Третья тайна

Ава уже вытащила телефон:

— Я вызову экспертов, чтобы сняли отпечаток. А потом попрошу у Кристиана разрешения сделать отпечаток с его покрышек.

— Он не согласится. Добудь ордер, — посоветовала Мерси. — И позвонить отсюда не получится. Придется подождать, пока не проедем несколько миль дальше по дороге.

— Черт… — Маклейн убрала сотовый в карман. — Получение ордера отнимает кучу времени. — Могу сказать по своему опыту: попросить разрешения у владельца гораздо быстрее. — Она взмахнула ресницами. — Мне редко отказывают. Если Лейк скажет «нет», тогда запросим ордер.

Мерси снова посмотрела на глубокие колеи.

Что Кристиан Лейк делал возле дома Сабин?





15




Мне пришлось бежать.

Других вариантов не было. Мама предупреждала меня об этом всю жизнь. И вот теперь началось…

Я не позволю ему причинить вред Морриган. Она — мое сердце, моя душа, мое все. Моя единственная цель — защитить дочь.

То, что она физически существует за пределами моего тела, — одна из чудесных загадок материнства. Как она может бегать и играть у меня на глазах, оставаясь частью меня? Когда я чувствую каждый удар ее сердца, каждую царапину на коленке, каждый миг ее радости?

Она — моя дочь, и я буду защищать ее до последнего вздоха. Как защищала меня моя мать.

Я никогда не узнаю, почему Морриган не проснулась, когда убивали мать. Подозреваю, Оливия приглушила все звуки и затуманила зрение убийцы, чтобы тот не заметил спящую в своей постели девочку.

Матери больше нет, и в моем сердце зияет дыра, но я не дала волю эмоциям и не хочу думать о ее смерти. Позже я буду скорбеть и попрощаюсь с ней как положено. Как меня учили. Но не сейчас. Мой разум словно оцепенел, мои мысли бесстрастны. Я не могу думать о ее убийстве, чтобы не выйти из себя.

Вместо этого я вспоминаю наше прошлое.

Сколько я себя помню, мы всегда жили в лесу. И я ненавидела такую жизнь.

— Когда-нибудь ты поймешь, — говорила мать. — Когда-нибудь поблагодаришь за то, что я спасала тебя.

— Спасала от чего?! — кричала я. — Ты постоянно твердишь о человеке, который разрушит нашу жизнь, но не хочешь говорить, кто он! Ты заставляешь нас прозябать в страхе перед призраком!

— Сейчас мы в безопасности. Возможно, потом все изменится и нам придется скрываться.

— Скрываться! Все считают тебя ведьмой, а меня — твоим демоническим отродьем.

Здесь я начинала рыдать. Я ненавидела нашу жизнь, ненавидела собственную мать и желала ей смерти.

Умри она, я могла бы стать свободной, жить, как захочу, встречаться, с кем пожелаю. Быть нормальной.

Но оказалось, что все не так просто.

В детстве мать учила меня читать и писать дома, а я мечтала сидеть в классе с другими детьми. Мы делали закупки в больших городах, в многолюдных магазинах, стараясь слиться с толпой. Я смотрела на детей, которые бегали по этим магазинам со звонким смехом. Мне хотелось быть похожей на них, играть, говорить с ними. В детстве я считала, что наше отшельничество — это нормально, но, став подростком, потребовала свободу, и мать сделала кое-какие послабления в правилах. Она позволила мне получить водительские права и поступить в старшую школу.

Я отправилась в школу с энтузиазмом, убежденная, что моя жизнь теперь изменится. У меня появятся подруги, я стану как все. Но оказалась словно в чужой стране. Ученики пялились на меня, тыча пальцами в мою одежду и хихикая над моей обувью. Девушки ненавидели меня, а парни не сводили глаз. Они воспринимали меня не так, как девушки.

Мне нравились их взгляды. На меня обратили внимание.

Поэтому я стала вертеть ими. Научилась притягивать еще больше взглядов, дразнить парней, заставлять их бегать за собой с высунутыми языками.

Выйдя из леса, я поняла, что обществом правят деньги. На них можно купить красоту, роскошные дома и автомобили. Я считала нашу с матерью бедность непростительным грехом.

Мать всегда еле сводила концы с концами. У нас имелись еда, крыша над головой, надежная машина и достаточно — по ее мнению — одежды. Мать организовала небольшой бизнес, используя пороки и тайные желания местных.

Ее клиенты оставались довольны и всегда возвращались.

Я наблюдала за ними в дверную щелку: мне было велено держаться подальше. Посетительницы говорили высокими голосами и слишком часто смеялись. Они смотрели в сторону, по углам комнаты, почти не встречаясь с матерью глазами. Они шутили, что не верят в ее способности, но в их глазах плескалось отчаяние. Им хотелось красоты, любви и вечной молодости. Им хотелось знать свое будущее. Жадность заставила их рискнуть: прийти в наш странный дом, заговорить с той, кого называют ведьмой, и заплатить ей за ее снадобья.

Я физически ощущала, как при их появлении в воздухе пахло иначе, как менялось даже атмосферное давление, выдавая их истинные намерения. Я думала, что все могут чувствовать запах эмоций… это напоминало цветочные ароматы. Синие — свежие и легкие. Красные — пряные и тяжелые. Зеленые — влажные и сочные. Люди излучали эмоции, а я их «считывала». Все просто. Позже я узнала: это мой особый дар.

Некоторым не хотелось платить за мамины товары. Обычно мужчинам. Они чувствовали себя не в своей тарелке, и это выражалось по-разному. Мужчин тоже было легко понять: они ощущали себя презираемыми и униженными. И сами себя ненавидели: ведь они опустились до того, что считали противоестественным. Но в их глазах стояло такое же отчаяние, как и у женщин. Они хотели, чтобы излечился рак, чтобы деньги посыпались им в ладони, а женщины стали их обожать.

Мать умела располагать к себе посетителей. Как она говорила, главное — первое впечатление. Она одевалась в яркие длинные струящиеся платья и распускала волосы, вьющиеся до талии. Те оставались черными, как вороново крыло, до ее шестидесятилетия, а потом — клянусь! — поседели всего за месяц. Мать выглядела, как положено колдунье. И говорила, как положено колдунье: грудным мелодичным голосом, вставляя словечки из других языков. Все клиенты велись на этот образ.


Я наблюдала, изучая язык ее тела и внимательно рассматривая посетителей. Научилась распознавать их страх, недоверие, отчаяние, печаль и настороженность, даже когда они не произносили ни слова. Достаточно было физических сигналов: легкого шевеления пальцев, подергивания губ, нерешительного шага, колупания кожи… Люди рассказывали о себе молча.

Потом я использовала эти навыки уже ради своей выгоды.

Я узнала Трумэна на парковке у пиццерии. Не припомню подробностей, но знаю, что у нас… что-то было. Видимо, прошло слишком много времени, и воспоминания расплываются. За эти годы у меня было столько мужчин, что их лица слились в одно. Я чувствую себя нечистой, когда встречаюсь с ними взглядами где-нибудь в магазине. Они узнают меня, быстро отворачиваются и краснеют, начиная с шеи. Часто рядом с ними оказывается какая-нибудь женщина, которая смотрит на меня пренебрежительно или с ненавистью.

Мне жаль, что ты вышла замуж за такого слабака.

Трумэн не отвернулся. Смотрел и говорил сочувственно.

Наверное, он меня не помнит…

Не могу отвести глаз от спящей дочери. Пока что всё в порядке. У нее теплая постель, в этом доме мы в безопасности, и у нас есть еда.

Но как долго мы сможем прятаться?

Он убил судью. Услышав об этом, я сразу поняла: это его рук дело.

Когда Трумэн сообщил о смерти моей матери, я не могла поверить, что ее предсказания сбылись. Убеждала себя: это не он. Мы обе знали, что ее бизнес сопряжен с риском. Мать рисковала жизнью каждый раз, продавая снадобья или предсказывая чье-то будущее. Мы знали, что на нас могут напасть и ранить или убить. Мать запрещала держать в доме оружие даже для самозащиты. Еще одна причина наших ссор.

Но когда Трумэн назвал имя судьи, я поняла, что опасения матери сбылись. Я изо всех сил, даже на чисто физическом уровне, отвергала эти слова полицейского. Все, о чем меня предупреждала Оливия, стало реальностью. Никто не защитит меня от него. Он слишком могущественен, со слишком большими связями.

Пришлось бежать.





16




Шеф полиции не мог сидеть сложа руки. Любопытство сводило с ума: два убийства не выходили из головы.

Чувствуя себя шпионом, он разыскал адрес Роба Мюррея — того самого сотрудника Лейка-младшего, одолжившего «Лексус», — и решил навестить его. В конце концов, машина найдена в зоне юрисдикции Трумэна… ну, почти… и он должен удостовериться, что водитель не пострадал.

Правильно?

Роб Мюррей жил неподалеку от Бенда — явно за пределами Иглс-Нест, но Трумэн был заботливым полицейским. Ему хотелось быть уверенным, что всё в порядке. Возможно, Роб расскажет, что какой-то сердобольный житель Иглс-Нест помог ему добраться до дома, когда он бросил внедорожник, и тогда Трумэн сможет найти и поблагодарить этого доброго человека. Ведь такие поступки надо поощрять.

Что за чушь я несу…

Отбросив чувство вины за то, что лезет в чужое расследование, Дейли постучался в квартиру. Роб Мюррей жил на втором этаже дома, знававшего лучшие времена. Поднимаясь по лестнице и касаясь перил, Дейли боялся, что они рухнут. Он прошел по второму этажу мимо соседских окошек, с которых вместо занавесок свисали простыни в цветочек; на одном даже висело пляжное полотенце с надписью «Сиэтл сихокс»[10]. Роб вообще не заморачивался никакими занавесками. В его маленькое окошко Трумэн разглядел выщербленную раковину, заваленную мисками и пластиковыми ложками. Справа от раковины примостилась открытая коробка с хлопьями.

Типичная еда холостяка.

Дверь открылась, и на Дейли уставился человек в заляпанном краской белом малярном комбинезоне.

— Что вам нужно?

Глаза у него были темные, изо рта свисала сигарета. На вид около тридцати, бледная кожа и рыхлое полное тело, типичное для человека, питающегося в основном холодными хлопьями и пивом.

— Вы Роб Мюррей?

Мужчина прищурился, переведя подозрительный взгляд с визитки Трумэна на полицейский значок на куртке. Он взял визитку, даже не прочитав ее.

— Да, а что?

— Я хотел бы расспросить вас о «Лексусе», который мы вчера обнаружили на дороге Гуз — Холлоу.

Подозрительность во взгляде Роба рассеялась.

— Он не мой. Я одолжил его на время, и владелец уже получил его назад.

— Почему его бросили там?

— Мотор заглох. Не знаю, с какой стати. Но без эвакуатора он бы с места не сдвинулся.

— Но почему он простоял там несколько дней? Почему сразу не вызвали эвакуатор?

Роб переступил с ноги на ногу и отвел глаза.

— Забыл, — пробормотал он.