Тоннель

* * *


Немецкое церковное кладбище не было отмечено ни на одной карте. Оно находилось на старом выезде из города, там, где шоссе заканчивалось тупиком.

На другой стороне дороги — одни лишь руины.

Железные ворота слетели с петель и теперь медленно врастали в землю. К счастью, между ними еще оставался зазор. Я протиснулась в него и огляделась.

Весь склон холма до самого верха был усыпан могилами. Мягкая трепещущая тень под сенью старых деревьев, доходившая мне до бедер трава. Повсюду крапива, чертополох. Надгробные камни, покосившиеся и почерневшие от времени, многие из которых повалились и треснули. Прямо сквозь них росли одуванчики и незабудки. Я увидела покрытые мхом могилы, заржавевшего на кресте Иисуса и сломанные таблички с выбитыми на них именами — это были места для невостребованных мертвецов. Я поймала себя на мысли, каково это — оставить землю, где похоронены твои предки, накладывает ли это особый отпечаток на человека? Прах моих собственных родителей развеян по ветру в мемориальной роще, и нет никакой могилы или надгробия, за которым можно было бы ухаживать.

Я шла и читала имена, которые время, дождь и ветер скоро окончательно сотрут. Кёрнер, Кайзер, Димтер, Блау. На паре могил имелись свежие таблички, черный гранит ярко блестел, когда на него падали лучи солнца.

Должно быть, кто-то из родственников приезжал сюда и заново нанес имена своих мертвых.

Холм становился круче. Я наклонилась под низенькими елочками и споткнулась об обломки сломанного надгробия, угодив ногой в нечто, что, очень надеюсь, было кротовой норой.

Лишь одно место выглядело как свежее захоронение — на могиле лежала еще совсем сырая, ничем не покрытая земля. В труднодоступном углу, почти на самой вершине холма.

Могила была небрежно засыпана землей. Я немного постояла возле нее, мысленно представляя себе скорчившееся тело мальчика.

Никакого умиротворения на меня не снизошло, во всяком случае, ничего такого, что подошло бы под это определение. Скорее это было похоже на оцепенение, нечто застывшее на мгновение, резко оборвавшийся вздох. Я не знаю, как мне описать это состояние. Неясная тревога.

Между смертью мальчика и тем, что стряслось чуть больше суток назад, минуло много десятилетий. Могла ли тут быть какая-то связь? Есть ли такая вероятность?

Мне очень хотелось, чтобы у него было имя.

По дороге вниз я миновала разрушенную крипту, почти полностью покрытую мхом. Не знаю зачем, но я наклонилась вперед — маленькая лесенка вела вниз, в усыпальницу. Ничто на свете не смогло бы заставить меня спуститься по ней, и все же такой соблазн был. У меня закружилась голова, и слегка затошнило. Я слишком поспешно шагнула в сторону и снова угодила ногой в какую-то яму. Обломок сломанного надгробия врезался мне в колено, когда я попыталась избежать падения.

Трудно сказать, что я увидела сначала: розу или имя. Каменный крест с двумя стоящими рядом надгробиями, в нескольких шагах впереди. Одно было до половины разрушено временем и непогодой. Широкое каменное основание исчезало во мху. Семейная могила.

Виктор и Анна Геллеры.

На могиле лежала одна-единственная красная роза, потемневшая до пурпурного оттенка, еще не совсем увядшая. Я провела пальцами по слабым зарубкам на камне. 1917. Год, когда скончался Виктор, спустя три года после того, как была сделана та фотография в книге. Анна прожила до 1937-го. Казалось странным, что я знаю этих людей в лицо. Внизу было выбито еще одно имя. Отто, родился в 1912 году. Мальчик, который стоял рядом с ними на снимке, погиб на войне в сорок третьем. Мне даже не пришлось подсчитывать, сколько лет ему было, скорбящие родственники выбили это на камне: Lebensj, 30[21]. Должно быть, они посчитали важным увековечить это обстоятельство, пусть даже денег или места не хватило, чтобы нанести слово целиком Lebensjahre.

Я осторожно наклонилась, стараясь не задевать крапиву. Из потревоженной травы вылетел шмель.

Больше других имен не было.





* * *


— Полиция любезно с вами обошлась?

Либор возился с бумагами и искоса поглядывал на меня.

— Вам не стоит волноваться, — сказала я, — я ни словом не обмолвилась о том, что вы мне говорили.

Я купила бутерброд и решила съесть его в номере. Про моего мужа хозяин гостиницы больше не спрашивал. Может, решил, что Даниель бросил меня, или что еще можно себе напридумывать. Людям ведь нужно о чем-то болтать. Даниель все равно рано или поздно вернется.

Я представила себе, как мы садимся в машину и уезжаем отсюда. Мы могли бы снять себе квартиру или домик, совсем крохотный, где угодно, на берегу Атлантического океана, в Португалии или на озере где-нибудь на самом севере, пока маклер занимался бы продажей нашей усадьбы. Мы дали бы объявление получше прежнего, и все прошло бы быстро. Пусть даже мы потеряли бы деньги — не важно, деньги — это ничто. Бумажки, цифры, которые оседают на чьем-то счете.

Я купила себе бутылочку сока в автомате в холле.

— У нас начинают бронировать номера на все лето, — продолжал между тем Либор, — в основном, конечно, немцы, но встречаются и другие национальности. Приятно, что люди знают о нашем крае.

— У вас тут красиво.

— И поэтому не хочется иметь проблем с полицией.

Автомат выдал мне слишком много мелочи на сдачу. Я положила деньги на стойку.

— Я действительно не собираюсь причинять вам никаких проблем, — заверила его я.

— Я так и думал. — Либор захлопнул регистрационную книгу, которую вел по старинке, не пользуясь компьютером. — Но вопрос в том, что мне с этим делать.


Он повернулся и выдвинул какой-то ящик, из-за его спины я сначала не увидела, что он из него достает.

— Я плохо разбираюсь в законах. Следует ли мне отдать это полиции или отнести на почту, куда я, кстати, собирался сходить несколько дней назад, но не сходил, потому что не было срочных писем, и, кроме того, в последние дни я не выгружал ящик. — Либор кивнул на небольшой ящик для писем рядом с регистрационной стойкой, на котором было написано что-то об отправке писем. — Я избавляю моих постояльцев от бестолковой беготни в поисках марок и почтового ящика — услуга, которую ввел еще мой отец. Это очень ценится, а плата совсем небольшая. Но люди сейчас почти совсем перестали посылать открытки. Вот почему я иногда забываю его проверять.

Он положил на стойку открытку. На ней была изображена городская площадь. Ратуша, аркада, полицейский участок, где я была сегодня утром. При этом воспоминании я вздрогнула.

— Она их часто посылала, почти каждый день.

— Кто? Вы говорите об Анне Джонс?

В ушах зашумела кровь, или же это был донесшийся снаружи звук. Например, слабое жужжание автомата по продаже напитков, которое, казалось, имело ту же самую частоту.

— Однажды я встретила ее в книжном магазине, когда она их покупала, — сказала я. — Я еще подумала, что в наши дни уже никто не отправляет открыток. Интересно, кому она их адресовала?

Лично мне очень хотелось надеяться, что она писала детям. Что они получили от нее последнюю весточку и таким образом поняли, что она думала о них в последние дни своей жизни. Красивое утешение.

— Разумеется, я не читаю корреспонденцию моих постояльцев, — заметил Либор. — А мой отец и подавно этим не занимался. За исключением тех случаев, когда он получал прямое указание от СБ.

— СБ?

— Служба безопасности в прежние времена. — Снова пауза, все тот же низкочастотный шум. — Но адреса я, конечно, смотрю, чтобы знать какого достоинства марка потребуется.

— И?

— Тридцать пять korun, стоимость пересылки по Европе. Адрес в Восточной Германии, как и на остальных открытках. Все они адресованы одному и тому же человеку. Я ведь собирался ее отправить, но следует ли мне делать это теперь?

Ни о чем не подозревающая долина, подумала я, край, где она выросла.

— Она пишет, что у нее все хорошо, — продолжал хозяин гостиницы. — Вы не подумайте, что я читаю чужие письма, но порой кое-что удается разглядеть. Надеется на лучшие времена. Мне кажется, не очень-то уместно отправлять такое. Может, стоит написать адресату, что отправитель скончался?

— Вложите это в конверт. И отошлите вместе с письмом.

— Это не мое дело, — возразил он. — Я не тот, кто вмешивается в подобные дела.

— Тогда почему вы просто не отнесете открытку в полицию?

Мне ужасно хотелось подняться наверх в свой номер, послушать бой часов на ратуше, который для меня уже стал практически родным. Хотелось съесть свой бутерброд и отключиться.

Либор улыбнулся:

— И тогда проблема исчезнет, сгинет в том же самом подвале, что и все те вещи, которые они отсюда забрали.





* * *


Только я уселась позавтракать и принялась вскрывать небольшую пластиковую упаковку с джемом, как что-то случилось со светом, лившимся мне на руки, и на меня упала чья-то тень.

Даниель.

До этой минуты ни звонка, ни словечка, только тишина, которая все росла и росла как снежный ком. Я не ждала его так рано, и у меня возникло ужасное ощущение, что вот он пришел и помешал мне. Ведь его должны были отпустить после обеда, когда истекут дополнительные двадцать четыре часа и полицейские не обнаружат никаких причин для его дальнейшего задержания. Вот тогда я была бы готова к его появлению. Я даже до конца не верила, что вообще увижу мужа на свободе. Думала, его окончательно упекут за решетку и та жизнь, о которой мы мечтали, развеется, как дым. Думала, что это уже случилось, просто я этого еще не поняла.

Но вот он стоял передо мной.

Изменившийся и все же абсолютно такой же, только трехдневная щетина и что-то сверкающе-воинственное во взгляде отличали его от прежнего Даниеля.

Надеюсь, прошло всего несколько секунд и он не заметил, как я помедлила, прежде чем притянуть его к себе. Крепко обняла его и держала до тех пор, пока не почувствовала тяжести его головы на моем плече. Даниель шмыгнул носом, но вряд ли он плакал.

— Едем домой, — сказал он.

— Не хочешь позавтракать?

— Нет, все в порядке.

Не знаю, кто из нас первым расцепил объятия. Даниель поднял руку и смахнул влагу с моей щеки, я поймала его ладонь и поцеловала.

— Я сняла здесь номер для нас обоих, — сказала я. — Ты можешь подняться наверх и отдохнуть. Или принять душ. Все, что хочешь.

Он отвел взгляд и посмотрел на стену, должно быть, изучая старые снимки охотников и их трофеев, пейзажи с лесными оленями и птицами, а может, он просто смотрел в никуда.

— Я могу поехать сейчас, а ты следом, — сказал Даниель. — Где ты оставила машину?