Тоннель
Часть 37 из 44 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
На меня обрушился тяжелый аромат роз, он был чересчур сильным, ошеломляющим, словно разлитые духи. Рука на моем плече стала тяжелее, она давила на меня, я ощущала на себе его крепкую хватку.
— Я не уверена, что видела письмо.
— Наверняка видели, — возразил Адамек, — просто у вас случился шок, и вам было не до этого.
Я увидела перед собой паука, висящего на дереве возле угла дома или же это было всего лишь ощущение того, как он плетет свою сеть? Я вспомнила намеки хозяина гостиницы на то, как они скрывали и переписывали историю, называя убийство несчастным случаем.
Я стряхнула с себя руку переводчика. Если он действительно был переводчиком.
Сколько времени находился Антон Адамек внутри дома, прежде чем позвонить в полицию? А те, кто приехал, были ли они на самом деле полицейскими? Или это те же самые одетые в гражданское люди, которые побывали в номере Анны Джонс и уничтожили все ее следы?
Я искоса взглянула на профиль Адамека, который еще совсем недавно находила таким привлекательным. Человек, который оказывался повсюду, в полицейском участке, в гостинице, в моей машине, а теперь еще и в доме умершего старика. Который спрашивал обо мне, когда я была в отъезде. Либор что-то знал либо предчувствовал, вот почему он выразился так туманно — словно ничего и не говорил. Жизнь научила его осмотрительности.
Если убийство могут назвать несчастным случаем, то почему бы ему не быть и самоубийством? Мысли в голове закрутились быстрее. Что же видел Ян Кахуда той ночью на самом деле, что он скрывал? Слова Даниеля о том, что кое-кто здесь явно говорит неправду.
Между истиной и смертью всего одна буквы разницы.
— Мне нужно в туалет, — сказала я.
— Вы можете воспользоваться тем, что в доме, — с улыбкой ответил Антон Адамек, — ведь это же не место преступления. А если бы даже и было, то ваши отпечатки пальцев все равно уже повсюду.
В его словах про отпечатки пальцев и место преступления я услышала тихую затаенную угрозу.
— Если я вам больше не нужна, то я, пожалуй, поеду, — заявила я и двинулась к машине. — Я не смогу снова туда войти.
Антон Адамек не спеша устремился следом.
— Позвоните мне, если будут еще какие новости, — произнесла я громко на немецком и английском, когда мы проходили мимо остальных сотрудников. Теперь они стояли на крылечке, курили и болтали о всякой всячине, об этом свидетельствовал тон их разговора, их расслабленная манера держаться и тихий смех. Я помахала им телефоном и сообщила, что, если меня станут искать, у переводчика есть мой номер. Дьявол, у него в самом деле был мой номер.
Антон Адамек остановился, но его взгляд по-прежнему был устремлен на меня. Он не препятствовал мне, когда я садилась в свою машину. Я сдала назад, развернулась и слишком сильно газанула. Надеюсь, это не выглядит так, словно я улепетываю, подумала я, просто я ужасно хочу пи́сать.
* * *
Раздумывая, куда мне сейчас направиться, я бы не сумела придумать места лучше. Сам запах типографской краски, бумаги и пыли ассоциировался у меня с ощущением покоя и безопасности, с библиотекой, где трудилась моя мама, и поздними вечерами, когда она должна была работать до закрытия, а никаких садов и прочей системы дошкольного воспитания еще не было.
Человек, который при моем появлении просиял и принял меня так, словно ничего ни случилось; такой дружеской симпатии у меня давно ни с кем не возникало.
— Здравствуйте, наконец-то вы пришли, — обрадовалась Марта, — я думала, мы увидимся еще утром.
— Простите, напрочь из головы вылетело.
* * *
Я опустилась на табурет с прижатыми к груди сумкой и курткой и с ощущением, что мои ноги больше никуда меня не понесут. Наверное, меня била дрожь, во всяком случае мне так казалось.
— Что случилось?
Я сглотнула. Или, может, выдохнула? Да, пожалуй. Мы совершаем подобные действия постоянно и уже их не замечаем, но была ли я готова рассказать ей все? Мне нравились книги. Я даже испытывала к ним почтение. В детстве меня ругали, если я загибала у страниц уголки, в книгах было что-то священное, что нельзя разрушить. Мне захотелось закричать: «Убежища!» — как кричали попавшие в опалу несчастные, врываясь в двери собора Парижской Богоматери.
— Я только что узнала, что один мой знакомый покончил с собой, — сказала я.
— О нет! Как это печально! — воскликнула Марта и небрежно уселась на стопку классиков в новом издании. — Вы были с ним близки?
— Не особо. Но все же.
— Кофе? У меня и вино есть.
— Мм.
— И то, и другое?
— Можно, я воспользуюсь вашим туалетом?
— Разумеется. — И она жестом указала на заднее помещение.
Я услышала, как она запирает входную дверь и следом крик, чтобы я садилась пить кофе, а она пока поднимется наверх, в квартиру. Это были все конкретные вещи, которые в какой-то степени привязывали меня к действительности. Вода в чайнике, банка с растворимым кофе.
— Хотите поговорить об этом? — спросила Марта, когда вернулась обратно с наполовину пустой бутылкой красного вина.
— Пожалуй, не сейчас.
— О'кей, тогда поболтаем о чем-нибудь другом. — Марта налила мне в бокал вина и засмеялась. — Я вчера немного перебрала, но, черт побери, сегодня у меня нет занятий в школе.
Она тоже взяла себе бокал и подняла его.
— Nazdraví! За вашего друга.
Я молча выпила. Захотелось хоть на время снова стать прежней, спокойной, оживленной особой, чьи будни не омрачены ничем ужасным. Докатилась — вино в самый разгар дня. Черт, не важно, все равно уже хуже не будет.
Марта бросила взгляд в окно, на садик за домом. Я вспомнила крысу, которая давеча там прошмыгнула, или это была кошка? Что-то серое, возле мусорных баков.
— Не понимаю, зачем я постоянно пускаю их в дом, — проговорила она, сделав несколько больших глотков. — Когда видишь их в первый раз, они кажутся такими милыми, такими очаровательными, но стоит им появиться в квартире, как они всасывают в себя весь воздух и оставляют после себя пустоту, которой прежде не было. Словно одиночество подпитывается их близостью. Вам когда-нибудь доводилось чувствовать подобное? Ах нет, простите, я забыла, вы ведь замужем.
Чайник забулькал и выключился.
— Ну да черт с ними сейчас. Идемте. Держите чашку, я возьму вино, у меня там, внизу, сухарики есть, если хотите.
Я осталась сидеть. При мысли о том, что мы должны спуститься в туннель, меня словно парализовало, одна лесенка у́же другой, почва и камень. Я подумала о глубине под землей, о выходах, которых больше не существует. Дела, с которыми я должна разобраться, пока не поздно.
— Это фотография, — сказала Марта. — Я подумала, что, вероятно, вам захочется увидеть снимок Людвика Блау.
* * *
Однако, когда мы спустились вниз, я поняла, что зря боялась. Это было не страшнее, чем оказаться на базарной площади в разгар дня. Наоборот, меня даже успокаивало, что мы глубоко под землей, вокруг скальный грунт и массивные кирпичные стены с замурованными проходами, исключающие любую возможность пробраться сюда иным путем.
Здесь до меня никто не сможет добраться.
Я поставила бокал с вином и чашку, которые мне удалось пронести вниз по лестницам, почти не разлив.
Марта зажгла фонарь на батарейках. На столике лежала открытая тетрадь, на развороте — фотографии. На одной из них — несколько бегущих мальчиков в шортиках. Пальцы Марты коснулись группового снимка.
— Спортивный лагерь, лето 1943 года. Крайний слева.
Он был чуть меньше ростом, чем стоящие рядом дети. Руки по швам, серьезный взгляд в объектив фотоаппарата. Шорты и футболка, все дети в летней одежде и с короткими стрижками, некоторые улыбаются, но не Людвик. Снимок был сделан за два года до его смерти, он мог немного подрасти за это время, будучи на пороге пубертатного периода. Я невольно сравнивала его образ с худеньким тельцем в подвале.
Я прищурилась, чтобы разглядеть черты лица ребенка.
— Самое печальное, что, происходи это все до войны, этот парнишка вполне мог оказаться чехом, — сказала Марта, выуживая из царящего вокруг кавардака связку бумаг. Вероятно, в этой свалке все же существовал какой-то неведомый мне порядок. Документы из заброшенных помещений немецкой школы. Она нашла имя Милены Блау в протоколе, датированном первыми годами войны. Мальчик, о котором в нем говорилось, был ее сыном Людвиком. Отца действительно звали Вальтером.
— Очевидно, отец был судетским немцем, но мать — чешкой, и оттого было совсем непросто решить, в какую школу следует ходить мальчику. — Марта перебирала пожелтевшие листки. — Здесь показания соседей, которые свидетельствуют о том, что дома семья в основном говорила по-чешски, но поскольку отец был немцем, то ребенка тоже следовало считать немцем, особенно если речь идет о мальчике, который мог пойти в своего отца. Отделу среднего образования Милена заявила, что дома они читали маленькому Людвику немецкие сказки и пели немецкие песни.
Сделав еще глоток вина, Марта взялась за вторую стопку с записями.
— Было совсем непросто разобраться, кто к какой национальности принадлежит, учитывая, что два народа прожили вместе тысячу лет.
Попутно она наклонилась над моим плечом и, перевернув страницу тетради, которую я держала, указала на список. Спортивные результаты. Людвик пришел вторым в забеге.
Выходит, он быстро бегал.
— После войны дети в смешанных семьях могли поменять свою национальность, чтобы избежать депортации, но только лишь в том случае, если отец был чехом. С отцом-немцем у мальчишки не было ни единого шанса.
— Но его отец погиб, — возразила я, — я видела могилу на кладбище.
— Битва за детские души, — объяснила Марта. — Поскольку ему было двенадцать лет от роду, то он уже считался конченым немцем.
Чем больше я пыталась сосредоточиться, пока Марта говорила, тем более расплывчатым казалось мне лицо на фотографии. Я плеснула в бокал еще вина. Кофе я забыла там, где поставила, и теперь оно стояло и остывало возле лестницы.
— Вы знали, что Гитлер был озлоблен на судетских немцев? — продолжила она. — Он освободил их от чехословацкого гнета, а они оказались неблагодарными и ленивыми солдатами, которых совершенно не вдохновляла перспектива вмешаться в войну за рейх. Нацисты даже порой предпочитали чешских националистов, уважавших порядок и дисциплину, судетским немцам, которые мечтали сбежать с переклички и остаться дома с семьей, растить капусту и жить, как они всегда жили.
Я не поняла, что заставило ее опустить бумаги на стол и поднять голову. Должно быть, колокольчик на двери магазина или какой-нибудь еще звук, который сумел просочиться вниз и который Марта, наверное, за столько лет научилась улавливать.
— Побудете здесь немного без меня? — спросила она. — Жаль, что приходится оставить вас одну, но я не могу позволить себе упустить тех немногих покупателей, которые у меня есть.
Разумеется, я была не против и снова взялась перелистывать тоненькую тетрадку. Там было еще несколько спортивных результатов, но имени Людвика я больше нигде не встретила.
— Я не уверена, что видела письмо.
— Наверняка видели, — возразил Адамек, — просто у вас случился шок, и вам было не до этого.
Я увидела перед собой паука, висящего на дереве возле угла дома или же это было всего лишь ощущение того, как он плетет свою сеть? Я вспомнила намеки хозяина гостиницы на то, как они скрывали и переписывали историю, называя убийство несчастным случаем.
Я стряхнула с себя руку переводчика. Если он действительно был переводчиком.
Сколько времени находился Антон Адамек внутри дома, прежде чем позвонить в полицию? А те, кто приехал, были ли они на самом деле полицейскими? Или это те же самые одетые в гражданское люди, которые побывали в номере Анны Джонс и уничтожили все ее следы?
Я искоса взглянула на профиль Адамека, который еще совсем недавно находила таким привлекательным. Человек, который оказывался повсюду, в полицейском участке, в гостинице, в моей машине, а теперь еще и в доме умершего старика. Который спрашивал обо мне, когда я была в отъезде. Либор что-то знал либо предчувствовал, вот почему он выразился так туманно — словно ничего и не говорил. Жизнь научила его осмотрительности.
Если убийство могут назвать несчастным случаем, то почему бы ему не быть и самоубийством? Мысли в голове закрутились быстрее. Что же видел Ян Кахуда той ночью на самом деле, что он скрывал? Слова Даниеля о том, что кое-кто здесь явно говорит неправду.
Между истиной и смертью всего одна буквы разницы.
— Мне нужно в туалет, — сказала я.
— Вы можете воспользоваться тем, что в доме, — с улыбкой ответил Антон Адамек, — ведь это же не место преступления. А если бы даже и было, то ваши отпечатки пальцев все равно уже повсюду.
В его словах про отпечатки пальцев и место преступления я услышала тихую затаенную угрозу.
— Если я вам больше не нужна, то я, пожалуй, поеду, — заявила я и двинулась к машине. — Я не смогу снова туда войти.
Антон Адамек не спеша устремился следом.
— Позвоните мне, если будут еще какие новости, — произнесла я громко на немецком и английском, когда мы проходили мимо остальных сотрудников. Теперь они стояли на крылечке, курили и болтали о всякой всячине, об этом свидетельствовал тон их разговора, их расслабленная манера держаться и тихий смех. Я помахала им телефоном и сообщила, что, если меня станут искать, у переводчика есть мой номер. Дьявол, у него в самом деле был мой номер.
Антон Адамек остановился, но его взгляд по-прежнему был устремлен на меня. Он не препятствовал мне, когда я садилась в свою машину. Я сдала назад, развернулась и слишком сильно газанула. Надеюсь, это не выглядит так, словно я улепетываю, подумала я, просто я ужасно хочу пи́сать.
* * *
Раздумывая, куда мне сейчас направиться, я бы не сумела придумать места лучше. Сам запах типографской краски, бумаги и пыли ассоциировался у меня с ощущением покоя и безопасности, с библиотекой, где трудилась моя мама, и поздними вечерами, когда она должна была работать до закрытия, а никаких садов и прочей системы дошкольного воспитания еще не было.
Человек, который при моем появлении просиял и принял меня так, словно ничего ни случилось; такой дружеской симпатии у меня давно ни с кем не возникало.
— Здравствуйте, наконец-то вы пришли, — обрадовалась Марта, — я думала, мы увидимся еще утром.
— Простите, напрочь из головы вылетело.
* * *
Я опустилась на табурет с прижатыми к груди сумкой и курткой и с ощущением, что мои ноги больше никуда меня не понесут. Наверное, меня била дрожь, во всяком случае мне так казалось.
— Что случилось?
Я сглотнула. Или, может, выдохнула? Да, пожалуй. Мы совершаем подобные действия постоянно и уже их не замечаем, но была ли я готова рассказать ей все? Мне нравились книги. Я даже испытывала к ним почтение. В детстве меня ругали, если я загибала у страниц уголки, в книгах было что-то священное, что нельзя разрушить. Мне захотелось закричать: «Убежища!» — как кричали попавшие в опалу несчастные, врываясь в двери собора Парижской Богоматери.
— Я только что узнала, что один мой знакомый покончил с собой, — сказала я.
— О нет! Как это печально! — воскликнула Марта и небрежно уселась на стопку классиков в новом издании. — Вы были с ним близки?
— Не особо. Но все же.
— Кофе? У меня и вино есть.
— Мм.
— И то, и другое?
— Можно, я воспользуюсь вашим туалетом?
— Разумеется. — И она жестом указала на заднее помещение.
Я услышала, как она запирает входную дверь и следом крик, чтобы я садилась пить кофе, а она пока поднимется наверх, в квартиру. Это были все конкретные вещи, которые в какой-то степени привязывали меня к действительности. Вода в чайнике, банка с растворимым кофе.
— Хотите поговорить об этом? — спросила Марта, когда вернулась обратно с наполовину пустой бутылкой красного вина.
— Пожалуй, не сейчас.
— О'кей, тогда поболтаем о чем-нибудь другом. — Марта налила мне в бокал вина и засмеялась. — Я вчера немного перебрала, но, черт побери, сегодня у меня нет занятий в школе.
Она тоже взяла себе бокал и подняла его.
— Nazdraví! За вашего друга.
Я молча выпила. Захотелось хоть на время снова стать прежней, спокойной, оживленной особой, чьи будни не омрачены ничем ужасным. Докатилась — вино в самый разгар дня. Черт, не важно, все равно уже хуже не будет.
Марта бросила взгляд в окно, на садик за домом. Я вспомнила крысу, которая давеча там прошмыгнула, или это была кошка? Что-то серое, возле мусорных баков.
— Не понимаю, зачем я постоянно пускаю их в дом, — проговорила она, сделав несколько больших глотков. — Когда видишь их в первый раз, они кажутся такими милыми, такими очаровательными, но стоит им появиться в квартире, как они всасывают в себя весь воздух и оставляют после себя пустоту, которой прежде не было. Словно одиночество подпитывается их близостью. Вам когда-нибудь доводилось чувствовать подобное? Ах нет, простите, я забыла, вы ведь замужем.
Чайник забулькал и выключился.
— Ну да черт с ними сейчас. Идемте. Держите чашку, я возьму вино, у меня там, внизу, сухарики есть, если хотите.
Я осталась сидеть. При мысли о том, что мы должны спуститься в туннель, меня словно парализовало, одна лесенка у́же другой, почва и камень. Я подумала о глубине под землей, о выходах, которых больше не существует. Дела, с которыми я должна разобраться, пока не поздно.
— Это фотография, — сказала Марта. — Я подумала, что, вероятно, вам захочется увидеть снимок Людвика Блау.
* * *
Однако, когда мы спустились вниз, я поняла, что зря боялась. Это было не страшнее, чем оказаться на базарной площади в разгар дня. Наоборот, меня даже успокаивало, что мы глубоко под землей, вокруг скальный грунт и массивные кирпичные стены с замурованными проходами, исключающие любую возможность пробраться сюда иным путем.
Здесь до меня никто не сможет добраться.
Я поставила бокал с вином и чашку, которые мне удалось пронести вниз по лестницам, почти не разлив.
Марта зажгла фонарь на батарейках. На столике лежала открытая тетрадь, на развороте — фотографии. На одной из них — несколько бегущих мальчиков в шортиках. Пальцы Марты коснулись группового снимка.
— Спортивный лагерь, лето 1943 года. Крайний слева.
Он был чуть меньше ростом, чем стоящие рядом дети. Руки по швам, серьезный взгляд в объектив фотоаппарата. Шорты и футболка, все дети в летней одежде и с короткими стрижками, некоторые улыбаются, но не Людвик. Снимок был сделан за два года до его смерти, он мог немного подрасти за это время, будучи на пороге пубертатного периода. Я невольно сравнивала его образ с худеньким тельцем в подвале.
Я прищурилась, чтобы разглядеть черты лица ребенка.
— Самое печальное, что, происходи это все до войны, этот парнишка вполне мог оказаться чехом, — сказала Марта, выуживая из царящего вокруг кавардака связку бумаг. Вероятно, в этой свалке все же существовал какой-то неведомый мне порядок. Документы из заброшенных помещений немецкой школы. Она нашла имя Милены Блау в протоколе, датированном первыми годами войны. Мальчик, о котором в нем говорилось, был ее сыном Людвиком. Отца действительно звали Вальтером.
— Очевидно, отец был судетским немцем, но мать — чешкой, и оттого было совсем непросто решить, в какую школу следует ходить мальчику. — Марта перебирала пожелтевшие листки. — Здесь показания соседей, которые свидетельствуют о том, что дома семья в основном говорила по-чешски, но поскольку отец был немцем, то ребенка тоже следовало считать немцем, особенно если речь идет о мальчике, который мог пойти в своего отца. Отделу среднего образования Милена заявила, что дома они читали маленькому Людвику немецкие сказки и пели немецкие песни.
Сделав еще глоток вина, Марта взялась за вторую стопку с записями.
— Было совсем непросто разобраться, кто к какой национальности принадлежит, учитывая, что два народа прожили вместе тысячу лет.
Попутно она наклонилась над моим плечом и, перевернув страницу тетради, которую я держала, указала на список. Спортивные результаты. Людвик пришел вторым в забеге.
Выходит, он быстро бегал.
— После войны дети в смешанных семьях могли поменять свою национальность, чтобы избежать депортации, но только лишь в том случае, если отец был чехом. С отцом-немцем у мальчишки не было ни единого шанса.
— Но его отец погиб, — возразила я, — я видела могилу на кладбище.
— Битва за детские души, — объяснила Марта. — Поскольку ему было двенадцать лет от роду, то он уже считался конченым немцем.
Чем больше я пыталась сосредоточиться, пока Марта говорила, тем более расплывчатым казалось мне лицо на фотографии. Я плеснула в бокал еще вина. Кофе я забыла там, где поставила, и теперь оно стояло и остывало возле лестницы.
— Вы знали, что Гитлер был озлоблен на судетских немцев? — продолжила она. — Он освободил их от чехословацкого гнета, а они оказались неблагодарными и ленивыми солдатами, которых совершенно не вдохновляла перспектива вмешаться в войну за рейх. Нацисты даже порой предпочитали чешских националистов, уважавших порядок и дисциплину, судетским немцам, которые мечтали сбежать с переклички и остаться дома с семьей, растить капусту и жить, как они всегда жили.
Я не поняла, что заставило ее опустить бумаги на стол и поднять голову. Должно быть, колокольчик на двери магазина или какой-нибудь еще звук, который сумел просочиться вниз и который Марта, наверное, за столько лет научилась улавливать.
— Побудете здесь немного без меня? — спросила она. — Жаль, что приходится оставить вас одну, но я не могу позволить себе упустить тех немногих покупателей, которые у меня есть.
Разумеется, я была не против и снова взялась перелистывать тоненькую тетрадку. Там было еще несколько спортивных результатов, но имени Людвика я больше нигде не встретила.