Тоннель

Коллаборационисты. Вот слово, которое они выучили.

Дети тоже были на мосту. Много маленьких детей, которых матери брали с собой на работу, потому что их не на кого было оставить дома, ведь все немецкие заведения закрылись, едва закончилась война и нацистов изгнали из страны. Школы. Kindergarten[32].

— Вы видели Ахо Геллера? — спросила я. — Он был там, он рассказывал об этом, но о том, что было дальше, не хотел вспоминать.

— Нечего там вспоминать, — отрезал Ян Кахуда и отвернулся.

Нет, Ахо он не видел.

Но зато увидел Людвика. Как тот бегом примчался из города и понял, что его мать находится на мосту. Быть может, в этот самый момент она рухнула через перила в воду, и теперь ее тело плывет по реке среди других безжизненных тел. Людвик бежит туда, но Ян выбирается из толпы и бросается наперерез своему другу. Он заносит руку с камнем на тот случай, если кто-нибудь заметит их, но в их сторону никто не смотрит, стоит такой шум, воздух пронизан криками тех, кто убивает, и тех, кого убивают, даже птицы кричат, и даже небо кажется черным.

— Беги отсюда, — шепчет Ян Людвику, который упорно хочет прорваться к мосту. — Я размозжу тебе череп, если ты не убежишь и не спрячешься, — угрожает он наконец. — Скройся в туннеле, пока тебя не увидели.

Людвик был другом Ахо еще с немецкой начальной школы, но, сколько Ян себя помнил, играли они всегда втроем, еще с тех пор, когда были совсем желторотыми птенцами. Когда чехи и немцы перестали играть друг с другом, они прятались в туннеле.

Спускались вниз, один за другим, пока третий стоял на стреме.

Это Людвик нашел тот забытый проход в туннели под городом. Старый подвальный люк рядом с домом, где он жил, между лавкой скобяных товаров и книжным магазином, куда могло протиснуться только тощее мальчишеское тело. Людвик был смышленым малым, из него получился бы хороший изобретатель. Он плотно закрыл отверстие деревянной крышкой, в которой проделал дырку и привязал к ней веревку, так что снаружи люк выглядел заколоченным наглухо. Друзья же просто отодвигали крышку и ставили ее на место, когда забирались внутрь.

— Я искал его, всматривался в лица тех стариков, что приезжали сюда на красивых автомобилях, гуляли по округе, фотографировали дома, клали цветы на могилы… Я верил, что ему удалось сбежать. Куда-нибудь. В лес, через горы, в Америку.

Запах алкоголя стал сильнее, прорвавшись сквозь оборонные рубежи. Из носа немного вытекло, Ян Кахуда вытер его рукавом.

С моста толпа — разгоряченная, орущая — направилась в город. Выгоняли немцев из домов и сгоняли их всех на площадь, выбрасывали их имущество.

— И круша витрину книжной лавки, — добавила я. — Кто-то решил поджечь немецкие книги.

Ян Кахуда поднял голову и уставился на меня.

— Вы знаете об этом?

— Мне рассказали об этом в книжном магазине.

— Горело так, что к люку невозможно было приблизиться. Даже на следующий день огонь все еще пылал, было полно обуглившегося хлама. Туда несколько дней нельзя было пробраться.

— Или выбраться.

Ян Кахуда сцепил пальцы. Все эти годы он был уверен, что Людвик спустился вниз и проделал весь путь по туннелю до самой усадьбы, где Ахо помог ему выбраться наружу и сбежать через лес.

Сам Ян больше никогда не пытался спуститься вниз в туннель, что ему там было делать, одному-то? Отверстие люка постепенно исчезло под асфальтом.

— Но он так и не выбрался, — сказала я. — Юлия Геллер замуровала дверь в подвал.

— Я не знал об этом, — простонал он, ломая руки. — Зачем она это сделала? Я больше никогда не встречал Ахо, ни после того вечера, ни потом, когда их депортировали из страны. Ей-богу, я не знал!

— Думаю, так она хотела сберечь вино. — Я несколько раз перечитывала те строчки из рассказа Ахо, пока поезд тащился через Центральную Европу. — Ведь она хотела быть уверенной, что, когда Йоханн вернется домой, все останется в целости и сохранности, вино и ценные вещи. Юлия Геллер верила, что однажды они смогут вернуться. Она сказала Ахо, что они отправятся в Вену.

— В Вену, — повторил Ян Кахуда.

Из подслушанных тайком радиопередач они узнали, что Вена превратится в раскаленные добела каменные руины с летающим вокруг человеческим пеплом. Бомбер Харрис, тот, что сбросил бомбы на Дрезден, пообещал, что лично позаботится об этом.

Этого не случилось, но народ все равно голодал, даже в Вене.

Ян видел Ахо и Юлию на вокзале, когда их сажали на поезд, но не осмелился подойти поближе. Это был товарный поезд, но он не знал, куда тот направляется.

— Она пыталась держать его за руку, — рассказывал он. — Но у нее не получалось. Никто не держит своих мам за руку в двенадцать лет.

Садовник беспокойно огляделся. У меня возникло ощущение, что он хочет, чтобы я ушла. Нервозность, сквозящая в его движениях. Рюмка водки, мелькнула мысль. Я прикинула возможность напроситься в собутыльники, но потом вспомнила, что за рулем.

Снаружи начинало смеркаться, струившийся с неба свет приобрел холодные оттенки, стал синим и прозрачным, отчего пейзаж казался написанным акварелью. Я снова спросила Яна Кахуду про его свидетельские показания, есть ли что-то еще, что он рассказал полиции, но утаил от меня.

Старик заколебался, открыл было рот, но потом бросил взгляд в сторону реки.

— Я уже совсем старый, — сказал он. — На расстоянии, да еще в темноте много не увидишь.





* * *


Возле похожего на за́мок дома я притормозила, пропустив вперед несколько грузовиков. Дикий виноград увивал ветхие фасады и треснувшие колонны. Глядя на него, меня поразила та жестокость, с которой здесь все приходило в упадок, ненасытная прожорливость природы, какая-то затаенная злоба. Да еще этот мост и неумолимо бегущий поток под ним. Огни проезжающих мимо машин отражались в воде, и следом снова тьма. У стоявшей позади меня машины внезапно вспыхнули фары, едва не ослепив меня, заурчал мотор, и мне пришлось принять решение. Я повернула направо, не к усадьбе, а в город, и небрежно припарковалась, наполовину заехав на тротуар. Задрала голову и поглядела наверх, на окна моего номера, где я провела несколько ночей. Кое-где в соседних номерах горели лампы. В их рассеянном свете почти стершиеся буквы на фасаде проступили более отчетливо, сложившись в немецкое слово Gasthaus.


Либор тепло поприветствовал меня и сообщил, что, к сожалению, все номера заняты, очень жаль, что я не позвонила заранее. Потом извинился, сказав, что очень занят в ресторане, так что я села и заказала себе еду. Каждый раз, когда хозяин гостиницы оказывался рядом с моим столиком, я выдавала ему по кусочку историю об открытке. О том, как она была доставлена по адресу и ее получателем оказался один из депортированных судетских немцев.

— Так, значит, та женщина имела к ним отношение? — спросил он и, смахнув со стола несколько хлебных крошек, смял использованную салфетку.

— Ее семья владела усадьбой с виноградником до 1945 года.

Либор водрузил на стол хлебную корзинку. Он забыл, что я заказала минеральную воду, и сервировал привычный бокал вина. Я не стала возражать.

— Возвращенцы, — проговорил он, — они начали появляться здесь после 1989 года, почти все из Западной Германии. Их можно было узнать по тому, как они выбирались из своих «БМВ», заблокировав уличное движение. Пялились на каждый камень и сетовали, как же здесь все изменилось, стучались в двери, желая осмотреть дома, которые, как они говорили, принадлежали им. Нескольких друзей моих родителей обвинили в воровстве, потому что у них в шкафу лежали простыни с вышитой на них монограммой чьей-то бабушки.

Либор отправился принимать заказ в другой конец зала.

Грохотал телевизор, мельтешение рекламных роликов в перерывах между матчами, мужчины тридцатилетнего возраста с намеком на пивное брюшко, туристы. Под головой косули, склонившись над телефонами, сидела юная парочка, должно быть сравнивала друг у друга снимки, сделанные за день: улыбки на фоне гор, скалы и обрывы, хвастались, наверное, на своих страничках в соцсетях о неизвестной жемчужине, которую им повезло обнаружить в глубине Центральной Европы.

На стол передо мной приземлился бифштекс.

— А раньше здесь заправляли судетские немцы? — спросила я.

— Почему вас это интересует?

— Просто подумала, почему на фасаде гостиницы написано Gasthaus.

— Новая вывеска выйдет дорого.

— А вы когда-нибудь задумывались, что вы не вполне законно владеете всем этим? Что на самом деле гостиница принадлежит кому-то другому?

Либор переставил солонку и перечницу с соседнего столика.

— Вы слышали о Лидице? — спросил он.

— А?..

— Нацисты расстреляли всех мужчин, живших в поселке, в качестве мести за покушение на протектора Богемии и Моравии Гейдриха в Праге, без доказательств о том, что кто-то из них был к этому причастен. Женщин и детей отправили в концентрационные лагеря и газовые камеры, кроме восьмерых детей, которые были в достаточной степени «расово чистыми», чтобы отдать их на воспитание в приемные семьи. После чего нацисты спалили дотла весь Лидице. И то, что мой дед завладел после немцев этой гостиницей, стало самым лучшим поступком, который он совершил в своей жизни.

Преувеличенно резкими движениями Либор собрал папки с меню и улыбнулся паре средних лет за соседним столиком — голландцы, наверное, — наполнил их бокалы вином, но, прежде чем отправиться дальше, обернулся ко мне:

— Здесь, кстати, кое-кто был, спрашивал о вас. Сразу после того, как вы уехали.

— Кто же?

— Вы хотите знать, кто он на самом деле или кем назвался?

Либор криво улыбнулся мне и продолжил дальше лавировать между столиками, несколькими минутами позже я увидела, как он прошел к стойке регистрации.

Он бросил визитную карточку передо мной тем же движением, с каким смахивал крошки со стола. Кусок мяса застрял у меня в глотке. Я оттолкнула от себя тарелку.

— Здесь вроде бы указано бюро переводов.

Антон Адамек. Что ему от меня было надо? Что-то с Даниелем? Или что-то еще? Но тогда почему он ничего не сказал мне, когда я звонила ему из поезда?

— Он сказал, в чем дело?

— Он спросил, куда вы направились и вернетесь ли. Это выглядело так, словно кто-то проникся к вам симпатией.

В том, как он это сказал, было что-то ехидно-едкое. Покраснела ли я? Не знаю, но то, что мне стало жарко, это точно. Впрочем, в зале ресторана и без того было душно и влажно от дыхания и пота. Что-то изменилось в тоне хозяина гостиницы. Не покривил ли он душой, когда сказал, что в его заведении больше нет свободных мест?

Я поблагодарила его и отвернулась к окну. Выпила вино и попыталась сосредоточиться на том, что мне теперь делать. Следует ли мне с кем-нибудь связаться? Посольство, адвокаты? Впрочем, время для подобных вещей уже позднее. Где проходит та грань, когда нужно действовать вразрез с желаниями другого человека?

Снаружи в темноте было мало что видно, только оконные отражения сидящих за столиками людей, тени и фигуры, сквозь которые проглядывало мое собственное отражение. Ощущение, что я должна что-то понять, разглядеть некую связь, которую мне никак не удается увидеть. Я заметила снаружи чей-то силуэт на углу улицы, едва различимый на фоне темной стены дома. На мгновение мне показалось, что это Антон Адамек, стоит и смотрит на меня. Я наклонилась, спрятавшись за занавеской. Или это просто какой-то подросток? Когда я выглянула снова, его уже не было.

Я вдруг поняла, что смертельно устала. Почти бессонные ночи, когда я засыпала на короткое время с тем, чтобы проснуться в тревоге, бесплодные раздумья. Страх сделал меня очень восприимчивой. Мне даже показалось, что я снова видела того мужчину из бара в отеле «У озера», его заурядную физиономию, там, на вокзале, когда делала пересадку в Дрездене.

Все, хватит! Надо взять себя в руки и мыслить трезво.

Вспомнилось, как садовник говорил о возможности увидеть то, чего не существует, о людях, которые восставали из мертвых и блуждали по округе.

Как тот мальчишка в больших башмаках и с белой повязкой на рукаве, что несется вверх по улице и вбегает в переулок, где находится книжный магазин, чтобы оттолкнуть деревянную крышку, забраться в люк и спрятаться в нем навсегда.

Я положила на столик оплаченный счет.