остался сидеть у его стола в позе Петра Первого, допрашивающего царевича Алексея.
– Возместишь, говоришь? – Григорий Мелехов больше не ерничал. – А сколько у тебя есть?
– Шестьсот рублей, – сотенные наконец-то зашевелились под стелькой.
– Когда принесешь?
– Прямо сейчас.
– Они у тебя при себе, что ли?
– Да, в кроссовке.
– Ну, разувайся. Нельзя так с деньгами обращаться – ты их не уважаешь, они тебя не будут уважать.
Извлеченные на свет сторублевки он взял в руки с некоторой брезгливостью и даже понюхал, но в итоге остался доволен:
– Шесть косарей, все честно.
И выглянул в коридор.
Служака вошел такой же усталой походкой, сел за стол и погрузился в изучение протокола.
– Парень раскаивается в содеянном, готов возместить моральный ущерб, – сочувственно сообщил ему Григорий Мелехов. – На первый раз можно простить.
Служака, не поднимая глаз, неторопливо разорвал протокол пополам, половинки сложил вместе и снова разорвал пополам. И отправил куда-то под стол – Олег так и не узнал, что там было написано.
– Так я могу идти?.. – Олег не верил своему счастью.
– Можешь, можешь. Только шнурок завяжи. Может, паспорт все-таки захватишь?
Этот чудесный человек был счастлив, оттого что ему удалось кого-то осчастливить. А вот служака так и остался тусклым и озабоченным: он понимал, что человеческий род не переделать.
– Какого (запинка) черта ты все (запинка) бабки им отдал? – Лбов явно не осуждал, а скорее сочувствовал наивности Олега; в присутствии Галки он всегда говорил с запинками.
– Мне пришлось всю пачку из кроссовки вытащить – не назад же было прятать! – невозможно ведь сказать, что в сравнении с жизнью любые деньги мусор, поднимут на смех: да какая там жизнь, ничего бы тебе не сделали…
Когда дело касается других, всякая опасность делится на десять, если не на сто, а вот он готов снять последние штаны, чтобы только не подвергать себя НИКАКОМУ риску быть оторванным от Обломова. Ведь это означает быть оторванным от Истории, из большого сделаться маленьким…
А зачем тогда и жить?
– Так что, ты вообще без копейки остался? – Галка в этом воздушном розовом платьице выглядит не просто красивее – поэтичнее любой из вчерашних кисейных барышень, но в голове у Олега такая одурелость, как будто он все понимает, но лично его происходящее не касается, его разве что слегка удивляло, что они опять сидят за тем же столом, в том же «Манхеттене», только «Манхеттен» почему-то тихий и пустой, а у парней откуда-то взялись ссадины на физиономиях – даже у Бори аккуратненький лиловый фингальчик на скуле.
Да еще откуда-то взялась непохожая на себя Галка.
– Без копейки, – повторяет он, как будто не про себя. – Даже на электричку не хватит, если не подбросите.
– Так что, получается, ты к жене придешь с пустыми руками?
– Ну да. Если на станции чего-нибудь не утащу. Там всегда какие-то полезные вещи валяются – уголь, доски…
– Мальчишки, предлагаю всем скинуться по стольнику.
И достала из дамской сумочки (и сумочка у нее откуда-то взялась…) две плоские зелененькие пятидесятки.
– Галочка, я не могу взять у тебя деньги, русский офицер с женщин денег не берет. Можно еще томатного сока?
Кусок в горло ему не лез, а томатным соком было никак не упиться, только соли туда нужно было не жалеть.
– Я же для тебя свой парень – чего ты кочевряжишься? Ну так, парни, что вы не телитесь?
И парни поспешно отелились, стараясь показать, что их промедление ничего не означало. Только Боря залился малиновой краской до ушей:
– Я все отдал Фатиме… Но я попрошу!
– Еще не хватало – сначала дать, а потом забрать! Валя, тебе ведь тоже на ремонт деньги нужны… – в торжественных случаях все вспоминали, что Ванька Мох на самом деле Валька Мохов.
– Кончай, тсамое, – вальяжно прогудел Мохов, наконец-то переодевшийся в партикулярное платье, а Лбов подытожил:
– Дают – бери, бьют – беги.
Олег осторожно взглянул на Боярского – герцог Альба прямо-таки лучился нежностью, и Олег наконец-то ощутил самое настоящее счастье.
– Ребята, клянусь, век не забуду! Завтра же нас засунут в то, что дураки называют настоящей жизнью, – всякая там карьера, побелка, купорос… Но давайте поклянемся, что бы ни случилось, хоть через тридцать лет, хоть через сорок… седые, облезлые… где бы мы ни встретились и что бы нас ни разделяло… мы вспомним эту минуту и обнимемся как братья…
Олег старался говорить как можно более буднично, но голос все равно готов был вот-вот сорваться.
И все потупились, даже Лбов. А для него промолчать в патетической ситуации примерно то же, что для Олега на дне рождения исполнить гимн Советского Союза.
– Да, Галочка, разумеется, седыми и облезлыми будем мы, а ты всегда останешься юной и прекрасной!
– Вспомнил, наконец, что я женщина… А теперь о деле. Баранов передал, чтобы ты к нему срочно зашел.
– У меня на роже нет следов?
– Нет, ты как-то чистеньким выкрутился.
– Только под правой лопаткой что-то болит, даже дышать больновато. Баранов нас вчера из окна фотографировал, наверно, выговор хочет припаять.
Все-таки они изрядно набрались, толпа вокруг воспринималась как разноцветная шевелящаяся масса, отдельно Олегу бросилось в глаза только то, что Мохов держал свой прибор сверху, как будто брезговал, а Лбов, закончив дело, еще и хорошенько его обтряхнул, удовлетворенно прибавив:
– Как ни ссы, а последнюю каплю в трусы.
После этого Олег поднял глаза над толпой и увидел в факультетском окне второго этажа замдекана Баранова, снимающего их какой-то шикарной фотокамерой с полуметровым объективом (вот они, полметра, накаркал!). Баранов был знаменит тем, что по каким-то делам побывал в самом настоящем Нью-Йорке и жил там в отеле «Парамаунт». Зашибись – Парамаунт! Оттуда, наверно, и камеру вывез.
– Слышь, вы чо творите?!. – один из женихов за локоть развернул Лбова к себе.
Ой, не с той фигуры он начал!.. Но вмешиваться было поздно.
– Подожди минутку, – Лбов сделал останавливающий жест с насупленным видом маленького начальника и, сосредоточившись, издал раскатистый неприличный звук.
И пояснил обезоруживающе:
– Поссать и не перднуть – это как свадьба без музыки.
– Ты… Ты это… Я не позволю тебе свадьбу оскорблять!
– Ты комсомолец? Знаешь, что будет, если комсомолку перевернуть вверх ногами? Комсомольская копилка.
Жених все с тем же оцепенелым видом начал разворот правой, но Лбов сделал короткое движение левой, и черный костюм скорчился на корточках.
– На все плюнь, а яйца береги! – наставительно указал его новостриженому затылку Лбов и обратился к черной лавине, набегающей из «Космоса».
Арончик мальчик был, как говорится, пылкий, он врезал Монечке по черепу бутылкой…
Последним проблеском надежды пролилась нескончаемая трель милицейского свистка, а потом Олег только отбивался, чувствуя, что права на драку они не имеют, но в глазах отпечаталась синяя фигура Мохова, который именно махался, словно разудалый косарь – раззудись плечо…
Кто-то сзади обхватил его поверх рук, он, резко присев, разорвал захват и, выпрямившись, двинул локтем назад на уровне головы. Стремительно оглянувшись, он увидел, как по асфальту катится алый околыш милицейской фуражки, и понял, что погиб.
Сопротивление могло лишь добить последние шансы на спасение, поэтому он старался даже не мычать, когда, вывернув руки до небес, его волокли в воронок, чертя его носом по асфальту. И когда с него срывали рубашку и что-то вкалывали в сгиб руки, он лишь старался смягчить победителей своей кротостью.
Он снова чуть не завопил от ужаса, возникнув из небытия лицом к огромному лицу Григория Мелехова из кинофильма «Тихий Дон».
– Ну что, прочухался? – насмешливо поинтересовалось горбоносое усатое лицо. – От года до пяти ты себе уже намотал. Сопротивление работнику милиции с применением насилия.
Олег дернулся и обнаружил, что он, совершенно голый, пристегнут предплечьями к ободранному деревянному креслу. И тут же почувствовал невыносимую резь в мочевом пузыре.
– Можно в туалет? – просипел он.
– Да потерпи малехо, в крытке же будешь у параши чалиться.
Туалет был здесь же, в застенке, за ободранной дверью. Несмотря на бредоподобие происходящего, Олегу не хотелось сверкать голой задницей, но ничего другого не оставалось. Унитаз бил в глаза чернотой, кафельный пол обжигал холодом, но было не до нежностей. Он не просто дрожал, его именно что колотило, дергалась голова, клацали зубы – такого с ним не творилось, даже когда он замерзал в тундре. И ногой в штанину никак попасть не удавалось, и устоять на другой ноге тоже – он несколько раз чуть не грохнулся. Однако милиционер, к которому привел его Григорий Мелехов, малость успокоил: это был усталый немолодой служака за таким же все повидавшим и всем все простившим канцелярским столом.
Сначала речь пошла о плате за медобслуживание, хотя в Советском Союзе медобслуживание должно было быть бесплатным, а потом о штрафе за появление в нетрезвом виде. Олег торопливо полез сначала в правый, потом в левый карман, которые вчера топорщились от мятой капусты, – оба кармана были идеально пустыми.
– Я завтра все принесу, – клятвенно заверил он. – Даже сегодня, как только с друзьями встречусь.
Он совсем забыл про шесть сотенных в кроссовке.
– А тебя уже твои дружки под дверью дожидаются. Пришли тебя на поруки просить. Я им сказал, что этим не мы, этим суд занимается.
– А может, как-нибудь без суда? – взмолился Олег, изо всех сил стараясь, чтобы челюсти не клацали, а голос не срывался. – Я же нечаянно, я не знал, кто меня схватил, я все возмещу!
– Что ты возместишь? Видишь протокол, там все занесено. Читать умеешь?
Олег не умел. Он мог только повторять: я готов все материально возместить, и после пятого раза старый служака посмотрел на часы и усталой походкой вышел из кабинета, а Григорий Мелехов остался сидеть у его стола в позе Петра Первого, допрашивающего царевича Алексея.
– Возместишь, говоришь? – Григорий Мелехов больше не ерничал. – А сколько у тебя есть?
– Шестьсот рублей, – сотенные наконец-то зашевелились под стелькой.
– Когда принесешь?
– Прямо сейчас.
– Они у тебя при себе, что ли?
– Да, в кроссовке.
– Ну, разувайся. Нельзя так с деньгами обращаться – ты их не уважаешь, они тебя не будут уважать.
Извлеченные на свет сторублевки он взял в руки с некоторой брезгливостью и даже понюхал, но в итоге остался доволен:
– Шесть косарей, все честно.
И выглянул в коридор.
Служака вошел такой же усталой походкой, сел за стол и погрузился в изучение протокола.
– Парень раскаивается в содеянном, готов возместить моральный ущерб, – сочувственно сообщил ему Григорий Мелехов. – На первый раз можно простить.
Служака, не поднимая глаз, неторопливо разорвал протокол пополам, половинки сложил вместе и снова разорвал пополам. И отправил куда-то под стол – Олег так и не узнал, что там было написано.
– Так я могу идти?.. – Олег не верил своему счастью.
– Можешь, можешь. Только шнурок завяжи. Может, паспорт все-таки захватишь?
Этот чудесный человек был счастлив, оттого что ему удалось кого-то осчастливить. А вот служака так и остался тусклым и озабоченным: он понимал, что человеческий род не переделать.
– Какого (запинка) черта ты все (запинка) бабки им отдал? – Лбов явно не осуждал, а скорее сочувствовал наивности Олега; в присутствии Галки он всегда говорил с запинками.
– Мне пришлось всю пачку из кроссовки вытащить – не назад же было прятать! – невозможно ведь сказать, что в сравнении с жизнью любые деньги мусор, поднимут на смех: да какая там жизнь, ничего бы тебе не сделали…
Когда дело касается других, всякая опасность делится на десять, если не на сто, а вот он готов снять последние штаны, чтобы только не подвергать себя НИКАКОМУ риску быть оторванным от Обломова. Ведь это означает быть оторванным от Истории, из большого сделаться маленьким…
А зачем тогда и жить?
– Так что, ты вообще без копейки остался? – Галка в этом воздушном розовом платьице выглядит не просто красивее – поэтичнее любой из вчерашних кисейных барышень, но в голове у Олега такая одурелость, как будто он все понимает, но лично его происходящее не касается, его разве что слегка удивляло, что они опять сидят за тем же столом, в том же «Манхеттене», только «Манхеттен» почему-то тихий и пустой, а у парней откуда-то взялись ссадины на физиономиях – даже у Бори аккуратненький лиловый фингальчик на скуле.
Да еще откуда-то взялась непохожая на себя Галка.
– Без копейки, – повторяет он, как будто не про себя. – Даже на электричку не хватит, если не подбросите.
– Так что, получается, ты к жене придешь с пустыми руками?
– Ну да. Если на станции чего-нибудь не утащу. Там всегда какие-то полезные вещи валяются – уголь, доски…
– Мальчишки, предлагаю всем скинуться по стольнику.
И достала из дамской сумочки (и сумочка у нее откуда-то взялась…) две плоские зелененькие пятидесятки.
– Галочка, я не могу взять у тебя деньги, русский офицер с женщин денег не берет. Можно еще томатного сока?
Кусок в горло ему не лез, а томатным соком было никак не упиться, только соли туда нужно было не жалеть.
– Я же для тебя свой парень – чего ты кочевряжишься? Ну так, парни, что вы не телитесь?
И парни поспешно отелились, стараясь показать, что их промедление ничего не означало. Только Боря залился малиновой краской до ушей:
– Я все отдал Фатиме… Но я попрошу!
– Еще не хватало – сначала дать, а потом забрать! Валя, тебе ведь тоже на ремонт деньги нужны… – в торжественных случаях все вспоминали, что Ванька Мох на самом деле Валька Мохов.
– Кончай, тсамое, – вальяжно прогудел Мохов, наконец-то переодевшийся в партикулярное платье, а Лбов подытожил:
– Дают – бери, бьют – беги.
Олег осторожно взглянул на Боярского – герцог Альба прямо-таки лучился нежностью, и Олег наконец-то ощутил самое настоящее счастье.
– Ребята, клянусь, век не забуду! Завтра же нас засунут в то, что дураки называют настоящей жизнью, – всякая там карьера, побелка, купорос… Но давайте поклянемся, что бы ни случилось, хоть через тридцать лет, хоть через сорок… седые, облезлые… где бы мы ни встретились и что бы нас ни разделяло… мы вспомним эту минуту и обнимемся как братья…
Олег старался говорить как можно более буднично, но голос все равно готов был вот-вот сорваться.
И все потупились, даже Лбов. А для него промолчать в патетической ситуации примерно то же, что для Олега на дне рождения исполнить гимн Советского Союза.
– Да, Галочка, разумеется, седыми и облезлыми будем мы, а ты всегда останешься юной и прекрасной!
– Вспомнил, наконец, что я женщина… А теперь о деле. Баранов передал, чтобы ты к нему срочно зашел.
– У меня на роже нет следов?
– Нет, ты как-то чистеньким выкрутился.
– Только под правой лопаткой что-то болит, даже дышать больновато. Баранов нас вчера из окна фотографировал, наверно, выговор хочет припаять.