Тоннель

* * *


Я понеслась обратно к машине, по пути запинаясь о старые покосившиеся кресты. Выбрала дорогу, ведущую на окраину города, и подъехала к дому садовника с другой стороны.

Несколько раз глубоко вдохнула, прежде чем постучаться, готовая к ароматам, сопровождающим пьяницу в период запоя. Я знала, как просто бывает обделаться, когда не успеваешь в туалет, блевануть там, где лежишь, и снова заснуть.

Мне никто не открыл, изнутри не донеслось ни звука. Я заколотила сильнее, но внутри по-прежнему было тихо. Попробовала толкнуть дверь, она была не заперта. Сначала меня это встревожило. Я ведь видела, как старик возился с ключом накануне вечером — выходит, он имел привычку запирать дверь, когда уходил.

Потом я вспомнила, что это я закрыла за ним дверь, когда он, пошатываясь, вошел внутрь. Наверняка еще спит.

Я осторожно приоткрыла дверь, позвала садовника по имени. Внутри витал слабый запах испражнений. Зажав пальцами нос и дыша ртом, я вошла. На кухне никого. Пустая бутылка на столе, грязная раковина — едва ли он был в состоянии убрать за собой. Гостиная находилась совсем рядом, но там тоже никого не оказалось.

Придется идти в спальню, самое интимное место. Я постучала несколько раз, прежде чем толкнуть дверь. Яркий свет резанул по глазам, солнце светило прямо в окно комнаты. Было так необыкновенно тихо. Старик спьяну свалился с постели или же прямо так и заснул на полу, лежа на животе, от чего я не могла разглядеть его лица. В нос ударила резкая вонь, мокрое пятно на заду брюк и вдоль ноги все мне объяснило.

— Ян, — позвала я громче. — Эй, Ян, проснитесь! — Я ожидала кашля, хоть какого-то движения, но ничего не произошло. Подошла поближе, достаточно близко, чтобы наклониться и легонько потрясти его за плечо.

— Ян, пожалуйста, просыпайтесь.

Я знала, каким тяжелым и вялым может быть тело пьяницы, когда тот находится в полной отключке. Сейчас тяжесть тоже была, но вместе с ней какая-то одеревенелость, когда я взялась за плечо, чтобы перевернуть старика на спину.

Никакого запаха перегара, хотя рот открыт. Я наклонилась поближе. Глаза закрыты, кожа совершенно холодная. Я пощупала запястье, нажала кончиками пальцев на шею.

Ничего.





* * *


Потом я осознала, что сижу в машине. Поворачиваю ключ в замке зажигания, готовая уехать отсюда. Неужели я в самом деле споткнулась, когда пятилась к выходу? У меня даже создалось ощущение, что я грохнулась прямо на тело, но потом поняла, что на самом деле ничего этого не было.

Я завела мотор. Как же так, думала я, кто я после этого? Пожилой человек скончался, всего несколько часов спустя после того, как я подвезла его домой. Бросила его одного, несмотря на то что он был смертельно пьян.

Я собиралась сделать то единственно правильное, что полагается делать в подобных обстоятельствах — нажать кнопки экстренного вызова. Один-один-два, нажми и все дела, крутился в голове угрожающий стишок, пока я пыталась придумать объяснение тому, что произошло. Проклятый стишок, это совсем не так просто.

Ян Кахуда должен был давать показания против моего мужа. Жене обвиняемого не полагается навещать таких свидетелей. Может, это вообще запрещено?

Домик садовника располагался в стороне от прочего жилья, но все же не в пустыне. Всего в пятидесяти метрах от него начинались виллы. Я видела мужчину, выгуливавшего пса, а по дороге сюда уступила дорогу женщине с близнецами в коляске, она еще кивнула и приветливо помахала мне рукой — так как я могла даже помыслить о бегстве?

Был еще один номер. Сохраненный в памяти телефона, достаточно всего два раза нажать на кнопки.

Антон Адамек ответил после второго гудка.

— Ничего не трогайте, — сказал он. — Подождите снаружи, я сейчас приеду.

Я опустила боковые стекла, чтобы свежий воздух мог свободно курсировать по салону, пока я жду. Жизнь продолжалась, и это было самое поразительное. Я слышала крики детей и пение птиц, вдыхала такой знакомый с детства аромат цветущих изгородей шиповника. Над окружающим пейзажем царило предательское умиротворение, словно во времени что-то застопорилось и оно пребывало безо всяких изменений.

Смерть пьяницы. Захлебнулся в рвоте или окончательно сдали внутренние органы, инфаркт, печень или поджелудочная железа — для старика, долгое время злоупотреблявшего спиртным, найдутся тысячи причин, чтобы помереть.

Но именно этой ночью?

Я знала, что в свидетельских показаниях Яна Кахуды было что-то такое, о чем он предпочел умолчать в разговоре со мной. Вот почему я отправилась сюда. Чтобы выяснить, что же на самом деле он видел, что скрывалось за тем, что он туманно обрисовал как силуэт или тень. Не знаю, почему я была так в этом уверена, я просто знала, и все. Эта уклончивость и скрытность были мне слишком хорошо знакомы. Алкоголь, все то, что нельзя выпускать наружу. Я ведь даже имя ношу той, в честь кого ни за что не хотела бы быть названной.





* * *


К дому на чересчур высокой скорости подлетел «БМВ» и резко затормозил, до половины заехав на участок и вырвав колесами кусок ухоженного газона.

Антон Адамек вышел и оглядел дом. Я маячила сзади.

— Красивый садик, — заключил он, — и такой трагический случай.

— Вы звонили в полицию?

— Будет лучше, если сперва я увижу все собственными глазами, так я буду знать, что говорить.

— Спасибо, что приехали.


Адамек остановился, ухватившись за дверную ручку.

— Так вы сказали — дверь была открыта?

— Она была закрыта, но не заперта.

Я слегка удивилась, что переводчик взялся за дверную ручку голой рукой, но сил волноваться по этому поводу уже не было. Внутрь меня он не пустил. Я почувствовала себя вконец вымотанной и уселась на пассажирское сиденье, оставив дверцу машины открытой.

Понемногу я начала клевать носом и очнулась, только когда голова упала мне на грудь.

Антон Адамек вышел на крылечко и теперь стоял и разговаривал с кем-то по телефону. Я не знала, сколько времени он пробыл в доме. С одинаковым успехом могла пройти как пара минут, так и четверть часа.

— Они захотят узнать, что вы здесь делали, — сказал Адамек, спустившись с крыльца на траву. Я почувствовала, как он напряжен и в то же время почти неестественно спокоен. Некоторые люди действительно так себя ведут, мысля рационально и эффективно. В рассуждениях на тему сбежать или бороться такого не упоминалось, выходит, есть еще и третий вариант.

— Хотела узнать, как он себя чувствует, — ответила я. — Он был очень пьян вчера вечером.

— Они спросят вас, почему вы подвезли его домой. Какие отношения были у вас с умершим.

— Я наняла его, чтобы он помог нам с садом. А после того как его чуть было не переехала на мосту машина, я чувствовала, что я в ответе за него.

— Они обязательно поинтересуются, что пожилой человек делал на мосту в такое время.

— Он был пьян и не контролировал себя. Я спасла его. Его чуть было не переехал грузовик.

Мы словно репетировали пьесу, вставляя каждый свою реплику. Взаимопонимание, почти как в танце, где он ведет, а я скольжу следом заранее известным шагом.

— Он был подавлен, возмущен? О чем вы разговаривали?

— Ничего конкретного, — ответила я, продолжая раздумывать над вопросом: каким он все-таки был: подавленным или скорее отчаявшимся?

— Он в основном бормотал, нес какой-то несвязный бред.

Я не упомянула про случай на мосту из далекого прошлого и про рассвет, когда отца Кахуды забрали рыть могилы. Почему, не знаю. Ощущение, что это еще больше усложнит дело.

— У вас сложилось впечатление, что он хотел покончить с собой?

— Тогда бы я не оставила его одного.





* * *


Они приехали на двух машинах, самых обычных, не полицейских. Трое мужчин, все в гражданском, ни намека на униформу. Один из них представился врачом. Переводчик проводил их в дом и вышел обратно. Он вел себя со спокойствием, которому я могла только позавидовать. Мы молча ждали. Антон Адамек не упомянул даже про свидетельские показания, хотя на данный момент он наверняка должен был что-то о них знать.

Только это спокойствие. Неужели даже оно было непритворным, такая своеобразная манера реагировать на чью-то внезапную кончину? Это начинало вызывать у меня тревогу. Я не понимала его. Кто он на самом деле или кем назвался.

Когда же полицейские и врач наконец покинули дом, я уже позабыла, о чем хотела говорить, и едва языком ворочала от волнения. Несла чушь, перескакивала с одного на другое. В их манере обращаться ко мне было что-то по-отечески заботливое. Антон Адамек переводил мои слова едва ли не раньше, чем я успевала их произнести.

Он не слушает, мелькнула у меня мысль, только повторяет то, что я рассказала ему раньше.

Один из полицейских кивал и записывал.

— Значит, у вас сложилось впечатление, что он оказался ночью на мосту, чтобы покончить с жизнью, — слова Антона Адамека прозвучали скорее как утверждение, чем вопрос.

— Не… нет, — отозвалась я, — этого я не знаю. Наверное, он был просто пьян.

Что-то происходит, когда проживешь в чужой языковой среде какое-то время. Даже не понимая слов, начинаешь различать нюансы. Простые слова, утверждение и отрицание, восходящий и нисходящий тон фразы. У меня сложилось впечатление, что Антон Адамек отвечал «да» на те вопросы, на которые я говорила «нет».

— А врач может сказать, от чего он умер? — поинтересовалась я.

Переводчик перевел, и они с врачом посмотрели друг на друга, потом по сторонам, обменялись между собой парой слов, словно решая, можно ли мне доверить тайну.

— Чтобы ответить на этот вопрос, не нужен врач, — наконец произнес Антон Адамек. — Вы разве не видели письма на ночном столике?

— Какого письма?

Антон Адамек положил руку мне на плечо, отвел меня чуть в сторону и, понизив голос, сказал:

— Ян Кахуда покончил с собой. Вы, разумеется, не могли прочесть того, что там написано, но я думал, вы и так все поняли.

Мне пришлось заново прокрутить в голове всю сцену, что же я видела. Мужчина на полу, развороченная постель. Еще я обратила внимание на занавески, что они не были задернуты. На прикроватном столике стояла лампа, рядом, кажется, лежала книга, но было ли там письмо?