Третий дневник сновидений

– Рада узнать.

Я не хотела смотреть на неё, но приходилось. В сумерках коридора её бирюзовые глаза соперничали блеском с золотистыми волосами, а цвет лица был как на старинном холсте. Казалось, она подсвечена каким-то скрытым источником, и только на неё падает мягкий луч вечернего солнца. Анабель была в самом деле потрясающе хороша, словно картина, которой нельзя налюбоваться, и не без усилия приходилось напоминать себе, что в обычной жизни она не такое уж сверхъестественное совершенство. Всё-таки я невольно спрашивала себя, не смотрел ли на неё так же зачарованно Генри, если он действительно проходил мимо. Слушая Анабель, я испытывала иррациональную ревность. Ревность и отчасти бешенство.

– Я слышала, ты сегодня познакомилась с его матерью. – Она мягко мне улыбнулась.

Я стиснула зубы. Ей об этом сказал Генри? Когда и почему он рассказал это именно ей?

– Удивительно! Сколько же тебе пришлось ждать, пока он пригласит тебя к себе домой? Всего лишь полгода?

Я наморщила лоб, надеясь, что она замолчит. Бесполезно. Она язвила дальше:

– По крайней мере, ты теперь знаешь, почему он всё время старался держать тебя подальше? Или считать этот знак доверия свидетельством, что ты наконец с ним переспала?

Как у неё это получалось? Она выговаривала именно то, что говорил мне в душе какой-то посторонний голос, – может, мой комплекс неполноценности. Тот самый комплекс, уже породивший этого Расмуса, а невольно и Матта, в сон которого на этой неделе я проделала особенно дальний крюк. Хотя о Матте ещё не сказано было ни слова, мысль о симуляторе полётов стоило отложить.

«Невелика хитрость, Лив, – шептал мне внутренний голос, – ведь скоро начнутся весенние каникулы, а ты всё та же неопытная, вызывающая сочувствие девственница!»

Анабель улыбалась, как будто понимала каждое слово. Но я не хотела слушать ни Анабель, ни свой комплекс неполноценности. Оба отравляли мне душу.

– Ягуары и леопарды вовсе не одно и то же, – сказала я твёрдо. – У ягуаров шире голова и пасть, кроме того, рисунок шкуры у них разный. У ягуара крупней круглые пятна, у леопарда нет светлых точек на этих пятнах. Кроме того, ягуары любят плавать, в то время как…

Анабель скрестила руки и сочувственно улыбнулась мне.

– Я понимаю, ты не хочешь обсуждать со мной своих отношений с Генри, – прервала она меня. – Хотя я могла бы тебе кое-что подсказать. Я действительно хорошо его знаю. Даже знаю, как он целуется.

Господи, как я её ненавидела!

Она засмеялась.

– Не переживай, это было задолго до тебя. У меня с Генри много общего. Например, мрачные семейные тайны и детство, которое… которое оставляет в душе шрамы. Это связывает. Нам обоим не приходится так уж гордиться своими матерями.

Она задумалась о своём, и на меня вдруг накатила волна сочувствия к ней. Бедная Анабель! Наверно, это ужасно – жить в такой секте.

– Вообще-то моя мать поступила мило, повесившись на поясе своего купального халата после того, как она разрушила моё детство, – продолжала Анабель.

Перед моими глазами прокрутился небольшой фильм ужасов: ранняя версия жизни Анабель, когда для неё всё решает ритуальный кинжал. Бедная Ана… Нет, стоп!

Усилием воли я напомнила себе, что передо мной умелый манипулятор, известный своей способностью внушения. Сравнивать детство Генри со своим тоже было уловкой, чтобы пробудить во мне сочувствие, и эта уловка, блин, срабатывала.

А ведь сравнение хромало. Мать Генри, конечно, не удостоилась бы звания лучшей матери года, но по сравнению с матерью Анабель она была вполне безобидной. Наша встреча сегодня днём была совершенно незрелищной, просто скучной. Я то и дело спрашивала себя, почему всю неделю в моём воображении возникали всевозможные ужасные сюжеты. Может, потому, что Генри пригласил меня на чай так официально и торжественно и вместе с младшей сестрой испёк торт. И потому что он нервничал больше меня.

Но ничего официального и тем более торжественного не получилось.

Я совсем недолго посидела за столом, когда мне стало ясно, что мать Генри ничуть мной не интересуется. Только и всего. Ни изучающего взгляда, ни неприятных вопросов, как я в душе опасалась. Когда она, что-то болтая, поднялась со стула и указала на меня пальцем, я уже не относилась к ней как к старшей. Я пыталась найти у неё известные признаки алкоголизма и болезни курильщика, такие, как расширенные поры, отёкшее лицо и нос пьяницы, но ничего такого не обнаружила.

Мать Генри была высокого роста, она явно за собой следила, и у неё было одно из тех приятных лиц, каких можно встретить сотни. Она казалась вполне нормальной, если не считать того, что упорно не смотрела тебе в глаза. Её взгляд всё время бегал, как будто не мог ни на чём сфокусироваться. И в разговоре даже не участвовала, хотя дружелюбно улыбалась. Похоже, она провела с нами полчаса за столом просто потому, что «так полагалось».

На прощание она протянула мне руку, а своих детей поцеловала в лоб. Когда она сказала, что мы можем прийти потом и спокойно поужинать без неё, все кивнули, как будто ни к чему другому не привыкли. Может, она вообще не ела, чтобы не испортить фигуру, во всяком случае, к торту, который испекли Эми и Генри, даже не прикоснулась. Причина могла быть и в том, что он на пятьдесят процентов состоял из M&M’s[29], но это никого не касалось.

Было даже странно, как просто всё обошлось в тот вечер. Генри тоже, казалось, испытывал облегчение, когда под конец провожал меня до двери. Мы, собственно, хотели ещё задержаться в его комнате, но этого не получалось. Сначала Мило, младший брат Генри, попросил меня полчаса позаниматься с ним кунг-фу (очень рекомендую это хобби, если вы хотите произвести впечатление на младших братьев своих друзей), а потом Эми притащила всех своих тридцати четырёх игрушечных зверей в комнату Генри, чтобы я с каждым поздоровалась и пожала каждому лапу.

Но и без романтической возможности побыть вдвоём получился вполне милый вечер. Он обошёлся без неприятных моментов, которых я опасалась. Я уходила в приподнятом настроении, после того как Эми торжественно пригласила меня на свой день рождения. В августе.

Поцеловать меня на прощание Генри оказалось непросто, потому что нас окружали Эми с её осликом Молли и крокодилом Герби. Но он всё-таки поцеловал меня, и Эми захихикала восхищённо: она тоже хотела на прощание поцеловаться.

– Хорошо, хоть кошку не захватила, – сказал Генри, посмеиваясь. – Занятно, правда? И чуть жутковато.

– Ладно, получится в следующий раз, – успокоила я его. – Если ты позаботишься о безопасности.

Глаза Генри блеснули, но, прежде чем он смог ответить, Эми потребовала, чтобы я ещё раз поцеловала на прощание её зверюшек. С крокодилом это было трудновато, и я просто чмокнула его в нос.

– Не показывай язык, Герби! – велела я строго. – Это тебе не идёт. Мы только что познакомились.

Эми захихикала, а глаза Генри блеснули чуть сильней.

– Ну вот, хотя бы один своё получил, – сказала я.

– Мы увидимся ещё у миссис Хан… в штаб-квартире, – напомнил Генри. – Может, там будет немного… спокойнее? И я тоже получу своё?

Да, всё было почти о’кей.

Если бы мне удалось попасть к миссис Ханикатт. У Анабель вид был такой, будто она может ещё многое поведать.


– Чего я не понимаю, так это почему вы не договоритесь обо всём в собственных снах, – заметила она.

– Ну, тебе бы многое хотелось узнать! – усмехнулась я, пытаясь изобразить такую же улыбку превосходства, как у неё. Хотелось бы верить, что в сны миссис Ханикатт за нами никто не может последовать, до тех пор пока не знает, кому принадлежит эта дверь и не получит ее личную вещь.

Наши собственные двери были надёжно защищены и располагались ближе. Маловероятно, что Анабель, Артур и все их тёмные силы смогут проникнуть в наши сны.

С другой стороны, подсознание нигде не бывает таким властным, как в собственных снах, поэтому я была очень рада, что свою штаб-квартиру мы устроили не у меня, где каждые десять минут из картинки мог неожиданно появиться чау-чау по имени Расмус.

Анабель наклонила голову и посмотрела на меня с любопытством:

– Но вы, наверно, уже… близки… да? Не допускать никого в свою душу – это типично для Генри. Вопрос: мешает ли это тебе или кажется сексуальным?

Если честно, и то и другое. Но Анабель это действительно не касалось. Я задумалась, объяснять ли ей разницу между леопардом и ягуаром. Но решила действовать прямо.

– Тебе хочется что-то знать или просто впрыснуть яду? – спросила я и посмотрела на наручные часы, которые как раз в эту секунду появились по правилам драматургии у меня на запястье. – Я спешу.

Анабель опять улыбнулась:

– Да, в самом деле? Ужас, как быстро идёт время.

Увы, это правда. Ужасней всего, что время идёт быстро, когда этого не хочется. И наоборот. Вся прошлая неделя для меня словно пронеслась, та самая неделя, которая Персефоне, наверно, показалась самой длинной в её жизни. Хотя эти семь дней оказались лучше, чем я боялась. За что стоит благодарить Леди Тайну с её непристойными подробностями о «лимонадном пятне» на брюках Мэйзи Брауна.

– Не важно, было ли плохо то, что я сделала, не важно, как на меня все смотрят, судачат и делают глупые замечания. Намочить штаны в любом случае хуже всего, – говорила Персефона.

Я не стала уточнять, что Мэйзи, если история достоверна, намочил штаны лишь из страха перед Персефоной. Я была рада, что она оказалась так смела, и удивлялась, как она свободно ходила по школе, хотя могла бы втянуть голову в плечи и спрятаться дома, пока история не порастёт былью. Надо отдать Персефоне должное – у неё была гордость. Когда она морщила нос и откидывала назад волосы, кто-то готовый отпустить в её адрес пошлое замечание, невольно его проглатывал. И с тем, что она значилась в списке Сэма-Стыдись, глупого братца Эмили, тоже хорошо справлялась.

– Всё жёстко. Но если он не носит футболку с моим именем, это я переживу, – заверила Персифона.

Кстати, об именах. У этой истории был побочный положительный эффект: Джаспер наконец усвоил все имена Персефоны. Всю неделю он называл её правильным именем, хотя не всегда дружелюбно, что Персефона в нынешней ситуации не могла не оценить. Джаспер относился к ней лучше, чем к её сестре Пандоре, которой вся история с платьем была неприятна и которая с Персефоной больше не разговаривала.

У нас дома, напротив, напряжённость прошла. Флоранс и Грейсон, похоже, закопали топор войны, Рыся занялась каким-то благотворительным турниром по гольфу и оставила нас в покое, а Лотти – Лотти пекла.

В понедельник были большие сочные пирожные «Мадлен», во вторник – семь разных сортов макарони, один лучше другого, в среду мы угощались лимонными пирогами, каких ещё не было на свете. Только в четверг, когда нам были предложены хрустящие круассаны с маслом, мне пришло в голову, что всё это французские лакомства. И когда в пятницу Лотти поставила на стол маленькие пирожки, воскликнув: «Voilà, mes enfants! Cannelés bordelais. Bon appetit!»[30] – ее явно вдохновлял Паскаль, планировщик свадеб. Она вовсе не считала зловещим его натянутый смех, он был так же очарователен, как его акцент. Назначенная на роль свидетельницы (которую мама наделила правом распоряжаться церемонией), она уже не раз связывалась с ним по телефону, а на следующей неделе у неё была назначена встреча с флористами. Лотти, конечно, не хотела признаваться, что французская фаза в её кухонных делах как-то связана с Паскалем. Но табличка: «Закрыто из-за любовных забот» на двери её снов исчезла, а вместо неё появилась другая: «Не жди чудес – живи сейчас», что заметила не только я, но и Грейсон. Слишком поздно он осмыслил собственное обещание поженить своего дядю с Лотти.

– А как теперь у тебя с Чарльзом? – спросил он вчера, когда Лотти как раз начала замешивать тесто для французских багетов, напевая при этом: «Где же ты, мой любимый?» – Думаю, вы нравитесь другу другу.

– Конечно, – ответила Лотти. – Я считаю Чарльза лучшим зубным врачом.

– Вот как…

С Чарльзом было не лучше, даже Грейсону пришлось это признать. Фраза «я считаю его лучшим зубным врачом» могла возглавить список самых неромантичных, избавляющих от иллюзий высказываний, какие когда-либо произносились, разве что после «давай останемся друзьями».

Но Грейсон ещё не хотел сдаваться.

– С планировщиком свадеб не так плохо, – сказал он. – Конкуренция стимулирует бизнес. Многие люди сознают, чего они хотят, когда уже поезд ушёл.

Он имел в виду Эмили. На этой неделе я дважды видела, что она стоит перед дверью снов Грейсона, забрасывая бедного Фредди цифрами, называя его дурачком и болваном, потому что он не хотел её впускать.

Наблюдать за этим в конце недели было одно удовольствие. Обычно я бо́льшую часть времени занималась тем, что недоверчиво оценивала проходивших мимо людей. Почти каждый из них, не зная, что Артур запрограммировал их на моё убийство, мог столкнуть меня в школе с лестницы или ударить набивным мячом… Каждую минуту мне на ум приходили новые способы убийства. Может, Артур наблюдал за мной издалека и получал королевское удовольствие, видя, как часто я оглядываюсь и съёживаюсь.

– Ты такая бледная, – констатировала Анабель, на этот раз точно.

Да, не каждому из нас удавалось создать рассеянное освещение, выгодно оттеняющее цвет лица на закате. Но у меня не было желания с ней спорить. Если уж мне приходилось с ней говорить, я могла, во всяком случае, апеллировать к разуму, который, как считал Грейсон, кроется за её безумием.

– Да, – сказала я честно, – мне не совсем хорошо. Я боюсь, боюсь, что может ещё устроить Артур. И немного тебя.

Анабель почему-то это польстило.

– Меня или его? – спросила она.

Прохладное дуновение коснулось моих рук. Немного потемнело. Я сдержала вздох. Сейчас мне просто хотелось поскорее оказаться во сне миссис Ханикатт. Хорошо бы попасть туда, не блуждая вначале по этим проклятым бесконечным переходам. Разве мне так многого хотелось?

– Ты боишься меня или его? – повторила Анабель. – Повелителя Мрака и Тени, которому ты поклялась в верности, а потом нарушила клятву?

Ну, если считать, что Повелитель Мрака и Тени меня вначале выбрал в качестве жертвы, тогда нарушение клятвы я считала не таким уж предосудительным, не говоря о том, что с этой клятвой верности получилось что-то не так. Не очень умно было бы допускать Анабель в свои мысли.

– Вас обоих, – сказала я.

Потому что вы одно и то же лицо, ты просто сумасшедшая. Когда ты наконец это поймёшь? Никаких. Демонов. Нет. И я ничуть не боюсь, что вокруг всё потемнеет, этих тёмных теней в углах…

Блин! Я ведь боялась. Я сконцентрировалась на лице Анабель, которое всё ещё светилось.

– А что с этим солнечным затмением? Ты говорила мне, что мы, возможно, его не переживём?

Анабель покачала головой.