Три жизни жаворонка

Хотя и знала, что не выгонят. По крайней мере, отец – точно не выгонит. И презирать не будет. И любить будет по-прежнему. Да и мама тоже… Но с мамой – это потом… Сейчас надо папе все объяснить, он поймет… Он даст ей поплакать, а потом она все ему объяснит…

Она вдруг почувствовала, как тяжелая рука отца легла ей на голову. Даже почувствовала, как дрожат на его руке пальцы. И услышала его спокойный уверенный голос:

– Ну что ты, дурочка, не плачь… Успокойся, нельзя тебе так плакать. Ничего страшного не произошло, что ты…

– Да как же, папа?! Как же – ничего страшного! Да я же представить себе боюсь, как… Что будет, когда мама узнает!

– Ну, узнает, и что? И пусть узнает… Да, она эмоциями управлять плохо умеет, но она человек такой, ты это пойми. И научись не воспринимать слишком болезненно. Ведь я же научился как-то, и ты учись. Ничего, ничего… Срок-то большой уже, да? Давно ты себя уже истязаешь-то?

– Да, давно… Где-то с начала августа… То есть я догадалась обо всем в первых числах августа…

– Стало быть, больше трех месяцев. Понятно. А почему мне ничего не сказала?

– Я… Я не знаю, пап… Никита ведь мне сказал – не волнуйся, не переживай ни о чем, я все решу… Вот я и ждала, когда он…

– Так ведь он уехал раньше всех, мне Михалыч сказал!

– Ну да, уехал… У него маму в больницу положили.

– И что? Он даже не позвонил тебе ни разу?

– Нет, не позвонил. Он не мог позвонить, пап. Он свой телефон случайно уронил в бетономешалку, и тут как раз ему позвонили, что мама в больнице… И он сразу уехал…

– А как это ему позвонили, если телефон в бетономешалку попал?

– Ой, ну я не знаю… Может, ему до этого еще позвонили…

– Понятно. Что ж, все понятно, дочь… А ты, значит, все ждала его, все верила, что приедет…

– Да, пап. Я ждала. Я его так любила, пап…

– Да помню, помню, как ты любила… Что ж ты у меня такая доверчивая выросла, а? Если уж любить, то на всю катушку, ничего на запас не оставлять… Если уж лететь жаворонку к солнцу, то до последнего вздоха, пока крылышки не обожгутся…

– Да, пап. Выходит, что так. Обожгла крылышки, упала на землю и разбилась. Господи, папочка, если б ты знал, как мне тяжело все это время было… Жить с мыслью, что меня обманули и предали… Да мне и сейчас тоже не хочется жить, пап…

– А ну, перестань сейчас же, чтобы я этого не слышал больше, поняла? Ты не одна теперь, ты не можешь только о себе думать! Надо научиться убирать из головы плохие мысли, по крайней мере, надо стараться! А Никиту этого забудь, выкинь из головы, будто его вообще не было!

– Да, хорошо бы, пап, но я не могу, не могу… Ну почему он со мной так поступил, почему?! Что я ему плохого сделала?

– Да ничего ты ему плохого не сделала, дочка. Ты не виновата ни в чем. Просто он еще не повзрослел для настоящих мужских решений. Не научился еще ответственность на себя брать за свои поступки. Каждый мужик по-разному взрослеет, а некоторым, бывает, и вообще за всю свою жизнь не удается повзрослеть. Им сбежать легче, обмануть, спрятаться, не думать, забыть… Михалыч-то прав – ищи теперь ветра в поле! Он ведь тоже себя клянет, Михалыч-то. Говорит, проглядел. Говорит, надо было и впрямь адресочками на всякий случай запастись. Да чего теперь говорить на эту тему, только воздух зря сотрясать. И толку бы не было от тех адресочков, если правде в глаза смотреть. Тот, кто бежит, и дальше бегать будет, и ловить да привязывать его не надо. Зачем? Пусть бежит… Давай мы с тобой ни за кем бегать не будем, а перестанем горевать да радоваться начнем. А чего нам горевать в самом деле? Родишь нам с матерью внука, примем его с любовью да радостью…

– И мама?.. Ты думаешь, и мама тоже?..

– А куда она денется? И она примет… Ну да, погорюет немного, поплещет эмоцией, не без этого. А ты скрепись да не слушай, и представляй, что этот водопад где-то далеко от тебя падает. Просто пойми, что маме обязательно надо выплеснуться, иначе она не умеет…

– И что, пап? Мне вот прямо так ей и сказать, да? Прямо в лоб?

– Нет, в лоб не надо. Я сам ей скажу. Давай так с тобой поступим… Завтра воскресенье, завтра мама целый день дома будет… Ты уйди из дома завтра с утра, а я ей скажу. Пусть она поживет с этим знанием до вечера хотя бы. А вечером ты придешь, и уже последние всплески тебе достанутся. Договорились?

– Договорились, пап. Тогда я завтра с утра на целый день к Оле уйду. Ой, не представляю даже, что с мамой будет…

– Ничего, дочь, прорвемся. Не так страшен черт, как его малюют! Хотя чего я черта-то поминаю, прости господи… Это же мама твоя, жена моя… Погоди-погоди, пройдет время, еще и радоваться больше меня внуку будет… Или внучке… Прорвемся, Насть! И не плачь больше, хорошо?

– Да, пап… Как же хорошо, что ты у меня такой… Люблю тебя, пап! Очень люблю…





* * *


– …Ты чего такая взбудораженная, Настька? Чего тебя так лихорадит? Опять плохо себя чувствуешь?

Оля глянула на нее исподлобья, потом снова склонила голову к своему занятию – гречку перебирала. Настя пожала плечами, наблюдая, как она ловко орудует быстрыми пальцами, подумала про себя – вот ни в чем подругу не обманешь… Вроде сидят, вроде говорят о пустяках всяких, а Оля все равно ее состояние нутром почувствовала! Что ж, надо сказать, в чем дело…

– Папа сейчас говорит с мамой, Оль. А мне сказал, чтобы я ушла из дома на целый день. Ну, сама понимаешь… Знаешь ведь, какая у меня мама…

– Знаю. Я ее тоже побаиваюсь, Настьк. А я думаю, чего ты в облаках витаешь… Вроде говорю с тобой, а ты будто не слышишь!

– Почему же? Я слышу, Оль…

– Ну? И про что я тебе сейчас говорила? Вернее, про кого?


– И про кого?

– Вот видишь! А говоришь, что слышишь! А я тут наизнанку выворачиваюсь, думаю, тебе интересно…

– Так про кого ты мне говорила, Оль?

– Ладно, повторюсь, если такое дело. Я тебе про Серегу Филиппова рассказывала, как он ко мне вчера на перемене подошел… Или тебе неинтересно про твоего бывшего слушать? Вы же вроде с ним с восьмого класса неразлейвода…

– Ну? И что Сережка от тебя хотел?

– Да от меня ничего, к сожалению. Он про тебя спрашивал. Пристал как банный лист, что случилось да почему… Ты же просто отшила его, и все, и не объяснила ничего! Вот он теперь и мается в догадках, ищет причины, себя винит. Почему ты с ним нормально не поговорила, Настька? Что он тебе плохого сделал?

– Да я нормально ему сказала… Все, мол, Сереж, не ходи за мной больше… Извини, мол, что так получилось…

– И это ты называешь – нормально? Его же с середины лета здесь не было, на каникулы к бабушке уезжал! Только-только ты загуляла с этим Никитой, он сразу и слинял! Обиделся на тебя тогда… И кто бы не обиделся на его месте?

– Да, это хорошо, что он тогда уехал…

– Ага. Повезло парню – бабушка у моря живет… Такой классный к школе вернулся, такой загорелый… Красивый… И сразу – к тебе! Настенька моя, Настенька! Помириться с тобой хотел. Думал, просто поссорились. А ты ему раз – и все… Резкий облом… Нельзя было нормально все объяснить, да?

– Что я ему должна была объяснить, Оль? Всю правду рассказать? Про себя, про Никиту?

– Да я думаю, ему и без тебя наши доброхоты все рассказали. Ну что ты без него не скучала… Но ведь он все равно к тебе пришел, как ни в чем не бывало! Значит, готов был тебе все простить… А ты ему – не приходи больше, так получилось…

– Меня не за что прощать, Оль. Я ж не виновата, что Никиту полюбила. По-настоящему полюбила. Не так, как Сережку.

– Ага. Теперь вот расхлебывай последствия этого настоящего давай. А Сережка… Он же на тебя дышать боялся… И до сих пор ходит, переживает… Любит он тебя, Насть, вот что. Да я бы на твоем месте… Эх ты…

Оля вздохнула, замолчала грустно. А Настя вдруг вспомнила, как Оле нравился Сережка, как она сама признавалась ей в этом… Но когда Сережка начал проявлять симпатию к Насте, Оля восприняла это совершенно спокойно, никак своей обиды не проявила. Наоборот, дружба их еще более укрепилась – так Насте казалось… И Оля с удовольствием была поверенной в ее сердечных делах.

Да, тогда думалось, что это и есть те самые «сердечные дела». То, что происходило у них с Сережкой. Обязательные провожания после школы, прогулки в соседний поселок на дискотеку, долгие поцелуи в укромных уголках, робкие Сережкины руки, обнимающие ее за плечи… Просто обнимающие. Ничего больше. Сережка и не претендовал ни на что большее. Да она бы и не позволила… Ни за что бы не позволила.

А с Никитой сразу все было по-другому, да. Никита первый раз ее поцеловал, и голова закружилась, и внутри все закружилось, поехало. И себя уже не контролировала, и сам контроль казался глупостью несусветной. Любовь же, какой контроль! Такое было счастье – любить Никиту…

– Ты чего задумалась, Настьк? Ты хоть поняла, что я тебе сказала? – услышала она голос Оли и встрепенулась, улыбнулась ей навстречу.

– Поняла, Оль. Сережка переживает. Но что ж я могу…

– Он любит тебя, Настька. До сих пор любит. Я думаю, что даже если он всю правду узнает… Ну, что ты беременна… Он все равно тебя простит… Хотя тут не все так романтично, конечно. Сережка-то простит, если любит, но вот мама его… Она ж тоже хочет, чтобы Сережка в институт поступил! А у тебя ребенок… Сама понимаешь, что Сережкина мама не захочет такого счастья. Да и я бы на ее месте не захотела, чего уж говорить…

– Оль! А скажи мне честно… Тебе Сережка и сейчас нравится, да?

– А твое какое дело?

– Да я просто спросила…

– Вот и не спрашивай, чего не надо! Я сама себе хозяйка, я свои чувства при себе оставляю, понятно? Это же ты у нас такая открытая, ты у нас любить умеешь, а все остальные так себе, ни фига в любви не смыслят! Остальные только тем и должны заниматься, что за тобой бегать да внутри все переживать… А еще выслушивать, понимать и жалеть… Ты же у нас звезда, хоть и беременная! А звезде не положено думать о том, что другие чувствуют! Так что не надо мне задавать глупых вопросов, поняла?

Голос Оли все нарастал обидой, и было такое чувство, что она очень хочет остановиться, но не может. Настя слушала ее, удивленно распахнув глаза и втянув голову в плечи, искренне не понимала, что происходит с подругой. Ведь только что была такой близкой, такой понятной… Выходит, она вовсе не знает Олю? Дальше своего носа ничего не видит, Оля права?

Внутри от этого знания стало почему-то пусто, будто оборвалось что-то. И захотелось плакать. И даже не плакать, а скулить отчаянно, как щенок. Да почему же все так плохо, и нигде ей нет места… Дома сейчас мама от папиных слов из себя выходит, Оля тоже выплескивает свою обиду…

Не заплакала. Перемогла. Молча встала со стула, пошла к выходу.

– Насть, ты куда? – с досадой проговорила Оля ей в спину. – Ну извини… Сама не знаю, чего меня вдруг понесло… Насть, вернись, пожалуйста! Ты же хотела на весь день остаться! Нельзя тебе пока домой, слышишь?

Голос Оли будто подстегивал ее. Схватив курточку и сунув ноги в сапожки, выскочила на крыльцо, чуть не сбив Лешку, младшего брата Оли. Тот проводил взглядом ее удаляющуюся спину, покрутил пальцем у виска – сумасшедшая…

Потом быстро шла по улице, сердито глядя в землю и сунув руки в карманы. Плакать все равно хотелось, но не будешь ведь плакать на улице? Надо уйти куда-то, спрятаться, чтобы никто не видел…

– Насть! Насть, погоди… – услышала за спиной знакомый голос и остановилась, обернулась с досадой – вот этого сейчас только не хватало, ага…

Ее догонял Сережка Филиппов, еще и улыбался совсем по-дурацки, словно хотел рассказать какую-то веселую новость. Подошел, глянул ей в лицо, сразу перестал улыбаться, спросил испуганно:

– Что-то случилось, Насть, да? Ты почему… такая?

– Ну какая, Сереж? Какая? Ну что, что тебе от меня нужно? Я ведь все тебе уже сказала – не ходи за мной, не надо!

– А я и не хожу… Я случайно тебя увидел, как ты из Ольгиной калитки выскочила…

– Да не ври, Сереж.

– Ладно. Врать не буду. Я тебя ждал, да. Сначала у дома твоего ждал, видел, как ты вышла… Как к Ольге зашла…