Три дня Индиго
Часть 59 из 77 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Никакого сына, как выяснилось, у меня никогда не будет. Так что смартфон я бросил на стол, а в коробочку сложил кристаллы и деньги. Не так уж много, но что есть.
Смогу я отсидеться в Гнезде? Туда даже Лихачев не полезет…
А с другой стороны, какой смысл? Если погром в Третьяковке повесят на нас, то рано или поздно всех возьмут.
Смысл…
Что все-таки Инсек имел в виду под смыслами? Открытия, изобретения? Ну так тут мы безнадежно отстаем, никому не нужен дважды изобретенный велосипед…
А новая книга – это смысл? Стих? Картина? Скульптура?
Наверное, да. Наверное, это тоже смысл.
А что-то несозданное, а лишь осмысленное?
Однажды я ехал в поезде, проснулся ранним утром и стал смотреть в окно. Поезд шел сквозь рассветный туман, повсюду был лес, солнце еще не поднялось над горизонтом, и вдруг я увидел лесную прогалину, маленький домик с идущим из трубы дымком, старика, стоящего на крыльце и смотрящего на поезд, вьющуюся у его ног мелкую кудлатую собаку. Это было похоже на детский рисунок или на страницу из книжек Пришвина и прочих древних писателей. Я подумал, что тут даже электричества может не быть. И телевизора, и телефона. И что домик мог так стоять сто лет назад, и дед этого старика точно так же смотрел утром на поезд. И что ему плевать на Перемену, как плевать на нее индейцам в дебрях Амазонки или папуасам в Новой Гвинее.
И я вдруг ощутил себя на месте этого деда. Представил себя… нет, не в глуши, какая тут глушь, сто метров до железки, десяток километров до полустанка. Но на обочине. И не потому, что на обочину спихнули, а потому что ты сам туда съехал, живешь и счастлив.
Ведь таких людей много. Миллионы, сотни миллионов. Они никуда не бегут, ни к чему не стремятся. Выбрали точку под ногами, сделали ее центром мира и позволили миру крутиться вокруг.
Нет, я точно знал, что сам бы так не смог и никогда не смогу. Но я будто почувствовал этого старого человека, его мысли, мечты, то, как он смотрит на жизнь.
Вот это понимание осознанного и спокойного одиночества – оно было смыслом?
А если бы я написал об этом книгу, чтобы поняли все (ну, допустим, я умел бы, да и что сложного в том, чтобы соединять вместе слова, превращая их в текст)?
Это стало бы смыслом?
А если бы я придумал религию, философию, учение об одиночестве в центре мира?
«Найди свой центр мира и позволь ему вращаться вокруг»…
Это стало бы достойным смыслом?
А как именно это происходит? Что заставляет идеи и мысли превращаться в кристаллы, несущие в себе смыслы?
И остается ли после этого смысл с человеком?
Видимо, нет.
Тогда получается, что смыслы, о которых говорил Инсек, – это все-таки информация. Но не простая, а переработанная, пережитая человеком. Так из пустой породы шахтер достает золотые крупинки или алмазы. Но можно достать и не заметить, алмаз в природе выглядит как серый камешек. Его надо разглядеть, огранить…
Так и с информацией.
Нужен разум, чтобы создать и осмыслить что-то новое. Чем больше информации, тем больше силы. И где-то там, в конце пути, сингулярность и Высшие. А еще дальше, возможно, просто Высший. Один, вобравший в себя всю информацию и всю силу. Абсолют.
Да ну на фиг такие мысли, рехнуться от них можно!
Я нашел в столе рулончик скотча, собрался было обмотать им коробочку. И покачал головой, когда понял, что делать этого не надо. Будет закрыта – не откроют. Кристаллы пропадут…
Пошел на кухню, в два больших пакета сгреб всю еду из шкафов и холодильника.
Еще раз окинул взглядом свой бывший дом.
Вышел в подъезд, поднялся на этаж выше, открыл дверь родителей своим ключом.
У них было прибрано, хотя и чувствовался легкий, едва уловимый запах старости: мебели, десятилетиями стоявшей на одном месте; тяжелых пыльных штор; пищи, лекарств и отцовского одеколона. Одеколон хоть и пах цитрусами, но я его запах помнил с детства, и потому он тоже казался древним.
Я поставил коробочку на полку, где ее должны будут заметить если не сразу, так через день-другой. Пакеты с едой оставил на кухонном столе, только молоко, куриные окорочка и пачку масла убрал в холодильник. Родители вернутся, поймут, что я заходил. Но не забеспокоятся, решат, что просто занес продукты.
Не хотел я сейчас с ними разговаривать. Сразу почувствуют, что со мной что-то не так.
Действительно хорошо, что они стали чаще выходить из дома.
Глава пятая
Дарина встала передо мной и сказала:
– Будь моим зеркалом.
– Это как? – не понял я.
– Говори, как я выгляжу?
Я внимательно осмотрел Дарину. Она была в кроссовках, синих джинсах, застегнутой у ворота рубашке цвета индиго – городской унисекс, без всяких выделяющихся деталей. Разве что яркая оранжевая бандана, прячущая короткую стрижку, притягивала взгляд. Широкие «зеркалки» скрывали глаза.
– Ты замечательно выглядишь, – сказал я. Мы были в ее комнатке, и она даже включила яркую лампу, чтобы мне было удобнее.
– Непонятно, что я жница?
– Нет. Ничуть.
– Комбинезон не проглядывает?
– Нет.
Дарина не захотела снимать свой костюм жницы, надела человеческую одежду поверх него. На мой взгляд, никто бы в ней Измененную не заподозрил. Но она нервничала.
– Зря я зеркало выбросила, – сказала она. – У меня было когда-то. У Наськи есть, но не хочу ее беспокоить.
– Прилипнет, не оторвать, – согласился я. – Да всё в порядке, ты выглядишь самой обычной человеческой девушкой.
– Ладно, – неохотно кивнула Дарина. – А сам-то ничего? Уже поздно, а ты прошлую ночь не спал.
– Немного поспал, – ответил я. – Да ничего, правда. Я не усну, даже если лягу. Весь на нервах.
– Что-то случилось?
Я покачал головой:
– Ничего… неожиданного. Я расскажу тебе потом.
Если бы я рассказал, что с нами было, как мы пришли в музей и уничтожили полсотни Слуг… ну, допустим, большей частью они себя сами уничтожили, но все-таки… Никуда бы мы тогда не пошли. Дарина суетилась бы, беспокоилась, пыталась придумать выход, ругала бы меня – несомненно.
Я не хотел этого. До того момента, как я заберу у Продавца возвратный мутаген и дам жнице – пусть она ничего не знает.
Потом поговорим.
Обо всем.
А сегодня будет обычный вечер, словно ничего не происходило в последние два дня. Словно я таскаю Дарину по Москве, пытаясь дать ей хоть немного того, чего она была лишена.
И спать я действительно не хотел. Не смог бы уснуть. Да и опасно было возвращаться домой.
Сегодня, завтра, послезавтра, но за мной придут.
Другое дело, в чем вообще нас можно обвинить?
Убитые петрификационными пулями рассыпались в песок и анализу не поддадутся. Остальные убили себя сами. Так что обвинение предъявить трудно.
Но нервы, конечно, помотают изрядно.
Поэтому я должен успеть сделать две вещи – отдать Дарине возвратный мутаген и доложить Ивану о выполнении задания. Она станет человеком, а сын Виталия вернется на Землю – у него ведь тут мать, не пропадет.
В общем-то за это уже стоило рисковать.
Если бы не погибший старший…
– Максим? – спросила Дарина, заглядывая мне в глаза. – Да что с тобой?
– Камон, – я улыбнулся. – Вписка топчик, пофлексим.
Дарина нахмурилась.
– Максим, прекращай!
– Ты должна соответствовать не только одеждой, – наставительно сказал я. – И общаться должна не как зумер-перестарок или нуб из деревни.
– Какой кринж, – Дарина поморщилась. – Ты же не такой, Максим. Идем, уговорил.
– Вот, – одобрил я. – Ведь умеешь, когда хочешь!
Смогу я отсидеться в Гнезде? Туда даже Лихачев не полезет…
А с другой стороны, какой смысл? Если погром в Третьяковке повесят на нас, то рано или поздно всех возьмут.
Смысл…
Что все-таки Инсек имел в виду под смыслами? Открытия, изобретения? Ну так тут мы безнадежно отстаем, никому не нужен дважды изобретенный велосипед…
А новая книга – это смысл? Стих? Картина? Скульптура?
Наверное, да. Наверное, это тоже смысл.
А что-то несозданное, а лишь осмысленное?
Однажды я ехал в поезде, проснулся ранним утром и стал смотреть в окно. Поезд шел сквозь рассветный туман, повсюду был лес, солнце еще не поднялось над горизонтом, и вдруг я увидел лесную прогалину, маленький домик с идущим из трубы дымком, старика, стоящего на крыльце и смотрящего на поезд, вьющуюся у его ног мелкую кудлатую собаку. Это было похоже на детский рисунок или на страницу из книжек Пришвина и прочих древних писателей. Я подумал, что тут даже электричества может не быть. И телевизора, и телефона. И что домик мог так стоять сто лет назад, и дед этого старика точно так же смотрел утром на поезд. И что ему плевать на Перемену, как плевать на нее индейцам в дебрях Амазонки или папуасам в Новой Гвинее.
И я вдруг ощутил себя на месте этого деда. Представил себя… нет, не в глуши, какая тут глушь, сто метров до железки, десяток километров до полустанка. Но на обочине. И не потому, что на обочину спихнули, а потому что ты сам туда съехал, живешь и счастлив.
Ведь таких людей много. Миллионы, сотни миллионов. Они никуда не бегут, ни к чему не стремятся. Выбрали точку под ногами, сделали ее центром мира и позволили миру крутиться вокруг.
Нет, я точно знал, что сам бы так не смог и никогда не смогу. Но я будто почувствовал этого старого человека, его мысли, мечты, то, как он смотрит на жизнь.
Вот это понимание осознанного и спокойного одиночества – оно было смыслом?
А если бы я написал об этом книгу, чтобы поняли все (ну, допустим, я умел бы, да и что сложного в том, чтобы соединять вместе слова, превращая их в текст)?
Это стало бы смыслом?
А если бы я придумал религию, философию, учение об одиночестве в центре мира?
«Найди свой центр мира и позволь ему вращаться вокруг»…
Это стало бы достойным смыслом?
А как именно это происходит? Что заставляет идеи и мысли превращаться в кристаллы, несущие в себе смыслы?
И остается ли после этого смысл с человеком?
Видимо, нет.
Тогда получается, что смыслы, о которых говорил Инсек, – это все-таки информация. Но не простая, а переработанная, пережитая человеком. Так из пустой породы шахтер достает золотые крупинки или алмазы. Но можно достать и не заметить, алмаз в природе выглядит как серый камешек. Его надо разглядеть, огранить…
Так и с информацией.
Нужен разум, чтобы создать и осмыслить что-то новое. Чем больше информации, тем больше силы. И где-то там, в конце пути, сингулярность и Высшие. А еще дальше, возможно, просто Высший. Один, вобравший в себя всю информацию и всю силу. Абсолют.
Да ну на фиг такие мысли, рехнуться от них можно!
Я нашел в столе рулончик скотча, собрался было обмотать им коробочку. И покачал головой, когда понял, что делать этого не надо. Будет закрыта – не откроют. Кристаллы пропадут…
Пошел на кухню, в два больших пакета сгреб всю еду из шкафов и холодильника.
Еще раз окинул взглядом свой бывший дом.
Вышел в подъезд, поднялся на этаж выше, открыл дверь родителей своим ключом.
У них было прибрано, хотя и чувствовался легкий, едва уловимый запах старости: мебели, десятилетиями стоявшей на одном месте; тяжелых пыльных штор; пищи, лекарств и отцовского одеколона. Одеколон хоть и пах цитрусами, но я его запах помнил с детства, и потому он тоже казался древним.
Я поставил коробочку на полку, где ее должны будут заметить если не сразу, так через день-другой. Пакеты с едой оставил на кухонном столе, только молоко, куриные окорочка и пачку масла убрал в холодильник. Родители вернутся, поймут, что я заходил. Но не забеспокоятся, решат, что просто занес продукты.
Не хотел я сейчас с ними разговаривать. Сразу почувствуют, что со мной что-то не так.
Действительно хорошо, что они стали чаще выходить из дома.
Глава пятая
Дарина встала передо мной и сказала:
– Будь моим зеркалом.
– Это как? – не понял я.
– Говори, как я выгляжу?
Я внимательно осмотрел Дарину. Она была в кроссовках, синих джинсах, застегнутой у ворота рубашке цвета индиго – городской унисекс, без всяких выделяющихся деталей. Разве что яркая оранжевая бандана, прячущая короткую стрижку, притягивала взгляд. Широкие «зеркалки» скрывали глаза.
– Ты замечательно выглядишь, – сказал я. Мы были в ее комнатке, и она даже включила яркую лампу, чтобы мне было удобнее.
– Непонятно, что я жница?
– Нет. Ничуть.
– Комбинезон не проглядывает?
– Нет.
Дарина не захотела снимать свой костюм жницы, надела человеческую одежду поверх него. На мой взгляд, никто бы в ней Измененную не заподозрил. Но она нервничала.
– Зря я зеркало выбросила, – сказала она. – У меня было когда-то. У Наськи есть, но не хочу ее беспокоить.
– Прилипнет, не оторвать, – согласился я. – Да всё в порядке, ты выглядишь самой обычной человеческой девушкой.
– Ладно, – неохотно кивнула Дарина. – А сам-то ничего? Уже поздно, а ты прошлую ночь не спал.
– Немного поспал, – ответил я. – Да ничего, правда. Я не усну, даже если лягу. Весь на нервах.
– Что-то случилось?
Я покачал головой:
– Ничего… неожиданного. Я расскажу тебе потом.
Если бы я рассказал, что с нами было, как мы пришли в музей и уничтожили полсотни Слуг… ну, допустим, большей частью они себя сами уничтожили, но все-таки… Никуда бы мы тогда не пошли. Дарина суетилась бы, беспокоилась, пыталась придумать выход, ругала бы меня – несомненно.
Я не хотел этого. До того момента, как я заберу у Продавца возвратный мутаген и дам жнице – пусть она ничего не знает.
Потом поговорим.
Обо всем.
А сегодня будет обычный вечер, словно ничего не происходило в последние два дня. Словно я таскаю Дарину по Москве, пытаясь дать ей хоть немного того, чего она была лишена.
И спать я действительно не хотел. Не смог бы уснуть. Да и опасно было возвращаться домой.
Сегодня, завтра, послезавтра, но за мной придут.
Другое дело, в чем вообще нас можно обвинить?
Убитые петрификационными пулями рассыпались в песок и анализу не поддадутся. Остальные убили себя сами. Так что обвинение предъявить трудно.
Но нервы, конечно, помотают изрядно.
Поэтому я должен успеть сделать две вещи – отдать Дарине возвратный мутаген и доложить Ивану о выполнении задания. Она станет человеком, а сын Виталия вернется на Землю – у него ведь тут мать, не пропадет.
В общем-то за это уже стоило рисковать.
Если бы не погибший старший…
– Максим? – спросила Дарина, заглядывая мне в глаза. – Да что с тобой?
– Камон, – я улыбнулся. – Вписка топчик, пофлексим.
Дарина нахмурилась.
– Максим, прекращай!
– Ты должна соответствовать не только одеждой, – наставительно сказал я. – И общаться должна не как зумер-перестарок или нуб из деревни.
– Какой кринж, – Дарина поморщилась. – Ты же не такой, Максим. Идем, уговорил.
– Вот, – одобрил я. – Ведь умеешь, когда хочешь!